РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Константин Кравцов

Аварийное освещение

03-06-2009 : редактор - Сергей Круглов






АЛТАРИ ТВОИ, БОСХ…

Алтари твои, Босх, дураков корабли,
Над бетонкой висит мертвый спутник земли:
Лед и трупные пятна листвы под льдом –
Под светящимся льдом над ступенями плит,
Но не славен никто, да и жив ли пиит,
Там, за морем дождей, свой поставивший дом,
Обустроивший скит?

То коньками изрезанный лед за бортом,
То ночные под ним проплывут патрули,
И погасят огни Геркуланум, Содом,
Алтари твои, Босх, дураков корабли…


ABENDLAND

Донесенья подводников Деница,
Оледеневшие рубки его субмарин,
Гравий и ветер, остовы скал,
Основанья земли, перетертые в гравий,
Лишайник, слюда незавидных земель –
Русским оставил Кук
Честь их открытья

И было промозглое взморье,
Шельф и поморник на камне,
Горный хрусталь в рюкзаках
И под ногами череп пингвина –
Белый, как вырезанный из бумаги
Летательный аппарат,
А над головами кружил альбатрос,
Солнце явилось, окрасило золотом ртуть
Ила среди развалин
Потустороннего Кенигсберга

И было упорство ветра,
Был укреплен валунами крест на утесе,
И руины горного кряжа в проливе Дрейка
Мы созерцали в Татьянин день,
Красовицкому предоставив
Мистику хельдингов,
Мистику полых пространств подо льдом
Земли Королевы Мод


КРУГ ЧТЕНИЯ

Военный венеролог Готфрид Бенн,
Певец красоты бесславной и безобразной,
Признанный выродком и исключенный
Из союза чистокровных писателей,
И другой изгой, трамвайная вишенка,
Назвавшая выродком диктатора, поправшего Рим
Тяжелым своим подбородком – того самого выродка,
Которого славил третий, заплативший за эти симпатии
Пребываньем в железной клетке под пизанским солнцем
И двенадцатью годами психушки –
Все они сейчас за одним столом,
И вечный полдень длится, изливаясь
На праведных и неправедных, на каждого,
Кто в пору цветенья распада, гибели богов,
Рождения трагедии из духа музыки
И музыки из духа трагедии,
После смерти Запада (он же Север),
Оставил в его груди малютку-астру,
Воткнутую кем-то в шутку
В рот утопленника, развозившего пиво,
Соскользнувшую в мозг при вскрытии
И перемещенную к сердцу покойника
Рукой поэта, что преодолел таким образом
Пресловутый разрыв между умом и сердцем –
Разрыв, о котором так много говорили
Начитавшись Исаака Сирина
Ранние славянофилы


РУССКИЙ АВАНГАРД

Кругом возможно Бог
А. Введенский

Светлая погода приходит от севера
и окрест Бога страшное великолепие
Книга Иова

Флоренский, мерзлота, косые сваи
Бараков детских – мокрых стойбищ крика,
Над ними краски зиждутся, истаяв
До костной ткани содранного лика,
И ягелем горит изнанка слога:
Бессмыслицы звезда или икона
Отсутствия кругом, возможно, Бога,
Светла погода, облакопрогонна,
Тряпичной куклой вмерзшее страданье
Вербует крестной славы очевидца,
Квадратом черным дышит, иорданью,
И тундрой яко ризой облачится


МУЗЕЙ КРАЕВЕДЕНЬЯ

Мост без бортов, городишко внизу, церковь, взорванная давно.

– А вон громоотвод, видишь? Знаешь, что такое громоотвод?
Это проволока, чтобы молния уходила в землю.

Развалившийся надвое клен, блестящий изнанками листьев,
Мокрая зелень, песок, гаражи.

– А что здесь раньше-то было?
– Раньше-то? Музей раньше был. Краеведческий.
О истории нашего края. Музей краеведенья.
Очень хороший музей, между прочим, да, Нина?
А до этого церковь была.

Чучела оленей и птиц, стеклянный, но взгляд,
Хоровод безголовых туловищ в сарафанах
Под пунцовыми облаками и розовощекими ангелами,
Оползающий снег, перья подернутых копотью крыльев,
Выцветшие струйки бегут из под шляпок гвоздей,
Вбитых в ступни, сухие бессмертники всюду,
Видимость близится к нулевой,
Похмельные головы призывников, согнанных на траурный митинг,
Густо белы, нет, серы и вот-вот растворятся в сумерках,
Все куда-то летит, проваливается вместе с землей,
Ставшей пухом генсеку, пухом Венериной колесницы,
Тоже разбитой, взгляни: вот обломки колес,
Кузовка под стеклом. Что он там говорит, подполковник,
Что он несет там с помоста? Величайший из полководцев,
Приидите, соберитеся вси, иже благочестно в житии пожившии,
И восплачите о душе, отчужденней славы Божия
И работавшей студным демоном со всяким тщанием.

– Они нашли мертвого лебедя возле пруда и тот мальчик –
Она говорит, ему было лет десять, откуда ей знать,
А ведь точно: прошло десять лет, короче, тот мальчик,
Назвавшийся ее братом, он ей говорит: ты не плач,
Лебедь не мертвый, он оживет. Представляешь?

Холм с кумачовой фанерной тумбой, дождь, ручьи,
Сорванные ветром венки, жалкие, грязные вьюнки из салфеток,
Сугробы полярной весны: свет и холод, холод и свет,
Разведенные на молоке краски, яблоко, падающее в восемь утра
В ладонь спящей в саду, в гамаке, невестки умершего,
Да, подтверждает голос, да, ты опять залетела.
Эту девочку ты сохранишь.

– И очень, матушка, важно, записки подавать почаще.
Одна раба Божия рассказывала: умер у нее зять. И вот
Снится ей, будто лежит он как бы в чулане каком,
Не то в погребе – темень, самого чуть видно, тело в язвах,
Места живого нет, черный весь как головешка.
Она давай молиться, записки подавать, и что вы думаете'?
Снится он ей опять через год, половина язв уж сошла,
Кожа розовая. Все записки...

Идолы самоедов и круглые, как луна,
Как дневная луна весной, белой ночью,
Лагерные противоморозные маски,
Ржавый фонарь «летучая мышь», кукла,
Найденная неподалеку от сваленных в кучу
Детских крестов и гробов, выбеленных мерзлотой,
Кажется, там работали военнопленные, немцы, иначе
С чего бы кресты? Да и фото для «Шпигеля».

– Мне вот мост всю дорогу снится,
В детстве часто ходил по нему, одноклассник
Вовка Овечкин, жил на той стороне,
На улице Фарфористов – мост высоченный,
Борта повыбиты, лед уже лет десять не убирали,
Скалывать некому, скользко и ветер,
Составы внизу, темнотища, сугробы на крышах –
Похоже на рвы, снегом засыпанные.

Ненецкое кладбище, тряпицы на ветках полярной ивы
И черные, красные, выгоревшие за три года
Ленточки в сквере за Белым домом.

– А знаешь, что такое мост? Мост, который тебе снится?
Иисус говорит: мир сей мост. Проходи по нему
И не строй себе дома. Арабская надпись,
Оставленная на обломках моста.
У Мережковского прочитала. Город, пишет,
Построил какой-то монгольский завоеватель и тоже
Одни развалины остались от города.

Музей краеведения – очень хороший музей.
Он закрылся давно. Музы окраин,
Музы в застиранных сарафанах,
Безголовые музы покинули мир,
Разбрелись по лесам чучела оленей, лисиц, кабанов,
Гуси-лебеди растворились в фольклорном небе,
И только глаза этих чучел, глаза мерзлоты,
Глаза старика из Олинфа – раба, приколоченного ко кресту,
Дабы Паррасий Эфеский убедительно изобразил
Муки страдающего Прометея:
– Паррасий, я умираю!
– Вот-вот! Оставайся таким!



ВАН ГОГ 27 ИЮЛЯ 1890

Наощупь и медленно как по забою,
Марая колосья, постскриптум кропая,
Китайскую тушь захвачу я с собою,
А те башмаки я тебе уступаю


ПЕРЕСЕКАЯ ТАГАНСКУЮ ПЛОЩАДЬ

Памяти Николая Шипилова

Мачты рвущей корнями обшивку листва,
Череп Йорика, бедный японский фонарик ли в ней
Над пустынным кварталом, над палубой,
Над неподвижным, как солнце любви,
Кораблем дураков… и морские ежи –
Утром всюду, ты знаешь, морские ежи –
Они тоже не прочь за военные астры,
За сливок альпийских кувшин

И несут меня двое, дурак и дурнушка, несут,
Утирают друг дружке платочками пот и несут,
И склоняется вечнозеленая мачта, шумит,
Миска для подаянья в зубах у пловца проблеснет –
Может, дать ему вишен? Сказать: это кровь бедняка?
Может, выйти на площадь? Опомниться, встать?

Нет, не вьюга меня целовала, язык – нет, не дом бытия,
А игорный – пожалуйста! – дом «Достоевский», но пусть,
Пусть какой ни на есть, но пребудет фонарик в ночи,
И в руках у монахини – лютня… гляди:
Узел с нечистью всякой нисходит с небес,
Мол, не брезгуй, закалывай, ешь, дурачок…


ЭКСГУМАЦИЯ

Все во имя массового человека,
Все для блага массового человека –
О не ведите, не ведите меня к нему,
Я не хочу видеть этого человека!



ЛЮСТРА

Памяти Г. И.

Гуру шепчет инструкции на ухо трупу:
Бычьеголового Духа не бойся,
Цепляйся за крючья лучей –
Это лучи Дхармакайи,
Тусклый дым тебя манит – не следуй за ним,
То стихия земли, не Зерцалоподобная Мудрость,
Не струны тебе сострадающих Глаз.
Ухватись же за эти лучи, соберись,
Будь внимателен, высокородный,
Будь внимателен, слушай и не отвлекайся,
Если ты и сейчас отвлечешься –
Лопнут струны тебе сострадающих Глаз.

То же самое жуткий, беззубый маэстро,
Жуткий беззубый маэстро, пропахший аптекой,
Нам твердит, инструктируя в русских своих fleurs du mal :
Расстреливают, говорит, палачи
Невинных в мировой ночи – не обращай вниманья,
Скользи своим царским путем
Лунных карнизов, поэт, посмотри:
Вот лучи, вот в холодном ничто,
Вот, во аде, вот в мутном пролете вокзала
Мимолетная люстра зажглась как венец


ЗНАК

На белом поле красный крест
В ночи мелькнет тебе со скорой
И станет разуму опорой:
Вот поле выявленных мест,
И пусть не свет в тебе, но все же
В наплывах тьмы, в набегах дрожи
Он что-то значит, этот жест.

ЧУКЧЕ УДАЛЯЮТ КАМНИ ГЛУПОСТИ

Камни, камушки, камни, каменья,
Дом Бога – Бет Эль,
Жертвенник из неотесанных,
Неоскверненных камней
И великолепие зданий,
Славящих зодчего и камнереза, заказчика,
Будь это царь Соломон или вовсе не царь,
А Борис Николаевич Ельцин

Камень на камень, кирпич на кирпич,
Лунные камни и камни безумия, Боже, тюльпаны,
Тюльпаны в моей голове! Удали их скорей, командир,
Эти метеориты, зачем они Лубберту Дасу?
Давай, извлекай их скорей, жестяная воронка!
Вдруг драгоценны они, камни глупости? Вдруг хризолиты?
Из бюргерских мочевых пузырей, говорят,
Извлекает Либориус фон Патеборн хризолиты.
Что ты удалил – то твое. Заодно и пожертвуешь
На монастырь, а то для чего он,
Мних этот здесь? Для чего здесь черница?
Бисером бархатный вышит кошель,
На главе покоится книга, застегнута
На золотые застежки. Друг, для чего ты пришел?
Посмотреть на тюльпаны,
Что там, в Галилее, цвели?

Чукча верует Маленькой Нерпе,
Молится Маленькой Нерпе всегда,
Когда предстоит операция по извлеченью камней
Из насквозь промороженного… нет, не мозга –
Какие у чукчи мозги? – так, болотце в родной лесотундре,
Дальше нее не сошлют, потому ничего не боится
У вас в Хёртогенбосе чукча,
Боится лишь Маленькой Нерпы:
А ну как обидится, и говорить перестанет?
И кости его станут воздухом или сияньем,
Колышимым ветром.………………….


ЮНЫЕ СЮРРЕАЛИСТКИ С ГОЛОВАМИ-ЦВЕТАМИ

Перья страуса, перья колышутся
Над запорошенным микрорайоном, огни,
То, должно быть, Нерон зажигает свои факела,
Нет, пожалуй, не он, не великий артист,
А какой-нибудь пьяный фонарщик с планеты людей,
Не вернувшийся летчик, а мы –
Мы стоим, как стояли, спина к спине

Уточки-мандаринки плывут,
Юные сюрреалистки пришли с головами-цветами
К святому Антонию, синие бабочки, синие и голубые,
С глазами на крыльях, плывущие по коридору, а мы –
Мы стоим, как стояли, и перья колышутся
Над головами-цветами во льду

Локоть девственницы Сальвадора Дали,
Он растаял мороженым на солнцепеке,
Мираж над равниной, над утренним настом:
Шли стрельбы, я нежное место чуть не отморозил
И огненный трассер красиво ушел в молоко


ЧАСТИЧНЫЕ ГАЛЛЮЦИНАЦИИ

Первые дни юности с их непрямой перспективой,
Частичными галлюцинациями,
Явлениями на фортепьяно членов Политбюро,
Например, Арвид Янович Пельше:
Жизнь пройдет – будешь помнить:
Звали его Арвид Янович, этого Пельше,
Скитавшегося в поисках абсолютного ничего
Со всем упорством, со всей настойчивостью памяти,
Растекавшейся подозрительной синевой

Или красная оркестровая яма где-нибудь в Афганистане,
Полет шмеля над гранатом в утреннем молоке, солнце
Параноидального ледохода, твое пробуждение
В бесперспективном пространстве, где до сих пор ветвится
Карликовая березка, и улитка трогает рожками
Телефонную трубку, и звенья рассыпавшейся твоей цепочки
Плавают, переливаясь, над островком Тишинского рынка

Но, бывало, росла во времени как бы некая ваза,
Не завершающаяся во времени ваза какой-то другой
Полуденной рыночной площади
С фигурками босоногих кармелиток
И исчезающим бюстом Вольтера

Взорванная голова наполнена облаками,
Архитектурными превращениями,
И дочь Западного ветра,
Повенчанная с ветром Восточным,
Дочь ветра со станции Котлас,
Возвращается, плача, к брачному ложу


ВОСХОДЯЩАЯ ОТ ПУСТЫНИ

Кто ты, восходящая от пустыни…
Песня Песней

Не Саломея, нет, соломинка скорей –
Просто соломинка с улицы Клязьминской,
Не стрекоза, не нагая плясунья в луче,
Зажигающем крылья стрекоз на стекле,
Не нагая плясунья – былинка Иезекииля

– Я ему говорю – молодой такой, русый-русый! –
Я ему говорю: ты бульон-то попей, пока он горячий,
Пирожки потом съешь, и не ходи к баптистам,
Зачем тебе, сам подумай, здесь, по Урицкого и налево,
Еще метров сто, и снова налево, у Макдоналдса,
Бывшее трамвайное депо, да ты знаешь, наверное,
Церковь там восстанавливается, как же ее,
Дмитрия Солунского, кажется, да, Дмитрия Солунского, –
Это там мне сказали: радоваться нужно,
Что онкология, что кранты – помнишь, рассказывала, –
Радоваться, а не об исцелении просить, представляешь? –
Так вот, я ему говорю: ты сходи, сходи туда,
Там бомжам работу дают: лед колоть, да мало ли что?
А он мне: Ты ангел, да?

Ангел, а кто же? Не Саломея на пиршестве Ирода
29 августа/11 сентября, не Суламифь,
Восходящая от пустыни как бы столбы дыма,
Дыма котельных, не европеянка нежная –
Просто соломинка в неугасимом огне Его

– А что, тридцать лет осталось, ну, пятьдесят, –
Вставляет отец Андрей, разрезая
Фаршированный рисом с морковью
Постный перец, – профессор Осипов
Семинаристам на лекциях об Антихристе
Так прямо и говорит: вы, мол, его сами его увидите
И с хоругвями встречать выйдете
– Отец Анатолий, вам чай или кофе?
А вам, отец Константин?

Тридцать лет, пятьдесят ли, но я,
Властью мне данной, расскажу тебе, как
Разгоралось неделю назад,
Блёкло и снова являлось то здесь то там,
Молоком убегало, ходило за мной по пятам,
Колыхалось лучами зеленоватыми,
Словно соломенный смутный навес на ветру,
Сияние в Салехарде


ОДУШЕВЛЕННЫЕ

А вместо Баха и Моцарта был,
Вместо Пярта –
Флойдовский «Animals»
С транс-цен-дентальным
Лаем собачьим – о северный драйв,
Музыка сфер для тинэйджеров!
Агнцы и свиньи, тинэйджеры,
Свиньи и жемчуг светил:
Всюду топорные видишь светила,
Думаешь, несть им числа над бараками

Так и стоишь как свирельщик у врат
В «Мире музыки» около Новослободской,
В другом ли каком-нибудь мире
После заката Европы:
Не Магнификат , не Берлинская месса –
Носящийся по ветру лай, леденеют стропила,
Висят облака отсыревшей овчиной на кольях,
Вода, как обычно, темна,
Словно выбоины в коробах теплотрасс,
И еще луннорогие цитры видны в той воде –
Добросовестной зоны жилой
Луннорогие цитры, огни


В ЦЕРКВИ

Под гроздьями негибнущих светил
Идти сквозь виноградник Твой больной
И видеть сны, где снег со дна могил
Еще блестит под северной луной.


ОСНОВЫ ПРАВОСЛАВНОЙ КУЛЬТУРЫ

– Я не знаю вас, люди, я плохо вас знаю, –
Обратился он к соотечественникам, а была ночь
И знобило с похмелья, – но мне есть дело до вас:
Меня занимает, в чем теперь ваша душа,
Чтобы знать наверняка,
Вновь ли возгорается звезда Вифлеема
Или вновь начинает меркнуть, а это самое главное.
Потому что, – все более воодушевлялся он, обращаясь
К сидящим во тьме и сени смертной, –
Потому что все остальные катятся к закату,
А если и не катятся, то едва мерцают,
А если даже и сияют, то не стоят и двух плевков.

И тут он увидел и черноусых мужеска пола и женска,
И декабриста в коверкотовом пальто,
И человека в телогрейке, и Митрича –
Слезы стояли в глазах у Митрича,
Слезы жалости к Лоэнгрину и к стенке,
Которую тот обмочил – все было жалко ему, дураку:
И лодку, и чирьи. Жалость, – подумал в сердце своем
Председатель пира, – первая любовь
Или последняя жалость – какая разница?
Жалость и любовь к миру – едины.
Любовь ко всякой персти, ко всякому чреву.
И ко плоду всякого чрева – жалость.

Вот основы православной культуры.

И если Бодрияр прав, и «Апокалипсисом сегодня»
Америка действительно выиграла войну во Вьетнаме,
То Россия, несомненно, выиграла битву с самой собой
Этими трагическими листами.



СМЕРТЬ АВТОРА

Ирине Перуновой

I.

– А смерти автора, кстати,
Радовались и раньше: один иерей
Врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
– Что нам до поля чудес, жено?
Но спит земля в сияньи голубом,
Те залитые известью ямы шаламовские,
Ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
Как в детской дребезжат стекла
Вослед трамваю) – есть, пойми, узкий путь,
Узкий путь, а с виду безделица:
Звон каких-нибудь там
Серебряных шпор, когда ни одна звезда,
Когда звезды спали с неба как смоквы,
И небо свилось как свиток, как тот сударь,
И лишь та холстина в опалинах, тот тахрихим
(В паузе – отрывок блатного шансона,
Проехавший мимо) и подумать только:
Какой-то там фотолюбитель,
Какой-то Секондо Пиа


II.

112 борозд от «бича, наводящего ужас»,
30 точечных ран от терний, округлая рана
Между 5-м ребром и 6-м; сукровица, вода
И пыльца, занесенная ветром ночным
Из пустыни Негев или с берега Мертвого моря –
Солелюбивых растений пыльца, и их имена:
«Reaumuria hirtella», «Zygophyllum dumosum»


III.

Крины сельные, трава полевая,
Нынче есть, завтра
Брошена в печь, в геенну,
Но Ты говоришь: Посмотри,
Посмотри, как волнуется нива, поручик.
Видишь ли ты этот ландыш?
Вот, он кивает тебе. Посмотри
На крокусы и анемоны, на маки –
Маки в полуденной каменоломне
У Эфраимских ворот,
Вдоль дороги в Эмаус, в Дамаск


IV.

…как бы игра Отца с детьми
О. М.

К сорнякам ли причтем это как бы?
Да, вот именно как бы игра –
И сосуд, что струится веселием неисчерпаемым
В Айя-Софии и синей Равенне, и эти
Бдения у монитора при свете
Не монитора, но белой часовни луны –
Свете, светящем во тьме над кремнистым путем,
Вдоль которого высоковольтная линия
Тянется через иссохший Кедрон


КРАСОТА ПО-АМЕРИКАНСКИ

Беги, Божье Дитя, в поющую пустыню
Томас Мертон

Буквиц горчичные зерна
В растительной зелени лампового монитора,
Кириллицу из жидких кристаллов
Взрастил нам портал францисканцев:
Вот фотография утренней кельи трапписта –
Сарая, в котором устроил он скит,
Крест поставил, к нему прислонил колесо от телеги,
Вот утварь, корзины из ивовых прутьев
И клавиатура реликтовой, в Кремль набивавшей
Протестные письма печатной машинки.
Обломки какие-то. Света и тьмы.
Семена созерцания. Может быть, тыквы,
Лилий долин, нарциссов Саронских,
А вот и он сам, Иона. Он видит: горит Ниневия,
Не лучше ли было б остаться во чреве кита?
Ведь и Сам бы управил Господь как-нибудь,
Уберег Пастернака. Нет, странный какой-то он,
Этот траппист, от ожогов умерший в Бангкоке.
Вокруг него – дети цветов, и в поющей пустыне
«Беги, – говорит Суламифь, –
На горах бальзамических серне подобен будь
И молодому оленю»



СИХЕМ

Поэзия, прости Господи…
Пушкин

Та амфора пытливой самарянки,
Кувшин ли просто… Господом хранима,
Бежит вода, чиста после огранки,
В пространстве золотом, идущем мимо.

Бежит вода, чиста после огранки,
И облако белеет нестерпимо
Над рынком, забытьем автостоянки,
Над блокпостами Иерусалима.


НИК. Т – О

А «талифа, куми» – нет, не «девица, встань»,
А девочка проснись: руки коснулся,
Сказал чуть слышно: «Девочка, проснись»

И след сандалий в воздухе морозном
Не в Царском – в Омске… Талифа куми?

Кривой рожок подушки кислорода
И кукла та… сказать, что это я?
Весь этот груз обломков, ужас тела…

Он не молился никогда... Девица?
Нет, девочка. Не умерла, но спит




ТЫ ВО ВЗЛОМАННЫЙ СКЛЕП…

Ты во взломанный склеп привела с собой сад –
Беззаконный, сырой, охраняемый лишь
Светляками да брачным весельем цикад,
Звездным воинством – там, над уступами крыш.

Петр к себе возвратился, ушел Иоанн,
Ну а ты все стоишь, все плывет наугад
Аромат бесполезный сквозь месяц нисан.

Что ты плачешь среди глинобитных оград,
Как на известь на эти глядишь пелены –
Известь ям, где останутся все, кто распят?

Никому не жена, никому не нужны
Ароматы твои, но плывет аромат
И стрекочут цикады из гущи ветвей.

Вместо храмовой стражи у адовых врат –
Запах чистого нарда из склянки твоей.


ЛУНА МЭЛА ГИБСОНА

Фильм о Пасхе Распятья снимался зимой:
Луна над усадьбой Гат-Шеманим
Белела над окрестностями Матеры;
Не в зелень иерусалимской весны
Одета была Гефсимания, но вопрошала,
Как Иова Иегова: Входил ли ты в хранилища снега
И видел ли сокровищницы града?
Кто проводит протоки для излияния воды
И путь для громоносной молнии, чтобы
Шел дождь на землю безлюдную, на пустыню,
Где нет человека? И луна над югом Италии
Белела как жертвенный камень в Вефиле

– Благословен ты, Господи, Боже наш, Царь вселенной, –
Мыслил в сердце своем Каиафа (Маттиа Сбраджа),
Благословен за плод лозы виноградной
И за хлеб, изведенный тобой из земли,
За горькие травы и эту луну,
Под которой, что было, то и теперь есть,
И что будет, то уже было,
И Ты воззовешь прошедшее,
Истребив – да погибнет имя его! –
Сбивающего с пути Израиля!

– Тридцать, Иуда. На этом сошлись мы:
Мы (судный нагрудник, двенадцать камней)
И ты (жест в сторону экс-казначея – Луки Льонелло)

– Не Сам ли Ты, Господи, разве не Сам, –
Вопрошает ушедший в ночь
Пламя пасхальных жаровен, –
Не Сам ли Ты, Господи, заповедал нам чрез Моисея
Не жалеть и не прикрывать отвращающего от Тебя
Народ Твой? И что вы все смотрите так,
Будто все вы здесь первосвященники?
Пальма осанны на каждом из шекелей,
Надпись и храм, который бесчестят!

И луна над зимней Италией
Белела как чаша Грааля над Гротом агонии,
Ветка маслины в саду на переднем плане
Тянулась колючей проволокой, звезды –
Стражи святыни, небесное воинство –
Звезды спадали с небес, расхаживали по саду:
Желтые космы пламени,
Рубящие синеву Караваджо в скандальной ленте
Голливудского австралийца

МАЛЕНЬКАЯ НОЧНАЯ МУЗЫКА
И ФРЕСКА ДЖОТТО

Две райских песни, две, по крайней мере,
Где льет звезда рубин кровопотери
Над сборищем с огнями и дрекольем,
Где только холод, холод колокольный,
Светильников замерзших аллилуйя,
Иуда, что пришел для поцелуя...


ВОРОНИЙ ПРАЗДНИК

На мерзлоте в тот день, когда Архангел
Благую весть принес Отроковице,
С зимовья возвращаются вороны
И назван этот день Вороний праздник.

Там птиц иных не водится – вороны,
Не ласточки весну приносят в сени
Барачного ковчега, извещают,
Что кое-где уж вышла из-под снега
Земля нагая как до погребенья
И желтая как глянец фотографий
С приветами из черноморских здравниц.

Рассыпаны повсюду эти снимки,
Но дворник их уже не замечает:
Сам, как ворона, в ватнике глядит он
В твои владенья, солнце самоедов, –
Безумия врата, врата ночные
Из ясписа, сапфира, халкидона…


КАК БУДТО СОЛНЦЕ…

Как будто солнце неумело
Мое разламывает тело
И кормит дым, и кормит корни
Деревьев розовых на белом,
Как будто птиц каких-то кормит
В пространстве одеревенелом

Меня соткавшее светило
Мной будто птиц каких-то кормит,
Как и меня оно кормило:
То дым, то розовые корни

Как будто свет сегодня – пища,
Немых калек, небесных нищих
И не меняется их стая:
Земля в снегу – кормушка птичья –
Летит, летит не улетая


АНГЕЛЫ, СИЛЫ, ПРЕСТОЛЫ…

Север и смерть или просто
Солнцестояние вод:
Ангелы, Силы, Престолы –
Как по воде расходящийся круг

И золотой сухостой удлиненных фигур
Учеников у одра –
Так свечи, теснясь на каноне,
Гнутся от жара, и видишь сквозь воду:
Север и смерть,
Облака или белый хитон

28. 08. 2005


СТАНИСЛАВ КРАСОВИЦКИЙ,
ОН ЖЕ – ОТЕЦ СТЕФАН

На столе блюдо с рыбой, вероятно, карп,
Мансарда с окнами на Радонежские леса,
Все дальше на север, и вот уже соловецкое солнце
Горит над Секиркой – не лампа,
Вот уже морестранник воздвиг кельтский крест
Над святилищем Аполлона Гиперборейского,
И линия Маннергейма свет отделяет от тьмы –
Свет трогающий все вокруг тебя
Как будто кровью рыбы золотой, сказал Айги,
Сказал: так прячут может быть за вьюшкою алмазы
Как был ты нежен в ветхих рукавах,
И эта улыбка попа-передвижки,
Хранителя сокровищ Нибелунгов, улыбка скальда,
Теперь – аскета (ты всегда в пограничной зоне)
Вкупе с обещанием пропуска к твоим озерам –
Дар драгоценнейший для сотрапезника


РОЖДЕНИЕ ВОЗДУХА

Памяти Эндрю Уайета

Оттепель явит мертвых
Трав зазеркалье, волны,
Волны и пух над ними, борозды океана,
Выпростал руки спящий из льдины, ветер
Сеет зеленую соль в солнечные лабиринты

Ныне Ты отпускаешь раба Твоего, Владыко,
Ибо видели очи мои довольно травинок,
Утренников и проталин, а эти пятна
Рыжих волос, и то, как ложился
Луч на лодыжку, переливался бисер
Воды на снопе пшеничном

Раб Твой исполнен днями и сыт Чеддс-Фордом,
Ныне от сна, позволь, не восстану, пусть остывает
Печь дровяная, благодарю, что ломились
Ведра всегда от лисичек, смородины и брусники,
А по зиме чернобурки сбегались из леса
Подкармливаться на свалках

Не тяжелей мое сердце перышка чайки-баклана,
Лодка на сеновале и в поле телега тоже
Не тяжелей, чем перышко, тоже белы, прозрачны,
А городов я не видел, Владыко, только
Ветра дощатый мир, перья, витая, строят
Лестницу винтовую


СВЯЩЕННИК-ПОЭТ

О. Сергию Круглову

Узкий путь и другой,
Тоже узкий,
И один из них входит в другой
Как меч в ножны,
Как меч обоюдоострый,
Исходящий из уст
Сидящего на Престоле –
Пророка, Царя, Иерея вовек
По чину Мельхиседекову.


ДЕТСКИЙ ПРАЗДНИК И ЕГО ИКОНА

Стало плотью и словом о плоти,
О воробьях, например, или рыбах всякого рода,
Смоковнице или драхме, о том и о сем –
Плотью от плоти, словесной тканью,
Лучшим ее порядком, не уступающим лилиям,
Не говоря уж о ризах – царских там или
Архиерейских, видимых еле во свете
Лимонного кадмия в самое темное время года –
Время заносов, снега на борщевике вдоль дороги,
Скользких ступеней, уверенно попранных
Легкой стопой, маленьким сапожком



ОТПЕВАНИЕ В СЕЛЕ ГОРЕТОВО

Вечери Твоея тайныя днесь,
Сыне Божий,
Причастницу мя приими,
Не бо врагом Твоим тайну повем,
И не знает никто, что за тайна,
Не знает никто, что случилось

Говорили: подводное русло,
А плавали девки плохо,
Она и спасала, четырнадцать лет,
Причащалась у вас в воскресенье

И руки, когда я листок с молитвой
Вложил в ее пальцы, руки были теплы,
И я видел воочию, видел впервые,
Свете тихий святыя славы,
Видел своими глазами,
Чем отличалось успенье от смерти,
В августе, в полдень, в лесу
Целуя Твой образ на венчике
Отроковицы Анастасии



ПРЕСТОЛ ЗА 101-М КИЛОМЕТРОМ

Аистов гнезда на старых
Водонапорных башнях,
Ястребы на проводах вдоль дороги,
Совы, взлетающие из-под фар,
Бородинское поле поблизости, осень,
В стрельчатых окнах – Можайское водохранилище,
Праздник, на тысячу долларов роз без числа
И геральдических лилий от спонсора,
Вазы под каждой иконой, летят журавли,
Аистов только вот кто-то убил
Накануне Успенья, престольного праздника,
И с водокачки над крышей школы,
Школы приюта, крыло из гнезда торчало
Три ли, четыре дня, а все-таки был он,
Был и на нашей улице праздник, всё было и
Как хороши в самом деле, как свежи!


АВАРИЙНОЕ ОСВЕЩЕНИЕ

…или мальчик косой с металлической трубкой во рту
А. Еременко

Смотрит на лилии полевой командир
Или на заросли снега на стеклах подросток
Смотрит и видит: желтком из яйца вытекает в лагуну
Купальщиц, купальщиков сонм – в голубую лагуну
Из мирового яйца, и вокруг акватории – белые единороги,
Сидят пеликаны на спинах, приютские дети
Сбивают из лука плоды на скаку или летучую рыбу
Бьют острогой в изумруде воздушных потоков,
И смотрит на лилии полевой командир, на заводное
Потешное войско под земляничиной дикой:
Все наги и не стыдятся, и птицы небесные
Не умещаются в небе, гады морские, олени и зайцы
Теснятся в проходах, крутится-вертится шар голубой
Иеронима Ван Акена – визионера из братства Пречистой
Девы Марии, изобретателя мины-игрушки, он говорит:
Мы умерли все, а теперь – дискотека!
Что тебе снится, электрик Петров? Не сады ли
Земных наслаждений? Сегодня –
Ночь длинных ножей, пробивающих детям погибели
Пах и ладони, ночь новых соцветий, взгляните:
Свились на морозе морские коньки,
Подо льдом распускаются люминесцентные лампы,
Блестят позвонки, поплавки,
Шкура Марсия, не облака, шкура Марсия
Льется над судным ночным медосмотром, но вот –
Вот трава полевая, вот лилии у Царских врат, островки
Света ороговевшего, так посмотрите:
Сегодня они еще здесь, в поле вашего зрения, завтра –
Завтра разнорабочий Иван их ввергнет
В контейнер для мусора – разнорабочий Иван,
Что тоже наследовал Царство, глядя на них, забывая
Свое Приднестровье, котельную, весь этот джаз,
Акваторию с единорогами, незагорелую кожу
Цвета пелён твоих, Лазарь, лилий на солее,
У которой столпились приютские дети,
Но что там за солнце встает,
Что за люди вставать и не думают?
Птицы ли их поклевали, цветок ли пожрал их какой?
Только дым коромыслом над прорубью, только каток
И скворец-конькобежец во свете прожектора,
Но посмотрите: ныряет за жемчугом
Мальчик косой с металлической трубкой во рту

- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -




blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney