СООБЩЕСТВО
СПИСОК АВТОРОВСтанислав Львовский
Дженга
07-05-2011
девушка, девушка, –
он кричит ей, –
постойте.
вы обронили.
тут она
и правда, роняет.
застывает, думает: вот же
чёрт, – ну не плакать же.
и не плачет.
он застывает
тоже:
неловкое такое
движение
по направлению
к ней,
обронившей.
по направляющей,
как всегда,
кривоватой,
из-под руки
человека,
который и сам
вечно роняет всё,
разбивает, теряет.
и кричит неизвестно кому:
остановись, подожди,
ты прекрасно,
я всё подниму, всё найду.
всё
исправлю.
* * *
дикторы национальных
телеканалов.
политологи и менты,
в переходе
на Комсомольскую кольцевую,
проверяющие
документы у двух
девок, – с Харькова мы,
с Харькова, честно,
только с поезда,
вот честное слово.
главный редактор газеты
«Честное слово».
сука шеф-редактора Службы
Новостей По-Русски.
ленивая ангорская кошка
барышни-редактора РИА
«События», их собственные
мгновенные, внимательные,
никогда не мигающие менты,
кладущие лицом на асфальт
курьера из РИА – за компанию
с однокурсницей, которую он
с пятого класса до самой до, –
и на демонстрацию вон пошёл,
а она ему только: да ты чего?
ты совсем что ли? ты себя
в зеркале видел?
депутаты нижней
палаты и наоборот,
члены Совета
Федерации Федерального
Собрания Российской,
и главный
редактор журнала
«Apolitan», и его
ручная шиншилла
(которая вот так вечно
повернётся – и сядет
толстым пушистым задом
к заинтересованным лицам
и сидит себе,
отвернувшись,
дура).
чуть за двадцать,
за сорок пять, –
прозаики, политики,
критикессы,
журналисты, блогеры,
домохозяйки.
и хищные, немигающие
менты в переходе.
и дрожащие девки
с Харькова
и подземный огонь,
длящийся бесконечно.
и трёхголовая
чёрная сука, –
это, брат, Москва,
это столица.
посмотри, какие тут
в банках тёлки,
какие ходят
по улицам деньги, –
можно стать
кем угодно –
и никто тебя
никогда
не поймает.
– – – – – – – – – – – – – – – –
– – – – – – – – – – – – – – – –
– – – – – – – – – – – – – – – –
– – – – – – – – – – – – – – – –
ах, Москва! тут и площадь
красна посреди ничего
где блохастый поджарый
вожак
хорошо подготовленной
стаи
смотрит вечный
огонь
и облизывается
на него
языком
окровавленным,
ссученным, русским
шалтаем-
болтаем.
* * *
и вот он
пытается
вспомнить
какое хотел
подарить
платье
кажется
зеленое
кажется, день
рождения
или нет?
и пытается
выйти, пойти
гулять
погулять
коротко, пока
не стемнело.
и город пуст
как бывает пуст
только в первую
половину дня
воскресенья
в центре.
и вот он
пробует.
расстегивает
рукав
рубашки.
опускает
запястье.
вода
вспыхивает
в зазоре
между темнотой
и той
другой
темнотой.
он ничего
не чувствует.
он думает:
вчера мы были
бездомные.
сегодня мы
свободны
от дома.
*
Седьмой месяц
хорошо бы уже
научиться
работать
и сжиться.
но сады часовые
стоят. но лежат
облака безотчётно
по верховным
складам. и не видно
как тянется день,
как он рвётся
беззвучно
как падает
на пол
превращаясь
в молочную лёгкую
крошку фаянса,
фавора.
………
не заметишь
в июле
как медленный
день
разрывается
мышцей
грудной
и безвидной
ускользая
своих часовых –
белопенных
бессонных
поющих
………
этим вещам
и другим
предстоит
научиться.
* * *
мы приходим –
каждое утро –
на вымороженный,
сравнительно чистый
перрон Ленинградского
вокзала в Москве –
встречать поезда,
прибывающие
из Мурманска, из
Петрозаводска, из
Хельсинки, из
Санкт-Петербурга.
машем студентам,
машем японским
туристам,
и командировочным,
выгружающимся
из тёплых вагонов.
обнимаем
прибывающих
пассажиров,
поем приветственные
веселые песни
из репродуктора.
но вообще-то мы здесь
не за этим.
главное –
это встретить поезд
«Северный полюс – Москва»
прибытием в четыре
часа утра.
главное –
это проводить поезд
«Москва – Северный полюс»
отправлением в четыре
ноль семь.
вот он медленно,
величаво вплывает,
проходит фарватер
только для нас
существующего
двенадцатого пути.
уверенно входит
между платформ –
как хозяин,
Челюскин,
Красин.
с него никто
никогда
не сходит.
в него никогда
никто
не садится.
мы кричим и толпою
бежим навстречу.
каждую ночь
надуваем новые
шарики,
каждый вечер
покупаем в киосках
свежие лилии,
свежие хризантемы
и розы.
а спустя четыреста
и двадцать секунд
так же медленно,
так же плавно
он покидает вокзал,
только морзянка едва-
едва на пределе
слуха пищит, напевает
прощание-с, ноябрь,
парад, и парад,
и пора говорит
пора провожающим
обнять провожатых.
провожаемым обнять
провожающих
всем покидаемым
обнять на прощание
покидающих
помещение.
провожающие, бросайте
свои die Blumen.
бросайте лилии, розы
и хризантемы бросайте.
и не спрашивайте потом,
куда они подевались.
это наши покинутые
вместо нас обнимают,
увозят с собою
огромные охапки
свежих цветов –
на Северный Полюс, в поезде
«Москва – Северный Полюс»,
чтобы назавтра вернуться
поездом «Северный полюс –
Москва» за новыми, вот куда die
Blumen sind, вот почему
их нигде нету,
невозможно найти.
вот куда
они подевались
на самом деле.
все враньё
про войну:
это
не Белорусский,
это
Ленинградский
вокзал.
* * *
в царствие
небесное
не попадут
богатые.
не попадут
топ-менеджеры
и многие менеджеры
среднего звена.
точно
не попадут
члены советов
директоров
и акционеры.
баптисты,
пятидесятники,
левые активисты,
левые теоретики.
в царствие небесное
не попадут либералы
(кроме, возможно,
«классических либералов»).
в царствие небесное
не попадут любители
потрахаться
втроем,
геи и лесбиянки,
жадные
и жестокосердные,
католики,
бекташи,
магометане
вообще.
(иудеи, идумеи,
буддисты).
разумеется,
конфуцианцы,
даосы,
язычники,
синтоисты.
атеисты,
сциентисты,
эволюционисты.
одинокие матери,
бросившие своих
одиноких деток.
одинокие,
не желающие
работать
алкоголики.
одинокие
секретарши,
посещающие
ночные
клубы
по пятницам.
одинокие издатели
и сотрудники
глянцевых.
кинокритики,
обозреватели
члены Союза
Писателей,
одинокие старые
холостяки,
их многочисленные
подруги.
одинокие
и семейные
оппозиционные
журналисты,
политики
и общественники.
девочки
шестнадцати лет,
зависающие
на сайтах знакомств,
мечтающие лишиться
девственности,
но не знающие, как
это лучше сделать.
одинокие сорока
и более летние
последователи Мизеса
и фон Хайека.
одинокие
эволюционисты,
сциентисты,
материалисты,
генетики.
никто из них
не будет
восхищен.
не удостоится
непостыдной
и мирной.
все умрут
в собственном
смраде.
обосрутся,
обмочатся,
истекут
гнилой
кровью.
никакой пощады
иноязычным,
инаковерующим,
иносказательным,
иногородним,
икромечущим,
живородящим,
и театральным
актёрам.
разве микробиологи
могут попытаться,
протиснуться.
такое какое-то
впечатление
возникает
у того,
кто читает
только блоги
и новости:
вроде у входа
в Царство
стоит
условный
кураев
и всех судит,
и всех карает.
а там не чаплин
и не кураев.
не со скальпелем
пирогов.
не со скалкою
какой-нибудь
караваев.
там, говорят,
стоят человек
и слово
этого человека:
непонятное,
неразборчивое.
а все понимают.
вроде, он тех, кто
его, - пропускает.
а других –
отпускает.
а чего они так
ненавидят
друг друга,
чего толкутся,
чего торопятся,
и толпятся,
чего кричат,
умирают,
продаются,
сдаются, –
никто не знает.
и он
не знает.
у него одного
есть ключ.
он один
эту дверь
открывает
и закрывает.
* * *
Советские застольные песни
*
товарищ, не в правде.
как кочегар кочегару
тебе говорю:
стоим на краю огня.
вон они,
ухая,
волокут колосник.
заблестят воды
как зеркало.
даже след пропадёт,
товарищ.
*
прощай, родимый.
очень хочется жить,
но ничего уже
не помещается
в пейзаж.
телеграмма летит.
орудует салют.
раскаляется башня.
военные, родители,
женихи
входят толпой
подобно Арею.
расточаются, исчезают
теряют форму.
*
плещут
холодные волны.
сами зарезали
корейца.
сами убили
китайца.
оскопили дагестанца.
забили якута.
сбросили на рельсы
таджика.
чайки несутся
в Россию.
чайки, родимые,
не сдались,
соратник.
бьются, мёртвые,
о берег морской
за русскую честь.
кричи, соратник,
тоскуй.
знаю,
как тебе больно,
как страшно.
*
чего мы, сын,
не видали
в этой Турции.
тем более,
Африка.
одна нищета.
сжимай, сын,
игрушечную
винтовку.
выполни волю
её
земляную.
нащо тоби
солнце
не наше?
падай в траву,
да стреляй.
вот она, сын,
коханна, обильна:
твоя сторона
родная.
столица её везде,
граница нигде.
ключ от неё
переломлен.
пресуществлён.
*
наверх, товарищ,
наверх.
парад
последнего года.
море кипит, река
кипит.
но мы уже далеко.
наверху.
последний парад.
вот и наши тоже
лица на фотографиях
пожелтели.
камни молчат.
высоко над ними,
где зловеще
сверкает солнце,
мы сидим
на небесной отмели.
время от времени
поднимаем
искорёженные
куски металла.
бросаем их
в реку.
медленно, лениво
белые расходятся,
золотые круги
мёда и молока.
мы уже наверху.
наши места
заняты
нами же.
*
страшно мне, друг,
и тебе
страшно.
ничего не можем
забыть.
всё забыли.
это нам не спели
вечную память.
не про нас
ветер на сопках
каждую ночь
слоняется
и рыдает.
что кружилось -
истлело.
нет больше
КВЖД.
мы теперь
бестелесны.
страшно мне что-то,
друг.
собираются пластмассовые
детальки.
кружáтся.
готовятся
отомстить.
*
материк, брат,
прощай
навсегда.
тут вода
хрипит, потому
что она, брат,
рассыпается
мерзлотой.
чуни
разваливаются.
гаснет костёр.
тут так холодно,
что огонь
не горит.
индевееет уголь.
сам собой
пароход
по водам.
как кочегар
кочегару
скажу тебе, брат:
обнимемся же
напоследок.
зубы скалят,
воют олени
на вечерние огни
Магадана.
пятьсот километров, брат.
не читай моих писем,
не жди меня,
не узнавай,
если я.
*
то ли холодно,
что темно.
то ли темно,
что холодно.
зольдатен,
матросен, ау,
битте ком.
папа
погиб.
застрелили
маму.
одни папиросы
остались.
ничего не вижу
семнадцать лет уже.
вообще ничего.
стою на краю огня,
а согреться-то не могу:
потерял ботинки.
не верю пехоте.
ни единому слову.
и матросы
неправду.
те и другие
окружают.
подходят
всё ближе
стою
посреди поля.
зажимаю руками
дыру в животе.
лезут из неё
тараканы,
койчен шестиногие
папиросен, -
торгуются
со служивыми.
продаются
за деньги.
холодно, говорю,
темно.
а я босиком.
*
розы распустились уже,
товарищ.
черешня белее снега.
напиши мне, товарищ,
о том, как.
муза, скажи мне о том
многоопытном.
разве забуду я песни
твои, сотни тысяч,
песен твоих, разве я.
сотни тысяч шумящих,
безлиственных, теплокровных,
сумасшедшими съеденных
неопалимых коровок
Гелиоса Гиперионида.
и миндальное, золотое.
разве забуду?
как у края огня
мы стояли,
весеннего края
огня и ягнят,
и коровок.
где пылали кусты,
распускалися розы.
товарищ, товарищ!
смотри,
как черешни
белеют,
пасутся коровки.
обещаю,
мы увидимся снова.
всё возобновится,
товарищ.
обещаю.
всё
отзовётся.
* * *
Командировка
ни разу не обернулась.
а билет
на верхнюю полку.
небо стоит
высоко.
светильник перегорел.
сосед напротив
храпит.
внизу преломляют
птичье мясо,
подмокший хлеб.
ни разу не обернулась.
обнимались
как перед войной.
а всего-то
командировка.
завод на Урале.
РЛС в Казахстане.
малахит, аметисты.
горы, казахи, степь.
прожектора плывут.
небо вытягивается
и стоит как ещё один
полустанок.
на восток-то
на верхней полке.
обними меня,
обними меня.
а сама.
непрямоходящие мы
по этой стране
люди, родственники
друг друга.
под нами земля
ходуном.
а небо стоит.
вытянулось.
обними меня,
обними меня.
говорила.
как-то всё, любимая,
потерялось.
уменьшилось, умалилось.
освободилось.
тесно мне без тебя,
многолюдно.
небо стоит
всегда
только во весь
свой рост.
обними меня.
и прижмись.
крепко-крепко.
звякает ложка.
растворяется сахар.
всё
ненадолго.
*
Русское реггей девяностых
«мастер, офкос, хи нот ноу хи месайа. ай ноу хим месайа»
рассказано Ф.С.
рассказано Ф.С.
а они играют
на своих барабанах.
так они играют
на своих барабанах
что даже Рас
Тафари Макконен
поднимается
из дурацкого склепа
в церкви Святой
Троицы и пускается
в пляс по широкой
Аддис-Абебе.
так они играют
на своих барабанах
что все малолетние
фанаты дабстепа
открывают рты
и хлопают в такт.
и говорят: славься
Рас Тафари Макконен
вылезший
из дурацкого склепа
посмотреть на ржавые
наши «Фиаты»
поприветствовать
участников коалиции;
славься, – говорят,–
Рас Тафари Макконен,
славься, дурак-
император и лжемессия,
славься, король
королей. так мы танцуем
что и Муамар Каддафи
поднимается из могилы
праздновать победу
над итальянцами.
Муссолини дрыгает
сапогами в небе.
еретики играют
на барабанах.
и так они играют
на своих барабанах
что мертвые
воскресают от радости
что Храм Святой Троицы
в Аддис-Абебе
снимается с места
и переместившись
на север
пляшет на ровном
танцполе долины Адуа
становясь, разрушаясь
опадая, рыдая
как в документальной
как в замедленной
съёмке.
и туристы
редкие в этих краях
и малолетние
фанаты дабстепа
и мёртвые, нет
постаревшие
питерские
растаманы
семидесятых
и нестареющие
калифорнийские
растаманы
шестидесятых –
все они проснулись
и встали, покачиваясь
над долиной Аудуа –
и стоят еле слышно:
мертвые стоят
и воскресшие
(и не воскресшие)
изумленные стоят
беззубо разинув.
а дети играют
на своих барабанах.
так эти русские
мальчики играют
на своих барабанах
так эти русские
девочки выпевают
своё неграмотное
джа растафарай
что все мёртвые
оживают по правде.
что Рас Тафари
Макконен
лжемессия
дурак-император
который должен был
воскресить человечество
но не смог
воскресает сам
от их пения.
и пускается в пляс
по широкому
по вечно голодному
по грязному
по лежащему
в развалинах
по бесконечно
прекрасному
по только что
сожжённому
по только что
созданному
начисто
миру.
* * *
никто переспросил,
какое имя.
не вылечил нам
ничего и не поспал
ни с кем из нас
ни на одной подушке.
а так, – погладил нас
по головам, –
и поспросил:
ну кто из них
страшнее?
кто приходил,
смотрел тебе глаза, –
а там печеньице,
конфета
и не помню, –
но ничего за это
не искал?
мы поответили
их лица, еле-еле
запомненные
вскользь
и наперёд.
мы перечислили,
кто приходил, сочли
их внешности,
и слабости,
и пятна,
конфеты,
шоколадки, –
но вотще:
никто не попросил у нас
восславить
ни фоторобот, ни
кого из них.
вот молча двое мы
лежат в одной кровати.
и кто-то гладит нас
по головам, –
огромно, сладко
и щекотно.
какие же
он страшные
пришёл,
какие же
последние
подарки
...
какие к нам
печенья
и конфеты
стоят
и не решаются
войти.
* * *
еще есть
время
пока есть
время
времени еще
много.
время еще
везде
утром время
вечером
время
и днем
тоже
пока
справа пока
время
и слева тоже
и спереди
время
и за спиной
тоже время
времени много.
его много везде.
но много
не навсегда.
*
правая
половина часов
качнулась
левая
замолчала
телефоны
во всем городе
звонят подъем
и лампы
дневного
света
и начало
рабочего дня
с тяжёлым
гудком
отчаливает
под дождем
в дождь
из порта
пяти морей
в порт
оставшихся
девятнадцати.
женщина лет
тридцати шести
приподнимается
на руках
над подушкой.
три секунды
примерно смотрит
перед собой
а потом роняет
себя обратно
отворачивается
от неяркой
лампы
накаливания
в непроглядную
темноту.
и по этой
темноте
путешествует
путешествует.
*
когда шестого
часа пополудни
осталось
несколько минут
к нему бросается
седьмой
с какой-то склянкою
в руках
а в ней
моря
и правь
морями.
и ночь
стоит
до завтрашнего
дня
* * *
линней,
длина,
линейка,
линька.
зверек
в положенную
клетку,
и ржавую
прихлопнув
за собой,
ложится
прятаться
в прямом
углу –
а там ведь мы! –
при виде мамы
когда вольер
она нисходит
когда горсти
сжимаясь
решкой
Москва моя
длина моя
никем –
да там же мы! –
кричит
голодный,
две головы.
чьё место
отнимает:
вот он
распух
и вытеснился
воздух
главвоздухом
и говорит:
пора.
ещё нас
мама
жарко
обнимает
(зажала
в кулаке
и еле дышит
её другой
кулак),
ещё кричит
вчерашняя
соседка, -
клянёт еду
и воду
и бельё.
зачем же мы
тогда
не полежали?
был угол
прям
и были
живы.
– а ведь могли!
и время было!
(и жизнь,
и слёзы,
и любовь).
но тут
Москва:
пришла,
и вот
и всё:
и вся
отравлена
рубашка.
везде стоит
неслышимый
азот.
смотри, смотри,
какая всюду
смерть!
она и во дворах,
и на бульварах,
и на Садовом,
и на Третьем.
как будто бы
Суббота
закипает.
какое-то
движение
повсюду.
о, горе нам,
зачем же мы
когда
был угол?
и вот
нельзя,
и вот
пора
вставать.
* * *
классика
мандельштамовско-
кривулинского
извода
(пишет критик,
а мы читаем)
но как их замолчать
и не замкнешь
(слух-слух)
на самом деле
здесь очень
тихо только
время
потрескивает
изредка
и еле
слышно и
бу-бу оно
себе
под нос
во сне
спрессовываясь
уплотняясь
***
Тридцатое
живое там,
где тянутся и мнутся
заспать больное,
но расправить складки –
потом, с утра.
живое там,
где люди, наши,
все наши,
то есть, люди, все:
знакомые, случайные
живые,
чужие, незнакомые
родные, –
где все поются
высоко над небом,
немного наплывая
друг на друга:
и те,
кто поднимается наверх,
и те,
кто опускается под землю.
живое там,
где тянутся родные,
умершие, чужие,
не такие –
уже не многочисленной
толпою,
уже не бесконечной
вереницей.
и просто тянутся,
не водят хоровод.
и не поют,
и, в общем,
не смеются.
а мы ещё гуляем
по весне.
а мы ещё толпимся
в тишине.
и поднимаемся наверх,
и опускаемся под землю,
где обращаемся цветы
(и превращаемся цитаты)
и занимаемся огонь
(как бы телята и ягнята):
зверьё ночное
и дневное.
враньё больное
и спиртное,
однако кроткое,
рабочее, своё.
вот мы ещё гуляем
эти руки
и ноги,
и пока весна,
и никому пока ещё
не тесно.
а смерть поёт,
проста,
как пять своих
копеек:
живое там, где вы уже не ваши
и сами не свои, где ваше слово
не смеркнется, а будет длиться.
там нет меня, и ничего не бойтесь, –
вот так она
вот что,
вот здесь,
вот страшно.
так страшно
но она солдат,
она рапсод,
она вот так,
она орёт,
она аэд,
она поёт.
она лежит.
она визжит.
но если мы
с тобой
обнявшись,
и взявшись
за руки,
и навсегда,
тогда пошли
гулять, спускаться,
и подниматься, ехать
до конечной.
тогда не бойся.
и не слушай.
и нечего. и ничего,
ни смысла там, ни жала,
ни победы.
ни торжества,
ни голоса,
ни слуха.
* * *
грустное
животное.
привёз
из Вьетнама.
деревянное,
хромоногое.
с большими
глазами.
купил
в Хо Ши Мине.
ни на что
животное
уже
не надеется.
не моргает
глазами.
а стоит у меня
на книжной
полке
и смотрит,
и не мигает.
как до сих пор
видит, как только
что проводило
взглядом
вертолёт,
еле поднявшийся
с крыши
посольства.
как до сих пор
у него
перед глазами
подруга
американского
журналиста.
и оно
спрашивает,
но молча:
жива ли
твоя Жаклин,
джон суэйн,
где она?
жив ли твой Пран,
джон суэйн?
и где он?
где они,
джон суйэн?
кто теперь
помнит
твои эксклюзивные
репортажи
из падающего
Пном-Пеня,
из обрушенного
Сайгона?
где они,
джон суэйн:
твой друг,
твоя девушка?
где ты сам?
в каких
областях?
река времени
унесла тебя,
джон суэйн,
и ты
превратился
почти что
в точку.
вот так купишь
животное,
деревянное,
хромоногое,
грустное –
в сувенирной
лавке
на Фам
Нгу Лао, –
а оно
говорит.
вот уже два
года почти.
и я слышу
его,
как оно.
и я
просыпаюсь.
почти каждую
ночь
около трёх.
иногда без минут
четыре,
два,
пять, –
как оно
бормочет,
не может
остановиться.
прихрамывая,
подходит
к самому краю
полки.
пробует
половиной,
увечной лапой –
как в пропасть,
как с крыши.
вертолёт
уже в воздухе.
нас не взяли.
мы не успели.
то есть, пора
спускаться
по лестнице,
к ним.
сдаваться.
подняв
передние,
неуклюжие
лапы,
задрав хромые
неумелые
руки.
мы спускаемся
по лестничным
пролётам посольства.
а когда мы выходим,
то все
наши девушки
в белых платьях
бегут
нам навстречу
с букетами,
счастливые,
невозможные.
все наши друзья
в белых рубашках
встречают нас,
обнимают.
хлопают нас
по спинам;
говорят:
слава богу,
все закончилось,
джон суэйн,
все воскресли
говорят:
расслабься.
говорят: пойдём
куда-нибудь.
отпразднуем.
выпьем.
* * *
мало ли, за что
мы голосовали?
мы пока
выпивали,
пока с девками
танцевали,
пока после
вповалку
спали,
они всё равно
всё по-своему
переголосовали.
голову, вон,
выносят нам –
на золотом,
на красивом,
на блюде.
не в корыте, поди,
не в в кастрюле,
как мы и люди.
а калека наш
говорит:
лишенцы вы,
дурачьё,
оборванцы.
ничевоки вы,
синяки,
голодранцы.
вам бы только
подраться,
потрахаться,
танцы-шманцы.
ну и ладно.
ну и чего?
дурачьё.
а хули?
чего делать-то нам
ещё?
нам-то, мёртвым-то,
в этой нашей
вашим богом
забытой
туле?
* * *
Фрагменты речи влюблённого
*
день барахтается
потом умирает
в программной сетке
в школьной лиловой клетке
едва освещённый
горящими новостями
коптящим костром.
полыхающая нефть Залива
белое молоко Антиклеи
свет из жертвенной ямы
Тиресия
словом
подвывающим детским
мясом
тотальной войны.
*
вот ты и дома
вот ты и дома
постаревший взаправду
по-настоящему
преодолевший
вывернувший наизнанку
проживший
время
по утрам всё ещё с лаем
летишь
над треснувшей
раковиной
с поводка разорвать
отражение канцер
испанку H5
или 7
*
конечно, она совсем
не такая, какой.
ты её он её
вообще не
искусственные
цветы
запахи
чужие
ну да,
но отчасти.
всё, что в ней было
а больше в ней
не было
ничего
сломали
ради новых районов
где уже дети, магазины
собаки.
*
стоило ли переплывать Ирак
Трансиорданию песчаное море?
тосковать дочь
Автолика
супругу Лаэрта, треснувшие
соски,
молоко её
с кровью.
надувная с мотором.
сквозь море без моря
сквозь море без моря
сквозь море без моря
светится
безо всякой воды
и без света
без света
*
теперь сиди
на скамейке
в сквере в парке
о том
как она тонула
в венке
как плыла и тонула
в полевом венке
одуванчиков
детского лавра.
первая жена
второго отца
младшая третья
сестра
на седьмой воде
Иордана
в остывшем бежевом кофе
в белом фартуке школьном
разгребая тяжёлые пенки
по горло в розовом
столовском какао.
*
всё та же настольная
радиолампа
6С5С
теплится на короткой
волне. лотофаги
не съели, мордовские
лагеря не перемололи.
пряжа её всё длится
но пальто распадается
а река умирает
пропуская реку в себя.
и ты переплывший
на скамейке, в парке.
полыхающее море дождей
и стынущее молоко Антиклеи.
и в темноте свет
из жертвенной ямы
неохотно встаёт поперёк
горла, жерлá
небосклона едва
освещая Тебе
тропу, лествицу,
лиственницу
верхушки деревьев.
*
родина
слышит.
родина
знает.
всё
знает.
всё
понимает.
***
пишет: знаешь,
чего-то мне тут
тяжело.
вроде море
и все дела.
так вроде хотел
в отпуск.
а поговорить
не с кем.
читал сегодня
у них в газете:
изобрели
безвредный рентген.
а вся-то у них
страна
тихая
приморская
небольшая.
не страна,
а береговая
линия.
без рентгена
всё видно.
всё видишь
насквозь.
а что непрозрачное, -
думаешь, -
пусть живёт
само
по себе,
если ему
так хочется.
думаешь:
кому хуже?
ему же
хуже.
* * *
Довоенный футбол: три фотографии Игоря Мухина
трое мальчиков
девочка
на чёрно-белой
играют в футбол.
(на самом
деле не играют
а просто:
у них мяч
кожаный лёгкий
горячий).
мужик
в бейсболке
лет тридцати
за рулём такси
отливающего
байконуром
невиданными
сплавами
(на самом
деле, наверное
красного просто)
кабриолета.
курит, медленно
выпускает дым
в пахнущий выхлопом
(и цветами, дворами
коммуналками
открытыми
целую ночь
окнами)
в нагретый
асфальтом трамвайный
троллейбусный
пешеходный
всё ещё
немного
советский
воздух.
девочки, чем-то
похожие сразу
на всех
наших мам
из начала
семидесятых
(на самом
деле недолгие
пленницы
школьницы
своих шестнадцати
восемнадцати).
вон они
полулежат
внизу, на галечном.
две улыбаются
фотографу, две
смотрят на тех
кто ему улыбается
с интересом
и лёгкой
завистью.
это батум
где зарево стоит
до полнеба.
а не стоит
так встанет.
завтра.
послезавтра.
через неделю.
через полтора
месяца.
и не над ним
одним.
(в это время слышно
как открывают
входную дверь:
вот отец.
только молчи
ничего не говори
стой здесь.
что? вернулся?)
вернулся.
чёрно-белые
фотографии
конца нулевых.
невозможно тёплое
сонливое золотое
хлебное время.
короткое, как его
указательный палец
жёлтый от табака
тыкающий
во входное
отверстие
снова
не находящий
ни страдавша
ни погребенна
ни чуда.
старые
фотографии
из мирного
времени
когда мы
каждый день
кого-нибудь
побеждали
из бывших стран:
третьего дня
Киммерия
сегодня
Батавская республика
вчера Жемайтия
завтра Восточная Пруссия
послезавтра
Rzeczpospolita –
и праздновали
ежедневно.
трое мальчиков
девочка.
у них не футбол.
а просто, –
потрёпанный
упругий
горячий
лоскутный мяч
опять и опять
взмывающий
над полуденным
городом
над расплавленным
зноем, над заревом
до полнеба
над зимними
играми
патриотов.
круглый
бесполезный
прекрасный
лёгкий
ничего не стоящий
драгоценный
единственный
уцелевший
с довоенных времён
предмет.
* * *
андрей
на повышенных
объясняет врачу,
говорит: я к ней
все равно полечу
что бы там ни было
кто бы где.
она стоит
по шею в воде
ей почти уже
нечем дышать
осталось немного
воздуха
чтобы звать.
и она зовёт:
прилетай ко мне
они меня тут
залечат во сне.
тут чилиец
завотделением
как Луис
Корвалан.
кадую ночь
встаёт
в изголовье.
упрекает, зачем
я пила корвалол
и валокордин.
вроде
их много тут
разных
но приходит
один.
пишет: андрей
мне страшно
я тут
одна.
помнишь, мы
занимались
дайвингом
я утонула
почти
до дна?
тут так же
страшно
такое же
повсюду
темно.
я смотрю
в больничное
большое окно.
прилетай ко мне
пока я жива.
пока у меня слова
пока дышит
и целуется
моя голова.
и вот андрей
кричит своему
врачу.
я к ней, - кричит, -
всё равно
полечу.
помогите мне
встать – ибо я
изнемогаю от.
подкрепите
камфорой
дайте разряд.
и пока они всё это
она плачет
в коридоре, глядит
сквозь огромные окна
в больничный сад.
говорит про себя:
прилетай
ко мне поскорее
поговорить
и обняться
а то без тебя
тут какой-то
советский
столовский ад.
они дают
последний
разряд.
и вот он
летит к ней.
обнимает
прижимает
к сердцу
любит
целует.
и они
говорят.
* * *
жизнь
становится
легче.
расходится.
растворяется.
от себя самой
уезжает.
отходит.
но и правда
её
становится
невесомой.
теряет
вес.
боли
уже.
кто
смотрит
вслед?
напоследок
одергивает,
остерегает?
тянутся вдоль
неостановимых
снегов.
очень медленно
исчезают,
теряют вес:
электрики,
машиностроители,
птицы.
* * *
1.
в девяносто четвёртом,
поздней весной
я устроился в ларёк
продавать горячие
бутерброды
на площади маяковского.
единственными
покупателями,
кто всегда говорил
спасибо,
были девочки,
стоявшие
на Тверской.
2.
после полуночи
приходили
лабухи из »Пекина».
в удачный вечер
они покупали несколько
бутербродов,
бутылку шампанского
и бутылку мартини.
и другие вещи
во тьме преходящие.
в неудачный –
только мартини.
и горячие
бутерброды.
3.
раз в неделю
бездомный
проводил со мной
час или три
осуждал
вернадского,
ноосферу,
сталина
и евреев.
4.
пару раз приходилось
смотреть в тёмное дуло
Макарова, но по слову
рана не приблизилась
к телу.
грабили,
но как-то
беззлобно.
как-то в рабочем,
что ли, порядке.
и даже хозяева
бутербродов
не возмущались:
грабить киоски –
это нормально.
это в порядке вещей.
ведь кого же ещё
ночью ограбишь,
когда киоски
одни
светятся
в темноте?
5.
я уволился.
зарплаты хватило
на поездку в Крым,
где уже татары
в ларьках
жарили чебуреки.
тётки с местного
винзавода
по утрам на базаре
трёхлитровыми банками
продавали мадеру
и херес.
а вода по ночам
светилась
если сильно
ударить по ней
открытой
ладонью.
6.
это было
время триумфа.
эти продрогшие
лабухи
из «Пекина».
эти бесстрашные
ночные бомбилы.
эти простуженные
грабители
с высокой
температурой.
эти менты,
эти лабухи,
иностранцы.
эти горячие
бутерброды.
это время
между тремя
и шестью утра.
этот город
просыпающийся
в пять сорок пять
от похмельной дрожи.
это было лучшее
из времён,
это было худшее
из времён;
это была весна
надежд,
это была зима
отчаяния.
у нас всё было
впереди
поздней осенью
девяносто
четвёртого.
все горячие
бутерброды.
все девочки,
весь мартини,
вся ноосфера.
и Пекин.
и Сталин.
и карта,
и плац,
и ди эрсте
колонна
марширт.
и ди цвайте.
и Крым.
* * *
давай послушаем
голоса других
застрявших
во льдах
вступающих
в поезд метро
лежащих
в мерзлой земле
играющих
на барабанах.
неважно каких
других
других, не наши
с тобой
голоса, другие
с другим
тембром
иначе
интонирующие
другие слова.
он прислушивается.
где они
голоса других?
где они, голоса
с другим тембром?
один шум на всех
частотах, одни
три минуты
тишины.
нет, отвечает
давай
слушать их
рассказы.
о любви
о рождении
детей
о смерти
детей
и героев
о жизни птиц
и бабочек
и тюленей.
он прислушивается.
и ничего
не слышит.
медленно
поворачивается
сама по себе
концентрическая
ручка настройки:
скрип, шум
болтовня
какие-то
цифры.
* * *
мы свободны
от дома
мы не думаем
о доме.
проводка ли
выгорела
перекосилось
крыльцо:
завтра
снимемся
с места
соберёмся
и на рассвете
с чемоданами
залезем
в жёлтый
тряский
автобус.
утром соберёмся
уедем
уйдем улетим
без единой
мысли
о покинутом.
*
но кто же
присмотрит
за нашими
старыми
бывшими
чемоданами
мамами
детьми
и домашними
животными?
– никак
не покинуть.
– и никого
не покинуть.
как же они без нас –
счетчик воды
счётчик воздуха
счётчик света?
*
и вообще
они все
они мы
кто ещё
продолжает
слать
сигналы
по маленькой
рации:
гастарбайтеры
бармены
проститутки
операционистки
рабочие
репортёры
дизайнеры
наконец
все насельники
городских
скворечников
городских
птицеферм
птицефабрик.
все встают
в оранжевых
грязных
жилетках
в тонких
колготках
в белых
рубашках.
встают
поперёк
темноты
цепью
сцепившиеся
плотяные
мускульные
кресты
лишние рты.
*
завтра мы
заберёмся
в жёлтый
тряский
автобус.
выкинут
вещи
с не вещами
на улицу.
только
вчера
мы все
были
снова
здрастье
бездомные
приживалы
посреди
асфальтовой
пашни
горячей
живой
дышавшей.
*
и ничего
не стронулось
с места.
а снег
растаял.
а ремонтные
работы
соделались.
и небоскрёбы
возвысились.
и всё
остальное
возвысилось.
только мы
оказались
остались
безземельные
бездомные
безработные
беззаботные
бессмертные
не учтённые
не посчитанные.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney