РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Наталия Черных

Воображаемые похороны Питера Голуба

28-05-2009 : редактор - Анастасия Афанасьева





               *

               Небольшое отступление перед тем, как речь пойдёт собственно о книге. В настоящее время в поэзии, мне думается, не нужно пытаться выделить ведущее направление. Ведущее — стиль или направление в поэзии — часто соотносят с приметами времени.
               Например, эпоха модерна принесла поэзии витиеватые строчки, сложные образы, предельную эмоциональность, ощущение зыбкости стиховой формы. Легко представить, читая стихи поэтов русского серебряного века, невротические линии одежды и архитектуры, интонации разговоров и писем. «Мои воображаемые похороны» — чем не название для книги поэта-завсегдатая «Бродячей собаки»? Ахматова, думается, в молодости не отказалась бы от такого приобретения.
               Но сделаю крупный виток назад. Эпоха романтизма принесла чётко очерченную границу между «я» и «они», эклектичную лексику и строгую, но ферментированную (искусственно состаренную) стихотворную форму. «Мои воображаемые похороны» — так могла называться книга молодого безумного гения из Иены, а так же книга меланхоличного воспитанника Христова приюта. Lamb, должно быть, посмеивался, когда это название приходило ему на ум. Однако ни в одну из названных эпох такой книги не возникло.
                В других частях света такое название тоже было возможно. Вот, например, двадцатый век в Америке, как прозрачная кулиса, сквозь который проступают не совсем современные литературные лики. Мелодией слышится параллель и с Джойсом. Самое начало «Дублинцев», воображением поданное в эмоциональной акварели, возникло у меня при чтении «Моих воображаемых похорон». Попытаюсь изменить образ сравнения. Теперь возникает подобие офортов Эдварда Мюнха: Эдгар По, Джек Лондон, Джером Сэллинджер, за столом которых оказались Мэри Шелли, Говард Лавкрафт, Густав Майринк, Стивен Кинг и Карлос Кастанеда. Возможно, позднее к ним присоединятся Джон Лилли и Берроуз с Томом Уэйтсом. Можно назвать ещё полсотни имён, которые, как визитные карточки, раскиданы по стихотворениям Голуба, но меня «Мои воображаемые похороны» заинтересовали не обилием культурологической тщеты. А харизматичной дерзостью и непосредственностью чувств, которая с культурологической тщетой делает что хочет, и порой довольно весело. Хотя и не без иронии. О романтизме напоминает именно весёлая меланхолия книги.
               Название вневременное, в особом значении. Автору, можно подумать, всё равно, как и отражает ли вообще современность его поэзия. Мне лично такая позиция близка. Так уличный пёс чешется, а потом хватает себя за хвост; вычёсывает блох. Образ собаки, действительно, не раз возникает в книге. И очень актуальное. Это название могло возникнуть только сейчас, в двадцать первом столетии, и только у двуязычного поэта. Может быть, вся книга состоит из этого названия. На страницах, написанных английским языком, возникло отражение хаоса современной русскоязычной поэзии. Есть поэты, которых время ненавидит потому, что ничего не может с ними сделать. А есть поэты, которых время угнетает, потому что любит их. Отложив в сторону разговоры о величине дара, новаторстве и прочих слишком спорных предметах, вернусь к поэзии и времени.
               Эпоха уходит, материальные предметы убираются в комод воспоминаний, а поэзия изменяться не желает. Ей всегда столько же лет, сколько эпохе. Так возникает у поэзии её личное время, и оно движется одинаково во все эпохи. Поэзия каждой эпохи обладает весьма строго отобранным небольшим арсеналом изобразительных средств, предпочтений и отвращений. Объяснить принцип выбора почти невозможно, и мне думается, объяснение это будет лишним. Только утомление от потраченного труда оправдает отсутствие результата, да и то не вполне. Проверка временем так же сомнительна, на мой взгляд, как и сиюминутная слава. Отбор книг для вселенской библиотеки насквозь идеологичен, что я, как библиотекарь, ощутила на себе самой. Время предлагает новый календарь — и он часто не совпадает с личным временем поэзии. Поэт всегда в конфликте со временем — тем любопытнее проследить начало этого конфликта. Каков финал: будет ли змеиная кожа в сорок пять писать стихи, или же гений умрёт молодым — неизвестно. Кроме того, есть обаяние дерзости неведения, которое особенно ярко в молодых авторах. Он уверен, что перевернёт мир — так дайте ему шанс. «Мои воображаемые похороны» предоставляют для подобных размышлений прекрасный материал. Это современная поэзия как она есть, и тем интересна. Не тем, что так надо сейчас писать или это ново, отнюдь нет. А тем, что этот живой и очень подвижный зародыш почти прозрачен и сквозь него, как сквозь морскую воду, идут цветные полосы света.
               Современная нам поэзия существует одновременно в момент перевода часов и смены календаря. Старый стиль, новый стиль. В момент такого, отсутствующего, времени становятся видны все направления и стили прежде существовавшие, и на все есть спрос. Актуален любой жанр и ценно любое явление. Я назвала бы современную ситуацию поливалентной. Мне думается, по отношению к поэзии и авторам неблагодарно было бы пытаться выделять одно или даже несколько ведущих направлений. Тем интереснее эхо тех стилей, которые современность воспринимает как архаические: классицизм, романтизм, символизм, импрессионизм, экспрессионизм, сюрреализм, и, наконец, соцарт.

               *

               Название и композиция книги Питера Голуба двояко традиционны: и для романизма как такового, и для современной поэзии. Уже по названию можно сказать, что стихи в книге будут о смерти и о безысходном одиночестве человека в обезумевшем мире. Рассудочность и ирония, сухость стиха и язвительность названия, — характерны для современной поэзии. Возникает пересечение: не романтизм, но и не вполне современность. Я назвала бы такое явление регистром.
               Основные темы и образы книги подчёркнуто типичны для романтизма, но даны в ущербных реалиях последнего времени. Смех над собою, как над романтиком — это смех Пушкина над Онегиным. Для меня самоирония автора «Моих воображаемых похорон» является довольно ценным приобретением; это как великолепная копия лепажа. В развитии тем чувствуется привкус заявленной в заглавии дерзкой насмешки. Из тем я бы назвала такие: напряжённая до болезненности связь с семьёй, любовь в разных её видах (от платонической влюблённости до циничного совокупления), смерть, одиночество поэтического субъекта, осознанное как данность, и путешествия. Из архетипов назвала бы такие: вода (кровь, семя, вообще жидкие субстанции), кошка и собака (как выражение животного мира), деревенская местность и город. Некоторые стихотворения: «Завтра», «Мои воображаемые похороны» ─ с апокалиптическим оттенком. Общее настроение книги ─ настроение веселящего хаоса, пир во время чумы.
               В книге просматриваются чётко две части: стихи и «Двадцать отрывков из разговора через десятилетия». Первая часть подразделяется на три части: «Короткие стихи для чтения в метро», часть которых была опубликована в интернет-журнале «Теxt Only», часть стихотворений из книги «Влюблённый синэколог» и избранное «Из новых стихотворений». Кстати, реверанс «из книги…», которая русскоязычному читателю недоступна, по сути тоже романтический жест: я не понят вами, читатели. Вторая часть, согласно названию, подразделяется на двадцать дневниковых фрагментов. Дневник подан как романтическое произведение: переписка с человеком, жившим много лет назад и которого уже нет. Читатель остаётся в недоумении: перед ним только версификация, или же действительно существовавший документ.

               *

               Общие признаки регистра романтического стиля определила бы так: конфликты поэтического я и окружающего мира. Катализатором всего окружающего порой служат близкие люди (дед, любимая). Почва, на которой растёт поэтическое растение ─ семья, а растение питается речью. Чужой для большинства страны, в которой существует автор. Это обострённое чувство отчуждения распространяется и на семью.

                              Перестань, пожалуйста. Я просто хочу, чтобы ты был моим дедом.
                              Да, я счастлив.
                              Да, у меня есть деньги.
                              Хватит, больше не будем об этом.
                              Да, я принесу туфли и шляпу.
                              Что, мы не можем сходить в музей или в театр?
                              Всё нормально, у меня правда есть деньги.

                                «Моему деду»

               В данном случае можно говорить даже о лирическом герое (что и подразумевает парадигма романтизма). Поэтическое «я» находится в оппозиции к «предкам», вбирающим в себя весь окружающий мир. Всё приведённое выше стихотворение вносит настроение подпороговой (или же тихой, происходящей глубоко в сознании) катастрофы. Хаотическое движение чувств, показано как через увеличительное стекло:

                              Она скрипит зубами во сне
                              Врач прописывает ей средство для расслабления мышц
                              А я прописываю развод
                              Или нет
                              Дружбу
                              В смысле суп
                              Чёрт
                              Весь мир
                              Символ веры подхваченный у марокканской уличной шпаны
                              Чья грамматика порой рождает
                              Ослепительно прекрасные молитвы и самую искреннюю радость…

                                «Панегирик»

               Мелодрама в приведённом отрывке рассыпается, от неё остаётся абсурд разрозненных впечатлений (скрип зубов, таблетки), возникает фарс. Изображение напоминает сон в парадоксальной фазе, когда сам факт сна сомнителен. Запись моментов парадоксального словесного сна, дневник сна — вот что напоминают стихи Голуба. Сам по себе метод не новый, но освоен в нетипичной для него среде. В целом, ощущение такое, как будто пишут маслом по холсту, а изображение кажется акварельным. Все моменты сна связаны цельным потоком поэтического «я». Из фарса вдруг, парадоксально же, возникают руины трагедии. Но всё стихотворение определено автором как панегирик, то есть, принадлежащее к древнему жанру хвалебной песни. Тема похорон, заявлена в заглавии книги, получает подтверждение и в микрокосмосе одного стихотворения.


                              Кофейная лавка

                              Там был столик
                              И это вдруг мне
                              Намекнуло
                              На дикий похабный ужас
                              Долю ничто во всём…

               Паника (похабный ужас, доля ничто) возникает от взгляда на самые обыденные предметы (столик, сортир, капли крови, растворённые в воде). Конфликт поэта с окружающим миром перерастает в напряжённый поединок поэтического «я» и смерти, символом которой являются привычные вещи. Водопроводная вода в стихотворения Голуба ─ один из самых ярких символов, рисующих смерть:


                              Не уверен
                              Но
                              Я чувствую
                              Я
                              Умираю сегодня больше
                              Чем грядущим вчера

                              Совершил сейчас больше
                              Больше чем всегда
                              Маленькая смерть
                              Бултых в хлорированную воду

                                «Завтра»

               *

                              7.

                              …Такое чувство, будто каждый день готовишься покончить с собой…

                                «Двадцать отрывков из разговора через десятилетия».


               Порой близость смерти чувствуется и при необычной реакции человека на что-то:

                              Улыбка вот что важно
                              ты мог бы быть копом но если бы ты улыбнулся
                              я бы рассыпался вдребезги от огорчения.

               Внимание к мелочи, провоцирующей бурю в стихии чувств поэтического «я», вообще характерно для романтизма, а для его нового регистра стало просто необходимым:

                              Впрочем иные личности ведут себя как дети
                              А дети, ну тоже где-то похожи на личности
                              И всё это в общем не сложно
                              Но несложно и то что заставляет нас плакать
                              Мы обычно плачем из-за очень простых вещей

                                «Иногда»

               Слёзы ─ один из кодовых знаков раннего романтизма, ещё помнящего тепло сентиментализма и холод классицизма. Это подобие воды (стихии умирания). В поэзии Голуба слёзы неразрывно связаны с провоцирующими умирание «простыми вещами». Думается, именно правильное слышание регистра и отличает Голуба от других поэтов его поколения. Думается, именно правильное слышание регистра и отличает Голуба от других поэтов его поколения.

               *

               Название книги: «Мои воображаемые похороны» ─ восходит к традиции классического романтизма, к гейдельбергской школе. Тема поэта, наблюдающего за своей жизнью с точки собственной смерти, ─ излюбленная тема романтиков. Думается, корни романтического регистра Голуба находятся и в зыбком песке двуязычия.
               Двойственность сознания, кстати, тоже осознавалась романтиками как конфликт человека и окружающего мира.

                              Мы всегда флиртуем
                              и с сексом
                              и со смертью
                              …
                              Я вижу двух будущих любовников
                              на инч ближе друг к другу
                              И
                              Двух высохших пчёл
                              На скате подоконника

                                «Без названия»

                                (перевод ЧНБ.)


               *

               Поэзия Голуба очень подвижна, напориста и порой игрива. Оттенки внутреннего мира субъекта изменяются постоянно, а то и на протяжении одного стихотворения, как в «Панегирике»: от мелкого раздражения до патетики. От восторженных: «глубокая, успокаивающая синева» в «Мексиканке», до циничных: «подыхающая красивая сука» в стихотворении «С утра за рулём». Она перенасыщена масштабными и мелкими метафорами, непрозрачна, как морская вода после шторма. Трудно говорить о реальном значении Голуба в современной поэзии, но несомненно, что это явление.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney