РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Михаил Пробатов

Я- Беглый

13-05-2005 : редактор - Павел Настин





Полный текст книги Михаила Пробатова "Я-Беглый", ZIP 530КБ

Видите ли, я – беглый. Беглые – это целая многочисленная категория населения планеты, психологический тип, и в некоторых случаях социальное сообщество (тогда мы очень опасны). Вот я тут попробую поделиться с вами некоторыми результатами многолетних наблюдений за этими людьми и за самим собою, разумеется, настолько, насколько человек в состоянии наблюдать самого себя.

Мат

Ребята, вы украли весьма ценный и очень сложный в эксплуатации инструмент и вот уже много лет, ещё задолго до эпохи Всемирной Паутины, стали пользоваться им не по назначению, даже не поинтересовавшись, для каких целей он был нужен тому, у кого вы украли его.

Совершенно невозможно представить себе русской речи без матерной брани, как невозможно говорить по-итальянски, не жестикулируя – будет звучать итальянский язык, но это не будет живая итальянская речь, не так ли? В этой связи у меня в течение минувших тридцати лет копилось горькое раздражение, и, как мне показалось, вполне уместно будет выразить его в виде реплики в этом Журнале, о существовании которого я узнал несколько дней тому назад, когда к моему компьютеру подключили Интернет.

Кажется, в начале пятидесятых (я ещё в начальную школу ходил) Юз Алешковский написал и спел «Окурочек». Песня была, как сейчас говорят, знаковая для всей страны. В «Окурочке» дважды прозвучали матерные ругательства - очень правильно, к месту, в самый больной, мучительный, пульсирующий неутолённой страстью момент. Ни разу в жизни мне в голову не пришло возразить великолепному поэту: Что это ты, мил человек, прилюдно материшься? А много лет спустя, уже стариком, я прочёл «Николая Николаевича» и был тяжко оскорблён. Не знаю для чего Алешковский, устроил это безобразие, а он сделал это сознательно, потому что русским владеет прекрасно, и знает, какое место в русской речи занимает мат, и знает, насколько он разрушает живую ткань речи, возникая не вовремя и не к месту.

В течение нескольких дней я бегло просмотрел многочисленные страницы в Интернете, где люди мучительно пытаются достучаться друг до друга – вполне естественно, и парадоксально лишь на первый взгляд - по мере технического усовершенствования средств общения, реальные возможности для общения становятся острейшим дефицитом. Из множества возникших у меня вопросов: Почему так много матерной брани, которую употребляют люди, явно к ней не привычные и не ощущающие этот специфический языковой приём как нечто органичное? И ещё: Вообще, почему такой вымученный, ёрнический, временами злой, временами отчаянный тон? Что случилось? Неужто вы испугались грядущего конца света?

Может быть, кто-то захочет мне ответить, поскольку я теперь тоже нахожусь в Интернете, но человек новый, возраста преклонного и, конечно, многое меряю устаревшим аршином. А действительно ли точнее этот новый аршин? – но последнее, уже из вечных стариковских вопросов, на которые, наверное, не следует отвечать.

Тускозырный
В самом начале шестидесятых я работал на Магаданском телевидении. Это мода была такая. В то же время там, в «Магаданском Комсомольце», если я ничего не путаю, работал Кохановский. «Мой друг уехал в Магадан». Я часто по делам своей Редакции Детских передач бывал в Облдрамтеатре. И всегда заходил к администратору, которого звали Эммануил Абрамович. Мне тогда исполнилось восемнадцать, и я, попавши на Север, конечно, с энтузиазмом взялся за спирт. У Эммануила Абрамовича, в его каморке, всегда была фляжка со спиртом, и он научил меня пить его не разведённым, не запивая водой:

- Миша, послушайте, пожалуйста, сюда. Научитесь брать от спирта всё, что он может вам дать. И тогда вы получите то, что можно от этого яда получить. Если же вы не хотите этого – не пейте спирт совсем. Это продлит вашу жизнь. Ну, я вам скажу: она будет немножко не так ярко светить, зато дольше. Как вам нравится?

Мне, дураку, хотелось поярче, мне так нравилось. И в своё время я получил, чего и следовало ожидать. Но это к слову. Эммануил Абрамович провёл в лагерях двадцать лет – с 36-го по 56-й. Этот человек никогда не бывал пьян. Знать бы мне, что он-то от спирта получал. Но я этого до сих пор не знаю.

А надо сказать, что в то время я переживал первую в своей жизни драму. Ведь я в Магадане-то очутился, потому что меня бросила женщина. Она была на два года старше меня, но, как это часто случается, уже настоящей женщиной была, а я ещё был пацан. Ей стало скучно со мной. Эта давняя боль сейчас слышится, как далёкая песня, мелодия которой мне очень дорога. Когда мы с Эммануилом Абрамовичем пили спирт, я рассказывал ему об этой женщине, и горевал, и мучился: что она там делает в Москве, главное – с кем! И я даже плакал.

Как-то я зашёл к нему в очередной раз, выпили, и я завёл эту тягомотину, которая ему, видно, здорово надоела.

- Миша, - сказал он. – Послушайте сюда, пожалуйста. Посмотрите на меня.

Я посмотрел. Передо мной сидел лысый, совершенно седой, маленький, сморщенный старичок. Он мягко улыбался.

- Вы, Миша, знаете мою фамилию? – я не знал, не поинтересовался как-то. – Моя фамилия Тускозырный. Понимаете?

Я не понимал.

- Дорогой мой. Я уже старый человек. Я был хорошим портным. Шил для Ермоловой, вы не верите? Не верьте. Мне самому теперь не верится. Это было очень давно. Я, вообще, был театральным портным. В Москве. При этом…. следите за моей мыслью, пожалуйста. При этом я еврей. Зовут меня, вы знаете как, а фамилия Тускозырный. И что вы думаете? Это легко? Нет! Миша, это очень, очень трудно. Уверяю вас.

Вероятно, такое несчастливое сочетание данных действительно было ему нелегко.
***

Позднее я узнал, что в 36 году жена Эммануила Абрамовича Тускозырного, который был арестован как немецкий шпион, публично отказалась от него, а к тому времени они уже прожили вместе пятнадцать лет, и у них было четверо детей. Он получил десять лет без права переписки и, не смотря на то, что это означало расстрел, почему-то остался жив, только отбыл в лагерях вдвое больше. Когда же он был реабилитирован, жена прилетела к нему в Магадан. На самолёте ТУ-104. А Эммануил Абрамович отказался встретиться с ней. Причины мне неизвестны. Вернее всего их было много. Одна из них, несомненно, та, что, оказавшись на воле и работая в Магадане, он стал желанным мужем – может ему так подозревалось? – из-за колымского коэффициента. Многие колымчане боялись тогда, что женщины относятся к ним корыстно. Эммануил Абрамович Тускозырный, однако, и детей своих видеть не пожелал. До сих пор мне кажется, что он жестоко поступил. Хотя, кто меня поставил над ним судьёй? Людей такой судьбы и небесный-то суд, наверное, судит особым совещанием.

***
Я беглый, конечно, не от рождения, но всё же это проявилось у меня в самой ранней молодости. Какой-то был момент, когда я вдруг оглянулся вокруг себя и думаю: Эх, чёрт, как погано всё…. Когти надо рвать отсюда! Именно, откуда? Этого я не понимал, а просто чувствовал, что здесь не могу. Я тогда ещё не очнулся от Экзюпери, который сегодня мне представляется слишком уж инфантильным, а в те годы, умел бы летать, улетел бы на другую планету. Сейчас мне кажется, что это случилось со мной в Гаване. Мне тогда будто иголкой сердце прокололо. Внезапно.
***
Году, наверное, в 66-м в Гаване был такой парень, Антонио, мулат. Советские моряки его звали Антоном. Все мы его знали, потому что он держал заведение, которое наши называли почему-то "Флорида". Дураки мы все там были, и никто из нас тогда понятия не имел, что это, собственно, такое на Кубе происходит. Мы были молоды, нам весело было. Кубинцы так говорят: "Мучо "Баккарди", мучо сеньорита. Трабаха? – Но! Много рома, много девушек. Работать? – Нет!". В этой "Флориде" у Антона можно было за несколько флаконов одеколона хорошо выпить, без особого риска наткнуться на милисьянос, а девушки у него были головокружительные, особенно после полугодового поста в море. Вот мы и таскались туда.

Это был высокий, красивый и сильный человек цвета светлого шоколада. Ему было не больше тридцати. Он, в отличие от несчастных своих земляков, которые все, с целым огромным островом, провалились в социалистическую преисподнюю и подыхали там с голоду, всегда носил отличный, в крупную клетку костюм, свежую сорочку с галстуком. Кремовые туфли сияли. Курил только сигары «Ля Корона». Такая сигара обязательно торчала у него в углу рта, когда он, отсвечивая на солнце безукоризненным, напомаженным пробором, стоял с белозубой рассеянной улыбкой у входа в свой, сказать по правде, довольно грязный и неуютный приют греха, полировал ногти специальной щёточкой и лениво оглядывал узкий, кривой, захламленный переулок. Американская шляпа «Стетсон», а для кубинцев это важно, потому что «Стетсон» – не сомбреро, всегда была закинута на ремешке за спину. Антон по причине, которая до сих пор доподлинно мне не ясна, совершенно не боялся увешанных оружием революционных бойцов. Когда такой патруль проходил, или на бешеной скорости пролетала мимо их машина, он провожал их пристальным взглядом немного сонных, с поволокой, чёрных, как угли, глаз. Он почти совсем чисто говорил по-русски, конечно, как все гаванцы, по-английски, а однажды я слышал, как Антон говорил с евреем, жившим неподалёку, по-немецки. Таинственный был человек.

Как-то раз мой второй штурман как ответственный за судовое продснабжение продал Антону несколько ящиков репчатого лука, который в Гаване в то время был большой редкостью. Я уж не знаю, чем ему Антон платил, но догадываться могу, что долларами, тогда ещё не говорили: баксами, слова этого не знали. Для Антона сделка была очень выгодна, и он по тамошнему обычаю должен был сверх договорной цены ещё и "презент". Пригласил он штурмана, которого звали, кажется, Костя (Может, он ещё жив? Не намного меня был старше), к себе в помещение, где было почище, выставил две бутылки хорошего рома, какой-то закуски. А Костя меня позвал за компанию, потому что с Антоном пить было скучно. Кубинцы мало пьют.

И вот, мы с Костей здорово набрались уже, а Антон вдруг говорит:

- Это ещё не всё. Идёмте, компаньерос, я вам хороший "презент" приготовил.

Он повёл нас тёмным, вонючим коридором, открывает дверь. Небольшая комната, широкая тахта, а на тахте - белая девушка, такая красивая, что у меня, в мои тогда двадцать лет, чуть сердце не выскочило. Все Гаванские красавицы ведь мулатки, а эта, подумал я, испанка, а может и американка, смыться не сумела - рыжая, даже чуть с веснушками, и глаза огромные, кошачьи, зелёные. Вот я, как сейчас, её помню, лежит совершенно безо всяких лишних тряпок и смотрит на нас очень сердито. И говорит Антону:

- Та ты сказывсь! Шо ты их до мэне табунами водышь? Яку вже ночь не спала? Гляди, я у тэбе тут подохну.... - украинка, не украинка, а явно девка с наших югов.

Я думаю: "Вот гад ползучий!" - И спросил:

- Тебя откуда сюда занесло?

- Та з Херсону. От выйшла замуж за кубинца....

- И где ж он?

- Идэ ёму буть? Застрэлилы з автомату.

- Давно?

- Вторый год.

- И как же дальше-то?

- А шо дальше? Пропадать....

А, примерно, года через полтора я зашёл в Гавану, ставить судно на ремонт. Спрашиваю:

- "Флорида" -то работает?

- Какой там! И Антона убили. Он отстреливался от них. Парень был лихой. Живым не дался.
***

Через некоторое время на судно пришёл консульский работник и на общем собрании информировал нас о том, что в Гаване ещё сохранилась батистовская агентура, которая непосредственно связана с ЦРУ: «Эти люди очень опасны. Несколько лет, например, открыто функционировал публичный дом а районе Центральпарка. И отдельные, здесь присутствующие товарищи очень хорошо знают, о чём я говорю. Хозяин этого заведения был бывший кадровый офицер батистовской контрразведки в чине старшего лейтенанта, что по здешнему соответствует нашему общевойсковому званию полковника. Это не шутки. Он здесь под прикрытием такого притона занимался сбором информации и вербовкой партизан, которые формируют вооружённые банды (ещё не было слова бандформирования) в горах Сьерра-Маэстра. Его финансировало ЦРУ, и у него были связи даже в нынешнем кубинском МВД, но эта группа была раскрыта и уничтожена. Я вам, товарищи, уже неоднократно объяснял, что тот, кто хочет работать на советском флоте загранплавания, должен свято исполнять Правила поведения советского моряка за границей, а иначе – никто не держит. Пожалуйста, сегодня могу оформить документы на вылет. И полетите домой за свой счёт. И виза ваша будет закрыта, можете наниматься в портофлот, там пьяниц и моральных разложенцев полно, но у себя дома, это ещё туда-сюда», - так он говорил нам в гробовой тишине, грозно глядя сквозь очки в самую душу каждому из нас, а мы все сидели, скромно опустив глаза. И вот, кажется, именно тогда я внезапно ощутил укол в сердце, и у меня мелькнуло в голове: Когти рвать надо …. Но я тогда ещё не знал, что уже стал беглым.
***
У меня был капитан по фамилии Вульф, еврей. Что-то получается много о евреях, вероятно, кому-то это будет неприятно, но меня извиняет то обстоятельство, что я сам еврей. Кроме того, я беглый, а среди беглых попадается очень много евреев. Когда-то в СССР евреев очень много было, также, среди моряков и лётчиков, особенно судоводителей и пилотов - не знаю, почему.

Вот, про этого Вульфа рассказывали забавную историю, которую он никогда не торопился опровергать. Во время войны он служил на кораблях советского конвоя, сопровождавшего транспортные караваны из английских портов в Мурманск. Однажды королева давала бал в честь советских моряков. И молодого, чернявого лейтенанта вызвал сам военный атташе в Великобритании.

- Лейтенант, ты танцевать умеешь?

- Так точно, товарищ генерал-полковник.

- Какие танцы, например?

- Танго, фокстрот, вальс. Могу ещё польку, кадриль, цыганочку. Ну, и конечно, "Яблочко".

- Надо вальс. Так, понимаешь, надо станцевать, чтоб от зубов отскакивало. Понял?

- Так точно, понял, товарищ генерал-полковник.

- Танцевать с королевой будешь. Понятно? Тут накладок быть не должно. По-английски говоришь?

- Никак нет, товарищ генерал-полковник. Только уставные команды и по Международному своду сигналов, да и то...

- Ничего. Так даже лучше. Сейчас иди в Особый отдел, там тебя проинструктируют подробно.

- Разрешите обратиться, товарищ генерал?

- Слушаю.

- А можно хоть фото королевы посмотреть? Любопытно.

Генерал усмехнулся глупой молодости и протянул Вульфу какую-то газету. Тот посмотрел.

- О! Красивая. А можно узнать, товарищ генерал, она замужем или так....

- А тебе зачем? - генерал встревожился внезапным подозрением.

- Нет, вы не подумайте чего плохого, я ж человек порядочный. Просто подумал, что в такое тяжёлое время, да если баба одна, или может муж на фронте....

- Лейтенант, - заорал военный дипломат, - ты ненормальный?

- Никак нет, товарищ....

- Ну, хорошо. Иди тогда отсюда на хуй!

- Разрешите идти? – уточнил Яшка Вульф

- Разрешаю, - сказал разгневанный генерал.

Этого человека (т. е. капитана Вульфа) я очень любил, и о нём попробую ещё кое-чего рассказать. Правда дальше будет не так смешно, к сожалению. Но о беглых, вообще, мало чего весёлого припоминается. Сегодня уже поздно, не успею.

***

Около шестидесятого года, я был ещё школьником и маму свою видел очень редко. Моя покойная матушка командовала Атлантической Рыбопромысловой Экспедицией и постоянно находилась у побережья Ньюфаундленда и Лабрадора - традиционные районы лова сельди, трески, камбалы и т. д. Советский флот ловил тогда рыбу у побережья Канады в огромных объёмах. СССР вышел, кажется, на третье место по вылову в мире.

Однажды, она поднялась в каюту капитана Вульфа, который командовал её флагманским траулером СРТ № 4436.
- Заходи, Ида, - сказал Вульф, - гостьей будешь. Вина поставишь, хозяйкой будешь.

Мать поставила на стол бутылку спирта. Они выпили. Моя мама умела пить нисколько не хуже его самого.

- Яшка, - сказала она, - давай спустимся чуть пониже.

- В каком смысле?

- Просто южнее, и тральнём, немного не доходя шельфа Нью-Йорка.

- Там никто никогда не ловил, - сказал Вульф.

- Мне в Обкоме так и сказали. И в Совнархозе. Но мы ж с тобой не ослы.

- В рейсовом задании нет, а мы с тобой пойдём на юг, будто нам не касается? Нас обоих с говном сожрут.

- Ага, - сказала мать, - Мне здесь скучно. Ты наливай.

- Ну и лихая ты баба. Смотри, увольняться будем вместе.

- Я тебе говорю, у меня есть расчёты. Там рыбы очень много, - она достала с полки карту и развернула. - Вот, видишь это мелководье, банка Джорджес. Здесь очень большие концентрации сельди. Невиданные, понимаешь?

- Что ж ты не доказала в Обкоме?

- Кому доказывать?

- Добро, сказал Вульф. - Ну, смотри, держаться потом в Калининграде друг за дружку и назад не отрабатывать.

- Брось, ты меня знаешь.

Они вышли на банку Джорджес и с первым же тралом стало ясно, что обнаружен очень богатый, новый район лова. Через несколько месяцев их встречали в Калининграде с духовым оркестром. Затем они были вызваны в Москву. С ними на приём к министру приглашён был и председатель Совнархоза.

- Мы в АтлантНИРО этот район разработали и оказались правы, - сказал он. - Ида, миллион тонн сельди в год возьмём на твоей Джорджесбанке?

- Теоретически можно взять, - сказала мама. - Но порядок сохранения нерестового стада не позволяет промыслом изъять больше трети численности популяции в течение года.... Существуют правила, нельзя подрывать способность стада к воспроизводству.

- Если в этом году возьмём миллион, тогда в будущем и половины не возьмём, чего тебе непонятно? Сволочь ты партийная, - вдруг сказал Вульф председателю.

- А мы, товарищ Вульф, как-будто с вами в одной партии состоим, - угрожающе сказал оскорблённый начальник.

- Нет, не в одной. Я вступал в сорок первом году, в Севастополе. А ты?

- Стоп! - сказал министр. - Мы выслушали мнение промысловиков. Очень хорошо. Вы вдвоём, товарищи, можете возвращаться в Калининград. Отдыхайте после рейса. Работайте. Спасибо.

Когда они вышли вдвоем на Рождественский бульвар, Вульф сказал:

- Ида, с меня всё, как гуся вода, потому что у меня две золотые звезды. А тебе, кажись, собирались повесить Героя Соцтруда.

- Да и хрен бы с ним, - сказала мать. - Я, вообще, бижутерию не люблю.

- Этого случая они нам обоим не забудут, - сказа Вульф. - Держись крепче.

Он был прав. Никто ничего не забыл.

Вскорости после этого случая, на судне у Вульфа находился в море начальник отдела добычи Базы. Он как-то совершенно мирно сказал капитану:

- А это чья такая деваха убирает в кают-кампании?

- Моя, - сказал Вульф.

- Чего её в море гноить? Я заберу её в контору, а?

- Ты её спроси. Сменяет она меня на тебя?

А эта буфетчица, в присутсвии которой этот разговор и произошёл, не вполне понимая ситуацию, засмеялась и проговорила, обнимая своего капитана:

- Не, я от Якова Львовича не пойду.

- Слушай Вульф, - сказал ему начальник, - ты когда-нибудь доиграешься.

- Ну, давай, давай, возьми меня за рупь, за двадцать....

Он совсем не боялся. Но в то время уже знал, что всему свое время - время жить и время умирать.


***

Через несколько лет, в 67 году, я сам уж относительно давно был моряком. Сижу в ресторане "Чайка", неподалёку столик Вульфа. Сперва с ним была девица, но он что-то сказал ей, и она ушла. Он некоторое время сидел, курил, иногда выпивая стопку. Потом вдруг поманил меня пальцем. Я немедленно подошёл.

- Тебя Михаилом зовут? Я твоих родителей знаю. Пойди в оркестр, закажи "Шаланды полные кефали...".

Я заказал, и наш калининградский Ив Монтан, Юра Арчивадце, выбежал на эстраду с этой песней:

- По просьбе почётного гостя, капитана дальнего плавания, Вульфа, Якова Львовича!

Капитан, щурясь от папиросного дыма, благодарно склонил совсем побелевшую уже к тому времени голову. Он расспрашивал меня о том, почему я не стал учиться. Ещё что-то малозначительное мне говорил. Потом он расплатился и сказал мне:

- Вот что, парень. Ты меня проводи и возвращайся. А то девчата скажут: Вот старый хер, увёл парня из-за столика. Ты у меня один рейс был штатным лебёдчиком, и в трюм смайнал бочку соли, чуть трюмному не на голову. Я помню. Матрос, вообще-то, ты дерьмо, но парень хороший. Так проводишь?

- Так точно! - радостно сказал я.

Мы вышли на под моросящий мелкий дождик, и я было собрался ловить такси, но старик меня остановил.

- Куда мне ехать на такси? Я живу в МДМ (Межрейсовый дом моряков). Ты что, не слышал? Я с женой развёлся.

Я, конечно, слышал. Но весь город судачил, будто Вульф ушёл от жены к какой-то молодой красавице.

- Никого у меня нет, кроме иногда девок, тоже ведь я не святой.... Проводи до подъезда. Что-то у меня лихоманка какая-то. Одиноко, понимаешь?

Мы шли, не торопясь, оба молчали. Потом он сказал:

- Знаешь, почему я старуху свою бросил? Она письмо подписала, осудила израильских агрессоров. А я просил не подписывать. Никто б ей ничего не сделал, я б заступился. Но она, понимаешь, хотела подписать.

- Она не еврейка? - спросил я.

- Еврейка, почему не еврейка? Это всё не так просто. Но она не испугалась, а именно хотела подписать. А теперь в Обком пожаловалась на меня.

- Яков Львович, - нерешительно спросил я, а вы что - сионист?

Он с улыбкой глянул на меня:

- Ты вот что. Старайся дураком не быть..., - и с досадой покачал головой. - Сколько ж дури вам, ребята, в головы пихают! Беда....

Этот странный и рискованный поступок имел, конечно, серьёзные последствия. Около года Вульф просидел на берегу, в ремонте. Но потом его снова выпустили в море. Начальство было в растерянности. Вроде б надо было давить его, а с другой стороны он был очень нужен. Но выход был, и выход этот проявился естественно, сам собой. Вульф стал пить всё больше и заметней. Это означало, что в любом случае, его дни на флоте сочтены, потому что, вопреки распространенному мнению, сильно пьющий человек судоводителем быть никак не может.


***
Самое забавное то, что автору этих записок только что предложили работу в каком-то новом, неслыханном женском журнале. С одной стороны денег нет, и надо соглашаться, а с другой - кажется, линять пора. Меня в России не было три года. До чего же переменчивая страна. Совершенно не могу узнать ничего. Кто бы такому человеку, как я, предложил такую работу три года назад?


***
Капитан Вульф в те времена очень удачно ловил сайру на свет. Ему удавалось "ловушкой" брать до ста тонн рыбы. Эту технологию у нас ещё немногие освоили. Он был, кажется, первым. И он сам сконструировал два металлических "выстрела" с фальшборта, на которые крепились мощные люстры, чтобы свет бил в толщу воды под прямым углом. К тому же, он никогда не жаловался на погоду, недостаток оборудования и снабжения. Как было обойтись без него? А эскапады его становились всё острее.

Однажды, южнее Гренландии, при волнении до восьми баллов, около десятка крупнотоннажных судов скопилось вокруг плавбазы "Ленинские Горы", ожидая очереди сдать груз. Некоторые стояли вторую неделю, а на промысле время - деньги. Подошёл и Вульф на РТМ "Николай Бровцев". Он оценил ситуацию.

- Старпом, кто это тилипается под базой?

- Мурманчанин. БМРТ "Близнец", капитан Ященко, Андрей Сергеич. Третий час пошёл, как он маневрирует. Ветер отжимной, и не могут концы подать. Сносит его.

- Видно, он в Макаровке выучился на тракториста. Рулевой отдохни, я за тебя, - он сам встал за руль. - И сходи, возьми у начпрода чарку (сто граммов спирта) для меня.
Опрокинув полстакана спирта, Вульф велел связать его с капитаном "Близнеца".

- "Близнец".... "Близнец", ответь "Бровцеву" как слышишь меня? Капитан Вульф на связи. Приём.

- "Бровцев", "Близнец" отвечает. Слышу хорошо. Капитан Ященко на связи. Доброго утречка, Яков Львович.

- И тебе другим концом да по тому же месту.... Андрюха, слышь, погоди-ка снова поворот выполнять, ты не умеешь. Освободи мне подход к базе. За пять минут подойду.

- Товарищ Вульф, вы не имеете права, - закричал несчастный Ященко. - Я десятые сутки стою, не знаю, как мне людей успокаивать, а вы только что нарисовались. Видишь, Львович, погода не даёт....

- А, товарищ капитан... дальнего плавания, на воде-то не бывает хорошей погоды. Ты разворачиваешься, как беременная баба. Канадцы вон тралят, глядят и смеются над тобой. Не стыдно?

- Ой, смотри, Львович, осторожней. У него жена в Севрыбе. Кляуза будет, - сказал старпом.

- А-а-а-! Ничего не будет до самой смерти.

Он уже знал, что это не так. Но не мог по-другому. Несло его поперёк фарватера. В конце концов, как-то раз в порту, его вызвал зам. начальника Базы по кадрам и показал ему выписку из протокола вытрезвителя.

- Твои чудеса, Львович?

- Да ладно вязаться ко мне со всякой шелухой.

- Сходи рейс старпомом. Успокоится всё, я тебя направлю снова капитаном, а сейчас не могу, боюсь. Ты ж понимаешь.

- Нет, - сказал Вульф, - не понимаю. Я на это ухо глух. Которой я им сельди наловил, на сто лет хватит, она стратегический запас страны. Чего они от меня хотят? Чтоб я строевым шагом ходил? А перед кем тянуться-то?

- Ох, гляди, доиграешься.

- Последний раз, когда я видел его, он уже был страшный, опухший, трясущийся и жалкий.

- Знаешь, Мишка, кто меня сожрал? - сказал он. - Добро бы люди, хотя люди, вообще-то, людей жрать не должны.... Но меня вши заели, а это противно. Умирать мне будет плохо.



Почему нас не любит Россия?

К сожалению, есть серьёзные причины. Например.

В 73 году я был в командировке в Лоухи. Меня направили из Беломорской Лаборатории Белого моря с целью обнаружить по течению Керети, которая тогда имела статус Главной семужьей реки Карелии, какие-либо следы позитивной деятельности Рыбнадзора. В связи с этим, начальник районного Рыбнадзора уговорил меня не поселяться в гостинице.

- Там клопы, и, вообще, мы так гостей не принимаем.

Нас с рабочим из местных, который был мне придан, звали его Лёша Тишкин, отвезли в охотничий домик на берегу озера. Там нас ждали две чудесные девушки, которых нам представили так:

- О девках не беспокойтесь, мы их взяли из железнодорожной милиции и проверили на вензаболевания. Всё чисто. И – малопьющие.

Мне было тогда, кажется, двадцать восемь лет. Этого вполне достаточно для того, чтобы сообразить: Если девушку проверили в вендиспансере, это ещё никак не удостоверяет её небесную чистоту. Но я был такой дурак, что даже цели хозяев заведения мне не вполне казались ясны. Домик был полон сказочных деликатесов, и запасы коньяку неисчерпаемы. Первую свою ночь в качестве грозного ревизора я провёл совершенно неправедным образом. Проснулся с головной болью и страстным желанием повеситься, в крайнем случае просто провалиться сквозь землю. Над моей головой два голоса, мужской и женский, глухо бубнили:

- Ну, что, как они тут?

- Да что! Этот молодой, вообще, ненормальный. Всю ночь спать не давал, гляди - вся в синяках. Это ж тебе не протоколы писать. Вот гады. Правильно их наши на реке положили. Говорят, шестерых студентов....

- Молчи, дура, может не спит.

- Чего ему не спать? Наработался за ночь.

Когда я кое-как выбрался из койки и вышел во двор, на брёвнах во дворе сидел и курил мой Лёша. Вид у него был мрачный. И заря над озером за его спиной казалась праздничной как-то не к стати.

- Миша, едем в город, звони в контору и говори, что мы вниз по реке не пойдём. Там ночью шестерых студентов постреляли местные.

Подошёл начальник Рыбнадзора и сказал, что завтрак готов, а после завтрака едем охотиться на уток. Но я потребовал машину и поехал в город, в Райотдел милиции. В милиции уже находился капитан из Петрозаводска.
Он с улыбкой и дружески поздоровался со мной.

- Вызвали срочно на расследование, - сказал он. - С постели ночью подняли. Не служба, а каторга.

Вкратце, дело было так. Недели две до того в Лоухи из Ленинграда приехали туристы. Среди них одна девушка. Эти ребята скупали и меняли на водку иконы и старинную утварь. Днём они обедали в ресторане и громко говорили о последней, очень выгодной сделке. За два литра водки и рулон кремплина они выменяли у какой-то бабушки древний ткацкий станок в рабочем состоянии. Они собирались в Ленинграде продать его не меньше, чем за четыре тысячи рублей.

Вечером они ушли вниз по реке и разбили лагерь милях в трёх от города. Там на них напали. Их расстреляли из охотничьих карабинов и добивали выстрелами в упор.

Капитан, с которым я на правах "человека сверху" об этом говорил, сам был из местных, и я прекрасно понял, что убийцы ему известны, но он их не выдаст, тем более искать не станет.

- Что ж это? - растерянно спросил я.

- А что прикажете с народом делать? Рыболовство по всему течению реки запрещено. Лицензии на отстрел крупного зверя не добьёшься, и не проси, а мяса в продаже не видали уже сколько лет. Так. Лимит на молоко исчерпан до конца года. На водку тоже лимит счерпан, то же самое на табак. Махорку смолят. Вообще, в магазине шаром покати. Это что, а? Теперь являются эти молодые люди из Ленинграда и начинают с того, что повыломали все иконки из кладбищенских крестов. Здесь люди смирные, но они ж все охотники, у каждого оружие. Ну, вы, вот я вижу, человек интеллигентный. Скажите мне, что делать с народом?

Я не знал, что с народом делать. Я и сейчас этого не знаю.


***

Однажды я приехал в Москву из Калининграда в отпуск. Получилось так, что я оказался в компании, где кроме меня был ещё В. Войнович, В. Корнилов, Б. Сарнов и Ф. Светов (это мой дядя). Пили водку на кухне. И было очень весело. Эти люди тогда постоянно острили, они это здорово умели.

- А ведь я там чуть не остался, - сказал я.

- Да, ну!

Все посмотрели на меня с интересом:

- А ну расскажи, расскажи....

Я стал рассказывать, как я заблудился в Абердине за двадцать минут до отхода судна. Ждать меня не станут, это я хорошо знал, и мне стало очень страшно. Я бежал, задыхаясь, лабиринтом узких, извилистых улочек, поминутно останавливая прохожих и произнося идиотскую фразу: "Вере из зе шип?" Мне казалось, что по-английски это значит: «Где корабль?" Но слово "шип" при некотором, недоступном мне нюансе произношения англичанин может понять как "овца". Кроме того, в Шотландии, вообще, с трудом понимают человека, который не чисто говорит по-английски. Забавно, что один встречный оказался глухонемым. Это меня почему-то напугало ещё больше. Я уже был уверен, что домой не вернусь. Вдруг из-за конической черепичной крыши вынырнула стрела портального крана. Я побежал изо всех сил и через минуту оказался в порту. Старпом уже нервно ходил по пирсу, и двое матросов стояли наготове, чтобы убрать сходню. Всё обошлось благополучно, если не считать фонаря под глазом, который старпом тут же мне приделал, чтоб я в дальнейшем лучше мог определяться на берегу.

Я рассказал всё это, и мои собеседники некоторое время молчали, переглядываясь. Потом Войнович спросил:

- Я не понимаю. Ты хотел остаться?

- Как хотел? А как же Нинка с Наташкой, мама, бабушка, Свет?

Они улыбались и пожимали плечами.

Без малого тридцать лет спустя, я вспомнил этот случай, когда улетал в Израиль. А потом вспомнил, когда возвращался обратно. Снова полечу в Израиль, а может, ещё куда - снова вспомню.


***
Как-то я зашёл в редакцию газеты "Трибуна". Это беломорская районная многотиражка. Я собирался там одолжить у ребят пятёрку.

- Ну, что скажешь про своего Солженицына? - спросили меня. - Таки смылся.

- Врёшь. Плюнь в глаза тому, кто тебе это сказал.

- Ну, Мишенька, ты не читаешь газеты. Прочти.

Читать я ничего не стал, а выпил и пошёл домой. Дома я написал вот что:

Бог твой судья в чужедальнем краю,
Знает он силу и слабость твою.
Годы, как тени пройдут - ну и пусть.
Ты уезжаешь, а я остаюсь.

Жили мы в доме казённом своём,
И остаёмся с Россией вдвоём.
И остаёмся с Россией одни
В зимние ночи, осенние дни.

Грешная, стылая, стыдная грусть -
Ты уезжаешь, а я остаюсь.
Горькое, злое, хмельное вино -
Ты умираешь, а мне всё равно!

По отношению к Солженицыну это очень несправедливо. Только к вечеру я узнал, что он не сам уехал, а его выдворили силком. Но эти стихи мне всё время приходили на ум, когда он возвращался в Россию, мучительно пытаясь соорудить из этого возвращения триумфальное шествие. Вообще, мне его ужасно жаль.


***

Впервые в жизни мне стыдно было при совершенно нештатных обстоятельствах. Как-то раз, весной, в Беломорске, я спас врача-венеролога от неминуемой, если не смерти, то во всяком случае, гражданской гибели. Весна в тех краях поздняя, конец мая. Как солнышко пригреет, жители выползают, вернее, выползали 30 лет назад, на пустырь у железнодорожного вокзала, где открыт был иногда шалман с бочковым пивом. Мы сидели на пустыре небольшими группами и пили пиво из литровых банок, а водку из чего придётся, а закуска, конечно, была царская - сёмга, нельма и т. д. Вижу, ходит от компании к компании какой-то странный человек. Похож он на бродягу, тогда ещё слово бомж как-то не прививалось в разговорной речи, не выходило за рамки милицейских протоколов.

Вид у этого бедолаги был ужасный. Лицо от водки и побоев опухло и посинело, глаз не видно, но.... На нём был великолепный австрийский костюм, хотя и сильно жёванный, а всё же не вполне подходящий в такой ситуации, и прекрасные тоже импортные туфли, была и белая когда-то сорочка, и даже галстук. В общем, он обращал на себя внимание. Но он подходил к людям и просил выпить. Поморы народ не жадный, но подонков не любят. Его отгоняли. Мы подозвали его.

- Ребята, да вы москвичи! - он был счастлив.

- Ну, кто москвич, кто из Ленинграда, кто из Мурманска. Что это с тобой приключилось?

Человек закончил аспирантуру Петрозаводского Мединститута и был направлен главврачом в республиканскую кожно-венерическую клинику, которая помещалась неподалёку от Беломорска в посёлке Сосновец. Это по районным масштабам пост весьма ответственный. Однако в поезде "Арктика" он пошёл в ресторан и оттуда вышел в Беломорске уже без сознания. Больше он ничего не помнил.

У него не оказалось ни денег, ни единого документа. Оставалось ему повеситься. Как явиться в таком виде в Райздрав? Отвели мы его к моей матушке, которая заведовала Лабораторией Белого моря. Она его отмыла, накормила, в самую меру опохмелила, привела его тряпки в порядок, связалась с Петрозаводском, с местной милицией, с Райкомом. Получилось, что его просто ограбили. В общем, парень был спасён и через неделю уже мог исполнять свои обязанности в полную силу.

А надо сказать, что я всю жизнь страдаю время от времени довольно неприятной аллергией и лечусь от неё исключительно димедролом или его аналогами. Как-то мы с этим парнем, звали его Сергей, выпивали, я обмолвился об этом, и он ко мне пристал:

- Давай я тебя обследую, по-настоящему. Ложись ко мне недели на две.

Конечно, он хотел отплатить добром, но сказывалось и то обстоятельство, что в Сосновце, в обществе больных и сотрудниц-старушек ему было очень скучно. В этой клинике не одна была забавная история. Пока же я напишу о таком случае.

Были выборы. Я не помню, что за выборы, кого мы, то есть, выбирали и на какую должность. Этого в СССР никто никогда толком не знал. Кроме, может быть, паренька по фамилии Ольшанский. Дима, сколько вам тогда было лет, в 74 году? В больницу, которая была битком набита страдающими псориазом - это бедствие в Карелии - пришли пионеры с урнами.

Был там один тишайший мужичишка из соседнего леспромхоза, по профессии пильщик, который лежал в клинике каждое лето, потому что псориаз совершенно не предусматривает ежедневной поллитры, которую ему жена приносила обязательным образом. Выходит он к малышам в красных галстуках и говорит:

- Ребятки, милые, вы себя не беспокойте, я не голосую.

Один мальчик возмутился (Дима, это были не вы?): "Как это вы не хотите поддержать депутата блока коммунистов и беспартийных?".

- Да я с милой душой. Только я его не знаю. Кто он? На магазине, правда, портрет повесили и чего-то там написано, врать не стану. Но я мелкими буквами плохо разбираю. Как же я буду голосовать?

Мы все - я, хоть и антисоветчик уже тогда, в том числе - проголосовали без звука. А этот пильщик из леспромхоза голосовать не стал. И он даже утешал поселковое начальство, которое нагрянуло к вечеру, таким необычным способом:

- Да вы, товарищи, себе нервы не трепите. Его ж всё равно выберут и без меня. А я никогда не голосую. А ко мне меры применить? Какие меры? Дальше севера ж не кинешь человека....

Смотрел я на этого обсыпанного страшной псориазной шелухой мужика и завидовал ему, и стыдно было мне. И до сих пор мне стыдно до слёз.


***

Тут есть один парень, он живёт в Штатах, и в ЖЖ его зовут paulney. К сожалению, я ещё не умею делать сноски, чтоб вам можно было нажать клавишу и найти его. У него есть великолепная фотография американского авианосца. Я смотрел и вспоминал. Эти корабли в океане производят очень сильное впечатление.

Однажды, мы ловили рыбу у Гренландии, и он вдруг показался из тумана, шёл прямо на нас. С самого начала он был огромным, но по мере того, как сближались, становился всё больше и больше. Красивый и страшный. Что-то сказочное было в этой машине. В ходовой рубке спорили, стоит ли приветствовать его. По уставу это было необходимо. А если он не ответит? Связались с Базой, и капитан велел мне (я был вахтенным рулевым) приспустить наш флаг на гафеле.

Был сильный мороз, ветер и большая влажность. Узел флажного фала совсем обледенел. Мне стоило большого труда его развязать. Руки замёрзли, я выпустил один конец, и наш красный флаг - символ могущества сверхдержавы - вырвавшись, стал трепаться по ветру метрах в сотне за кормой. По морским понятиям - это большой позор. А американцы - вот подлецы! - приветствовали нас по всем правилам морской вежливости.

Когда нам удалось флаг привести в порядок, мы уже разошлись с этим авианосцем. Какие-то офицеры смотрели в бинокли на наш траулер и переговаривались. Вернее всего, они смеялись и жалели провинившегося матроса. Мне действительно здорово влетело. Но хуже было то, что старпом сказал мне:

- У меня жена, дети.... Ты меня под Серый Дом что ль подвести хочешь? - Серый Дом - так называли здание калининградского КГБ.


***

В этой клинике была ещё одна история. Когда я там лежал, туда перевели двух железнодорожных проституток. Главврач рассказал мне, что у обеих была сильно запущенная гонорея, и нужно было их не меньше месяца продержать в стационаре. Но милиция охраны не дала, упирая на то, что венклиника учреждение само по себе режимное, должны сами обеспечить охрану.

- Сбегут, - говорил главврач, - точно сбегут. Они сразу бы сбежали, да не знают, как выйти на трассу или к железной дороге. В тайге боятся заплутать. Да чёрт бы с ними. Как бы чего не украли.

Одна из девушек была настоящая красавица. Вторая просто сопровождала её. Проститутки, особенно на железной дороге, всегда работают напару. Их поместили в изоляторе. И они из-за решётки постоянно демонстрировали нам свои прелести за курево, продукты, особенно чай, потому что они, конечно, чифирили, и просто так: людям приятно, а что стоит? Мужикам нравилось, а бабы, конечно, материли их последними словами. В общем, все веселились. Только подходить к изолятору было нельзя. Там поставили санитарку, злую, как овчарка.

Выдалось несколько тёплых дней. Таких, то есть, тёплых, что можно было загорать. В Карелии это редкость. Все, кто в силах был, вылезли во двор. Загорали, конечно, в исподнем, купальников не было ни у кого. После непродолжительного нытья, главврач выпустил загорать и девок из изолятора.

Та, что была красива, прошлась по двору, как королева – мужики все даже притихли, и никто не нашёлся отмочить какую-нибудь жеребятину. Натуральная Мерлин Монро. На маленьких, изящных, будто у Золушки, ступнях было выколото, как положено: «Они устали». А выше, на ногах и животе, такие были надписи, что я, вы уж снизойдите к старческим предрассудкам, привести здесь не могу. И она сразу стала присматриваться ко мне. Она, судя по разговору, вовсе не была ни глупа, ни и зла. Но, не смотря на возраст, а ей было девятнадцать, её жизненный опыт с моим был несоизмерим. Да и не на много я был старше её.

Я лежал на траве и глядел в блеклое северное небо, а эта искусительница вдруг подошла и села передо мной на корточки, как девочка-подросток. У меня дыхание остановилось - так это было красиво.

- Слышь, браток, Мишкой тебя ругают, верно? Хочу с тобой потолковать. Ты, гляжу, не фраер, на человека похож. Вот, понимаешь, попали мы с подругой. Плывём, и берегов не видать. Была там богатая кража, так я тебе не стану горбатого лепить, маленько получилось - с грабежом. Ну, перестарались мы, мужика этого, кажись, покалечили, он упирался. Теперь меньше червонца и не проси, не дадут. Но есть один шанс. Так я не за капусту, не за натуру, я ж тебя вижу, какой ты душевный. Если Бог на небе есть, Он тебе за это настоящую бабу пошлёт, не такую, как я. Помоги.

Смотрел я на неё и всё думал, много ли я таких красивых видел в кино? Не много. А десять лет зоны? Очень много.

- Да ты толком говори, - сказал я.

- Два вопроса. Я спросила – ты ответил. Никто не слышал.

Я немного помолчал и, вздохнув, сказал: «Давай». Она тоже молчала, ожидая чего-то. Наконец, послышался звук проходящего вдали поезда.

- О! Первое. Это «Арктика»?

- Нет, - сказал я. – Это ветка Беломорск – Лоухи.

- Добро. Второй вопрос. Если рвануть туда через сопки напрямки, на пути посёлка не будет?

- Если точно прямо идти, ничего не попадётся, - сказал я. – Только влево не забирайте, там леспромхоз. Прямо - выйдете к полотну.

- Спасибо. Сведёт ещё раз жизнь, я в долгу не остануся.

Той же ночью они вынули из пазов старую решётку в изоляторе, вылезли, открыли дверь в административный корпус, забрали все свои документы, кое-что из барахла, принадлежавшего персоналу и сбежали. Позднее я узнал, что человек, которого они покалечили, умер, не приходя в сознание в Беломорской Райбольнице. Его слишком долго били мельхиоровым подстаканником по голове.

Но я был бы лицемером, если б сейчас раскаялся в том поступке. Нет, я не раскаиваюсь. Почему? Этого я не знаю. И, признаюсь, мне даже нравится думать о том, как они бежали в ночной, живой, родной, вольной тайге. Бежали к поезду, к свободе.

***

Я работал в Охотскрыбводе, на рыбнадзоровском рейдовом катере «Голец», матросом. С научной группой Магаданского отделения Тихоокеанского Института мы вошли в Гижигинскую губу, а потом поднялись вверх по течению реки и, немного не дойдя до города Гижигинска, где никто из команды не хотел показываться, встали на якорь. Ихтиологи пошли на «казанках» с маршрутами в верховья реки.

Гижига, река в низовье полноводная. Вода тёмная, непроглядная. Сопки и тайга по берегам выглядят угрюмо, небо над вершинами чахлых лиственниц и карликовых кедров, кривых, уродливых и, будто злых – всегда низко и серо. Но всё вместе производит впечатление какого-то торжественного, мрачного хора. Появляется ощущение, что Бог где-то рядом. И Сатана тоже. Всё время хочется глубоко вздохнуть и зажмуриться. Я б не сказал: красивые места, а значительные.

Нам делать было нечего. В тех краях участковым инспектором Рыбнадзора был один старик. Он уже в те давние годы был древним стариком, так что теперь, думаю, давно покойник, Царствие Небесное. Он был бендеровец. Отбыл срок, и на родину его уже не потянуло. У него было сильно изуродовано лицо. Вся правая сторона заросла багровыми буграми дикого мяса. «Это меня медведица потрепала по роже», - так он объяснял своё увечье. Говорил на смеси украинского, русского и блатного, этот язык, пожалуй, не стоит здесь воспроизводить. За отсутствием правого глаза, стрелял всегда с левой руки, и бил без промаха, очень хороший был охотник. Звали его Иван, а мне он сказал: «Ты, хлопчик, зови меня дед Янко. Мне так теплее».

Он совсем не пил спиртного и с трудом переносил пьяных, а на судне в такой ситуации шла, конечно, перманентная пьянка. Позже он объяснил мне, что, в конце войны служил у Власова. К нему многие бендеровцы тогда попадали. Когда Советская Армия выбивала власовцев из Праги, он напился. Если б трезвый был, мог бы бежать и пробиваться куда-то, откуда был выход в Аргентину. Этих подробностей я не помню. После этого он зарёкся пить.

Он не мог уйти к себе в посёлок, потому что старший инспектор из Магадана велел ему постоянно находиться под рукой. Вдруг он соизволит протрезвиться, и тогда они с Иваном пойдут по реке, смотреть, как браконьеры промышляют кету. Старику было скучно и противно. Вот он и отпросился в тайгу на сутки с ночёвкой, уток пострелять. И взял меня с собой. Хотел я….

Виноват, из правого верхнего угла моего компьютера вылезло какое-то забавное существо. Это канцелярская скрепка с глазами, которые мигают. И он даже умудряется корчить рожи. Он ждёт от меня каких-то вопросов, а я не знаю, о чём его спросить. Вот проснётся мой зять, он с ним поговорит, меня же он совершенно не понимает. Я сейчас его задвинул повыше, чтобы он не мешал мне видеть текст. Похоже, он не обиделся.

Так, значит, я хотел собрать сидор с закуской, но дед сказал: «В тайге всё найдём. Соли и спичек только прихвати». Мы шли вдоль правого берега, а потом он, после некоторого колебания, сказал мне:

- Хлопчик, тут недалёко живёт мой друг. Он один живёт на заброшенной фактории. Хочу его навестить.

Мы пошли в сторону от реки и часа через полтора неспешного ходу вышли к большой пролысине в зарослях.

Здесь фактория была ещё до первой войны, - сказал дед. – Говорят её поставил какой-то бродяга. Звали его Семён, и посёлок, что много позднее люди построили на месте фактории, назывался Сёмкин дом. Всё мечтал золото найти, бедный. Да таким людям золото в руки не даётся. Он умер, а посёлок стал расти. И тут человек пятьсот жило в добрые-то времена. А потом пришёл сюда из Гижигинска Дальстрой, НКВД. Для зоны место неподходящее, так они, крокодилы, всё разорили здесь и ушли. А мой корешок здесь один живёт. Вот сейчас осторожней, как бы он сдуру не пальнул. Не любит нежданных гостей.

Дед присел в зарослях и меня за собой потянул. Потом он дважды выпалил в воздух из охотничьего карабина «Олень».

- Бендера, это ты что ли? – послышался издалека простуженный голос. – А кого это ты тащишь за собой?

- Это кликуха мне на зоне была, Бендера, - объяснил дед. – Да не стреляй, кирюха, а то со мной пацанёнок, не дай Бог, подвернётся под пулю! Он безобидный.

- Дед, а почему он тут один живёт. Прячется?

- Нет. Он своё уже отпрятался. И в бегах был, и ловили его. А теперь свободен. Людей стал бояться. Выходит в
город раз в сезон, пушнину на припасы поменяет и снова сюда вернётся. Мусора приходили разбираться с ним, да видно пожалели.

Про этого кирюху мне нечего рассказать. На взгляд ему было не больше шестидесяти лет. За всё время, что мы провели в его землянке, он ни разу мне слова не сказал и не взглянул на меня. Угостил нас вяленной олениной, диким мёдом и каким-то очень вкусным горячим напитком из ароматных трав, названия которых я, конечно не запомнил. Мы переночевали на оленьих шкурах, которыми был устлан земляной плотно убитый пол. Я сразу уснул, а эти люди всю ночь негромко говорили о чём-то.

Провожая нас, кирюха сказал:

- Бендера, ты про гильзы-то не забыл? Неохота покупать, а ты сулился.

- Другим разом принесу. Я ж не с посёлка к тебе завернул. Принесу мешок целый, у меня много, - ответил дед.


***

Ей-Богу вы слишком мрачно смотрите на культурный процесс. Достоевский он Достоевским и останется. И так же все остальные никуда не денутся. Ваши дети к вашим культурным пристрастиям и антипатиям отнесутся, к сожалению, так же, как вы относитесь сейчас к пристрастиям и антипатиям предшествующего вам поколения. А, когда станут старше, примут единственную возможную точку зрения: Мировая культура - единый блок, в котором ничего нельзя отсортировывать.

На книжной полке Толстому никуда не сбежать от Шекспира, которого он презирал, а Маяковскому - от Толстого, которого он презирал. Все стоят - корешок к корешку.

Есть ещё хорошая книжка. Книга Бытия. Она тоже на этой полке, и её никуда не денешь.


***
Фашизм или иная, любая, форма тирании – дорога, усеянная трупами. Когда убиты все, кого было возможно убить, т. е. в конце этого пути, – виселица, на которой болтаются несколько мерзавцев. Сегодня Россия ещё этой дорогой не пошла, исключительно потому, что опыт 74 лет невиданной тирании предостерегает миллионы простых людей от легкомысленного движения в эту сторону. Эти молчаливые миллионы ни в коем случае не являются быдлом – слово, которое сознательно применить к своему земляку, к человеку, вообще, может только тот, у кого вместо сердца пламенный мотор.

Конечно, Россия страна неблагополучная. Это вечное неблагополучие объясняется тем, что, начиная с 10 века дыбой, кнутом, колесом народ принуждали к Империи, загоняли в Империю. Имперское же сознание не свойственно ни одному из славянских народов.

В примечаниях к «Истории пугачёвского бунта», которые Пушкин писал не для опубликования, а для представления Николаю Павловичу, есть место, которое я приведу неточно, по памяти: Все сословия, исключая дворянское, поддержали Пугачёва – крестьяне, мещане, купечество и духовенство. Это обстоятельство Пушкина сильно поразило.

А что такое были Разинское и Пугачёвское восстания, как не отчаянные попытки огромного народа стряхнуть с себя имперский гнёт? Революция 1917 года, как её понимали такие люди, как Чапаев, Котовский, Махно – тоже была попыткой уничтожить Империю. Но имперское сознание накрепко вколочено в головы российских интеллектуалов. В этом вся беда. Столыпину и Ольшанскому нужна великая Россия. А миллионы русских такой России не хотят, потому что она гнетёт. Как же принудить народ к империи? – только диктатурой, нет иного средства.

Дайте вы людям жить спокойно. Они за целое тысячелетие очень от вас устали, господа патриоты.

***
Моё раннее детство выпало на странные времена. Тиран, быть может, беспримерный в Истории, неожиданно вышел из совершенно безнадёжного положения, в которое его поставила Вторая Мировая Война. Он стал после этой войны ещё более могуществен, чем был. Его недавние союзники за пределами СССР трепетали, уступая ему повсюду, где бы ему не вздумалось проявить инициативу. Его тайные противники внутри страны смирились с ним. Он, единственный, оказался победителем в великой войне, которую, казалось бы, совершенно не в состоянии был вести с самого её начала. Во всём мире не было ему никакой альтернативы. Однако, ничто не вечно, и этот загадочный человек, если только это и впрямь был человек, а не злой дух – одряхлел. Он был болен. И, хотя состояние его здоровья хранилось в тайне от сотен миллионов его подданных, ощущение близкой развязки крепло. Ждали. Со скорбью, с ликованием, со страхом, с надеждой. На Дальнем Востоке, где моя семья находилась в то время, это было особенно заметно, потому что от Ледовитого Океана до Уссурийской тайги в этом краю одновременно содержались никак не менее десяти миллионов заключённых. Огромное большинство этих людей были обречены им на смерть. Его же смерть, для каждого из них была равносильна помилованию.

Положение моих родителей в те годы было двойственным и мучительно неопределённым. Мой дед по отцу был расстрелян в 1918 году за антибольшевистскую пропаганду. Он был сельским священником, и в девяностые годы канонизирован Московской Патриархией как святой, чем я очень горжусь. Накануне революции у моего отца уже был георгиевский крест за бои и ранение в Восточной Пруссии летом 1914 года. А к 1917 году он учился в Кадетском корпусе. После расстрела деда отец бежал на Дон и воевал с красными в составе казачьих войск генерала Мамонтова, то есть и он был по логике вещей обречён - если не на расстрел или иную смерть, то в лучшем случае на голод и бесправие лишенца. Однако, ему удалось поступить в Тимирязевскую Академию, где, укрывшись под могучим крылом академика Л. С. Берга, он умудрился получить образование, а позднее защитить докторскую диссертацию по зоологии. В конце войны отец был заместителем по науке начальника Карской Экспедиции, то есть, фактически её руководителем, пользовался большим доверием и личным расположением И. Д. Папанина, и, не смотря на террор, учинённый в советской биологической науке бандой Лысенко, мог бы чувствовать себя в относительной безопасности. Но в 1945 году он женился на дочери врага народа, еврейке, которая к тому же появилась в его жизни с больной матерью на руках, а моя бабушка по матери не имела права жить в столице, поскольку после тяжелейшей раковой операции освободилась из лагеря условно-досрочно. Всё это было не просто опасно, а смертельно. Отец, однако, считал, что в таком положении держаться в тени - хуже. Сразу после войны он стал одним из наиболее влиятельных руководителей дальневосточной рыбной промышленности. Мы жили на только что отвоёванном у японцев Южном Сахалине, в посёлке Антоново, где базировалось Сахалинское отделение Тихоокеанского института, где отец был директором.

Когда мне исполнилось, кажется, годика четыре, произошёл случай, который, возможно, во многом определил всю мою дальнейшую жизнь. Отец считался на Сахалине неофициальным представителем Министерства. И он, не знаю зачем, взял меня с собой в город Холмск, где на борту научно-исследовательского судна «Жемчуг», стоявшего там на рейде, должно было проходить расширенное совещание Дальневосточного Рыбного Главка. Мероприятие парадное. Белоснежный пароход накануне вышел из дока с иголочки, и нёс личный вымпел Флагмана Дальневосточной Экспедиции, то есть, собственно, моего покойного папы, который принимал у себя начальство из Москвы, Владивостока и Южно-Сахалинска. Совещание проходило за столом каюткампании, ломившемся от деликатесов и дорогих напитков.

Пока начальство совещалось, какой-то здорово перепуганный человек в промасленной робе водил меня по пароходу. Мне было очень интересно, особенно в ходовой рубке, где я крутил настоящий штурвал, деревянный, отполированный мозолистыми матросскими руками до блеска. Неспокойное зимнее море, порытое белыми барашками, было грозно и прекрасно. Но мне не нравилось, что мой сопровождающий меня почему-то боится. И настроение совсем упало, когда он злобно сказал кому-то у меня за спиной:

- Сказали, директорский сынок. Таскайся с ним по пароходу, не жрамши, такую мать.... Его-то покормили, а мне хоть бы какая сука кусок хлеба кинула.

- Что за рейс? Совсем, гады, умотали людей. Когда ошвартуемся, не говорили?

- Не раньше, как к завтрему. Хотят, понимаешь, совещаться, вроде будто в море они. Это хорошо ещё - погода не даёт, а то понесло бы кататься до самого Манерона. И ужин выдадут сухим пайком. Семёныч, сказал, не успевает, и руки отваливаются уже - что ж, ведь камбуз-то не ресторанный. Второй ящик коньяку им потащил. Жрут в три горла.

Затем, вероятно, на совещании был объявлен перерыв, и отец повёл гостей на верхний мостик, любоваться штормовым морем. Эти люди, шумные, самоуверенные, все были уютно одеты в тёплые полушубки и меховые бахилы. Они разогрелись коньяком и горячей закуской, разрумянились и были очень весело настроены. Всё время чему-то смеялись. На мостике я подошёл к ограждению и глянул вниз, где был полубак, рабочая палуба. Там что-то делали страшные, насквозь вымокшие, в рваных телогрейках, угрюмые работяги. С каждой волной их окатывало ледяной водой. Тут же, широко расставив на летающей палубе цепкие морские ноги, человек в клеёнчатом плаще с капюшоном непрерывно выкрикивал матерные ругательства. Думаю, что это был мастер добычи или боцман. Наконец он поднял голову и крикнул на мостик:

- Ну, не шевелятся, задубели совсем. Надо бы по сто грамм спирта.

- Откуда взять? Скажи коку, я велел готовить чай, а зайдём в порт, будет спирт, - ответили ему с мостика.

- Но им можно было бы выдать коньяку, - неуверенно сказал кто-то рядом со мной.

- На всё быдло не напасёшься ведь коньяку, - проговорил тот же сорванный, хриплый голос.

Тогда я заплакал. Мой отец, думая, что я испугался волны, сердито рявкнул на меня. Но человек с хриплым голосом, это был капитан, положил мне на голову тяжёлую руку и проговорил:

- Пожалел матросиков, пацан... Дай Бог тебе за это!

С тех пор я всегда старался уйти от социальной среды, которую с рождения определила мне судьба. Не только сам не хочу стоять на верхнем мостике, но всю жизнь не доверяю и стараюсь держаться подальше от людей, которые там стоят.


***
Приснилось мне: Еду я, еду
Навстречу постылой судьбе,
И тяжкие длятся обеды -
В трактире, в харчевне, в избе.

А снег то в лицо мне всё лепит,
То сыплет мне за воротник.
А степи? Что ж, степи, как степи,
И пьяный разбойник ямщик.

За мною не слышно погони -
Уж я безопасен врагу.
Храпят отощавшие кони,
Плутая в крещенском снегу.

И только недобрая слава
В буране бредёт за спиной.
Прощайте! Конечно, вы правы:
Что толку тащиться за мной?

И просто попал я в немилость
И еду в именье своё.
И просто мне это приснилось -
Чужое, былое житьё.


***
Как по белому свету топтал я траву -
Много старых дорог исходил.
Все дороги на свете приводят в Москву.
Я вернулся. Я в городе этом живу.
Все обиды ему я простил.

Я вернулся. Стою посредине двора,
И чужая галдит во дворе детвора.
И гляжу, этот двор мне совсем не знаком,
И подъезд закодирован хитрым замком.

Я вернулся туда, где любили меня,
Где когда-то я был молодым.
На закате морозного дымного дня
Подымусь по ступеням родным.

За Москвой за разгоне кричат поезда,
Над Москвой, будто зарево, реет беда,
А в Москве, по её переулкам кривым,
Свист двупалый уснуть не даёт постовым.

Чья-то девочка плачет, и милого ждёт,
И тоскует, и сдобную булку жуёт.
Где-то в снежной дали поджидает меня
Старый друг, у походного греясь огня.

Всё я спутал. Я снова куда-то иду,
И колышется город в морозном дыму.
И в тулупе овчинном сержант на ходу
Пригляделся к лицу моему....
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney