РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВДарья Ривер
Приказали молчать
27-05-2025 : ред. Борис Кутенков
***
В чëрный час, когда за меня на проскомидии вынимают частицу,
Для которой — в конце — не кровь, а медовый йод,
Прилетает, кроша потолок, мëртвая птица,
Выпущенная архангелом-северодвинцем — и клюëт частицу, клюëт.
Это небо моë идëт пехотинцем на сердце,
Это рой подсудимых выкатывается в мир, тараща глаза.
Тонкой спицей — отвар грехов — поднебесных специй —
Всё, что мог мне дьявол за век мой каменный показать.
В самый чëрный тягучий час — между здравием и упокоем,
Между водопоем и отравленной жгучей мочой,
Голубиную книгу — в дорогих одеждах — в далëкое и голубое,
Чтобы в глотке-кольце колокольный язык научился молчать.
Вытекает жизнь из частицы — становится Чермным морем
Да рекой Смородиной — смотря по тому, кто я.
Лев от Дарьи святой и Хрисанфа приходит проститься с миром,
Переломленным, взятым за рукоять.
***
Рыбу выкорми, душу пришей.
Дверь ограждения о устнах положив,
Огради рыбу от упырей и вшей.
Наточи ножи, пусть довольны будут ножи.
А она припомнит: сжигали ведьм без суда,
А она – в аквариум тюкнется, раздробит.
Это – радужная форель, икриста и молода,
Но ребёнок её – каждый – уже убит.
Материнским воем – до рая, дорады до.
Адвокатская речь блевотиной хлынет из уст.
И покажется – купина, не схваченная бедой,
А всего лишь – крапивы куст.
***
Голова дурная, не дозревшая алыча.
Ни бурлящей струпы мои не омыть, ни святой водой.
Приказали молчать мне пустырник и молочай,
Посылая лечиться — к мощам нетленным да за Алтай.
На волдаях языка — иволга волглая казнена.
По-над люком сердца — плита из ольхи.
Отторгали удесы язык: «Не наш, не наш».
По-над луком времени — молодые мехи.
Позову горячку-сиделку, печь умолю истопить:
Холодеет последнего слова нить.
Это лето — в снегах, это скорбь у одра вопит:
По кому ей, возлюбленной, здесь вопить?
Приходила мама, студила смердящий лоб.
Только иволга, отцветая, поëт-поëт.
Говорили молчать, чтоб ни смерти, ни воскресения чтоб.
Только иволги песнь, только мама — и всё моë.
И горящий куст, эхо псалма неся.
Прикоснись — и пой, прикоснись — и радуйся Рождеству.
Там — трубящее горло, но к небу ему нельзя.
Градом падает алыча — в траву, в траву.
***
Коридоры больничные — заживо взятый рай,
Что сгорел возле дома, сдавившего детский смех —
Я жила там и птице шептала: «Не смей, не смей,
На потëртом кресте — не Спаситель, но сладкий змей,
Не долбись в стены реанимации, в топи ран».
Мы ремнями прицеплены к койке, но сбит прицел.
Одиночки палатные — лазы святых мышей.
Гонит пьяный Христос стадо в поле — взашей, взашей —
По душе, по душе, по смердящей — семь дней — душе.
Что ты скажешь, овца, о нелепом слепом конце?
Он меня — за нос, за руку жгучую — он водил.
Я смотрела на красные, вязкие облака.
Он меня — до заставы, где огненная река.
Я шептала: «Не смей, милосердие — в дураках.
Рух, Симург, Сирин, голубь, тут нет пути».
Но вошла в эту реку, любимую, словно мать.
Михаилов Архангелов — полчища, легион.
Свинопад, звëздопас. Дышит чудище-Левитан.
Бог над вечным покоем, и быть нам легко, легко.
Только б сняли кольцо, что, молясь, отливала тьма.
***
Здесь, на последней окраине, Бог на ослице — в Татев.
Ветви, одежды. Чуть дальше — помои, помои, помои.
Нас поливали — на царственном блюде — сушëным лимоном,
Зверем голодным выпрашивал пищу властитель-тотем.
Бог на ослице. Грядëт избавление мертвенных мух.
Двери Татева отверсты, за ними — алтарь краснолицый.
Пахнет лимоном в Господней, завешанной пледом, теплице,
В пасти, завещанной тьмой едокам, отрыгнувшим укрух.
Смело, Армения, пасть ты в наследство прими, проорав:
«Амен! Осанна!» И камень восплачет под Божьей ногою.
Запах тотема — до стен монастырских, до рытвин в предгорьях.
Праздника дух — пред крестом из прованских помолотых трав.
Головы детские — с жертвенной кровью — на Царских вратах.
Тянет слепой Иисус пуповину, как жвачку — et orbi.
Шепчет Армения: «Дети мои, мы вас к Пасхе откормим».
Тело ослицы у райских дверей поглощает Адам.
***
Променяв на зурну окровавленный голос Сирина,
Раскатав по бревну раскалённые губы сна,
Разрастается небо аспидами, апсидами,
Входит в кровь ему дьявольская слюна,
Вылупляется выродок голосистый.
Свет струится из облака. Ветер — палач одуванчиков
И других несогласных — не смеет открыть глаза.
Он не знает, что в каждом убитом цветке — передатчик
Для несмысленных сердцем — и свидетель, кого лобзать
В неотступной долине плача.
А сейчас — на площади, где поют прокажённые инвалиды,
Забубëнные души кривят беззубые рты.
Здесь пространство обшарпано, неэвклидово,
Здесь — его обуглившийся поводырь,
Словно золото, монолитный.
Пустота. Предстоятель, мой хранитель по имени Меркель,
Голосит, что спасаться пора,
Что шахиды собор кафедральный построили в Мекке —
Это Богу зимняя схрон-нора.
Свет кончается, но из последних бдит — отщепенец не меркнущий.
Рассечëнное знамя его стоит посреди овражеских,
Рассекреченных почвой рож.
Пляшет новое время, новое имя куражится.
Вот проснëшься — и оживëшь.
Горизонт, а на нëм — марш деревьев в дырявых фуражках.
***
Дедушка-ворон под снегом,
Бабушка — в пешем бою.
Небо становится снедью:
Рух, Алконост, Гамаюн.
Небо — из кожи младенца
Или еврейки-вдовы.
Сердце лежит полотенцем
Там, где не можется выть.
Варежки колются: морфий.
Бездна грехов под мостом.
Облако мясом коровьим
Чинно плывёт на вудсток.
Дедушку-ворона — в ясли:
За нос, за куклу, за то.
Бабушка ночью без мыслей
Тащит к звезде долото.
Спишь ли, моя огневица,
Небо наследуешь ли?
Пепел над бездной клубится,
Душу. Забрав. У земли.
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк