РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЕвгений Клюев
РЕЛОКАНТЫ
03-06-2025 : ред. Сергей Круглов
«Релоканты» - последний цикл стихов, собранный Евгением Клюевым под единым названием и опубликованный им на странице в Facebook*; первое стихотворение – 20 октября 2024 г., последнее стихотворение – 17 ноября 2024 г.
СОНЯ
скоро все евреи от нас уедут
и больше уже не будет евреев
совсем-совсем никаких евреев
спрашивает семилетняя крошка Соня
спрашивает и тихонько плачет
потому что громко по евреям не плачут
уезжают и пусть себе уезжают
без них всем будет гораздо лучше
без бабушки будет гораздо лучше
без дедушки будет гораздо лучше
без мамы будет гораздо лучше
без папы будет гораздо лучше
и будет гораздо лучше без столетней кошки
и будет гораздо лучше без семилетней крошки
мастерящей табличку повесить на шею
черным по белому слово иврейка
на случай если её забудут
последние уезжающие евреи
АБДУЛЛА
Абдулла уезжает домой со своею семьёй.
Он устал наконец от холодного неба и моря.
Ни с правительством больше, ни с собственным сердцем не споря,
Абдулла уезжает домой со своею семьёй.
Он с собой ничего — вообще ничего — не берёт:
ни надежды своей, на чужбине прижившейся плохо,
ни любви, ни отваги, ни как её… веры в Аллаха,
он с собой ничего не берёт — даже наоборот:
Абдулла оставляет свою пожилую зурну,
молодую луну — и под сей молодою луною,
оставляет страну небольшую, с ладонь шириною, —
не считая по этой причине её за страну.
Абдулла оставляет чалму дорогую свою:
там, на родине, некому будет похвастаться ею,
все погибли давно… правда, он уезжает с семьёю,
но с собой ничего не берёт.
Не берёт и семью.
Абдулла собирает друзей, но друзья Абдуллы
не приходят: неблагоприятна погода чужая.
И тогда он им речь говорит: дескать, я уезжаю,
говорит Абдулла и сметает слезу со скулы.
И друзья понимают судьбы трепетанье самой
в этой речи его и присутствие тихого чуда,
раз который уж год Абдулла уезжает отсюда.
Абдулла уезжает домой со своею семьёй.
САНТА
Я жила здесь очень мало,
я жила здесь очень трудно, —
говорит красотка Санта
и стесняется акцента. —
Я жила здесь очень мало,
ничего не понимала:
нет во мне такого дара,
дурой дура.
Не хотите ли на воздух?
Не хотите ли какао? —
говорит красотка Санта
и стесняется акцента,
совершенно не по делу
опуская очи долу,
оправляя складку сари...
I am sorry.
Полно, Санта, все мы дети,
все мы дети, все мы птицы —
не в начале было слово,
а в начале было сердце.
И тогда мы с небесами
золотыми голосами
говорили — помнишь, Санта? —
совершенно без акцента!
ОРНЕЛА ЛЮСИЯ
Надо было, наверно, oтрезать
два-три слога, не слишком гордясь,
от "Орнела Люсия де Езус":
для чего тебе всё это здесь —
под нахмуренными небесами,
где другая судьба не видна
и где просто непроизносимы
твои солнечные имена?
Но, весёлые губы кусая
и терзая словарик в руках,
представлялась Орнела Люсия
только так, а иначе — никак,
и одними глазами большими
говорила, что в эта страна
у меня оставалась лишь имя,
и я вечно ей буду верна!
Так она говорила, и ангел
тихо плакал у ней на плече —
крупный ангел, не вышедший рангом,
весь в камнях дорогих и в парче,
и доставленный к нам то ли SASом,
подхватившим его под крыла,
то ль нелицензионным Исусом,
проводившим его до угла.
ГАЛИНА
Вошла: прекрасная и злая,
в помаде щёки...
"Куда бы кинуть кости, зая?"
Все гости в шоке.
Но что ж поделаешь... клиентка,
попробуй выбрось!
Вздохнуть да улыбнуться едко:
знакомый образ...
Ах кто б всех этих дам прожжёных
не знал (из банды!):
все у аборигенов в жёнах,
а так — свободны,
приходят выпить рюмку виски —
(жизнь доконала)
да по меню учить английский,
и то немало.
Но эта, впрочем, не отсюда,
не из эскорта:
"Мне только музыки, спасибо —
два-три аккорда".
МУХА́ММЕД
Добродетели нет и греха́ нет,
и цена тут всему одна;
пятилетний цветок Муха́ммед
понимает, что мир — война
и пугает гостей картинкой,
где сто бомб в облаках висят.
Самому ему пять с полтинкой,
а глазам его — шестьдесят.
Так что мирной судьбы останки
не тревожат его уже:
на душе у него лишь танки,
одни танки лишь на душе.
И, как птица, снаряд порхает
над склонённою головой
и поёт ему: "Ах, Мухаммед,
почему ты ещё живой?"
И тогда с виноватым видом
он бросается к маме: мол,
я умею быть и убитым,
дайте только уткнусь в подол!
НАСИ́МБАНУ
Трудно жить всему некрасивому:
ветер его по́ свету несёт.
Но некрасивую Насимбану
Бог её племени пасёт —
шепчет ей крохотные истины,
cводит Насимбану с ума...
Истины, небось, неказистые,
как и Насимбану сама.
Ходит по городу Насимбану,
личико скрывая в платке,
молится тряпичному символу,
в чёрной зажатому руке.
А начнёт Насимбану сетовать —
мигом её маленький Бог
тут как тут, и ну с ней беседовать,
аж до синевы на губах:
дескать, моя чёрная деточка,
грех тебе сетовать, мой свет:
глянь, какая белая веточка —
таких у нас на родине нет!
Так вот и спасает Насимбану,
отпуская ей всякий грех,
а она уж — то апельсин ему,
то банан eму, то орех...
ХАБИ́БА
Хабиба смеялась, а слёзы текли и текли,
они всё текли и текли, а Хабиба смеялась:
чтоб ей засмеяться, нужна была сущая малость —
и малость случалась, а слёзы текли и текли.
Хабиба всегда рисовала каких-нибудь рыб —
ужасно весёлых и сильно нездешних расцветок
на мокрых салфетках, и рыбы срывались с салфеток
и вдаль уплывали, а слёзы текли и текли.
И все говорили Хабибе: "Хабиба, не плачь,
теперь уже всё хорошо и не будет иначе!"
И, комкая в пальцах салфетку: "Нет-нет, я не плачу", —
смеялась Хабиба, а слёзы текли и текли.
А слёзы текли и текли, наполняя очки —
две круглые чаши на полных щеках у Хабибы,
и в чашах плескались глаза — две весёлые рыбы,
далёкие рыбы средиземноморских широт:
там были прозрачны пространство и небо, и там
беспечное лето дружило с беспечной зимою,
и местная девочка бегала к тёплому морю,
ещё без труда различая, где смех, а где плач.
НУРИЕ́
Счастья в жизни не было до сих пор —
и за любую цену
Нурие решила купить ковер
повесить на стену.
Денег взяла у племянника: тот
продавал вишню.
Придётся выплачивать целый год,
но это неважно.
В город поехала на заре,
в бусах и шали,
детей оставила Гюльнаре,
чтоб не мешали.
Выбрала бежевый с синевой,
как южное море,
и торговалась недолго — всего
часа три-четыре.
Всю дорогу радовалась ковру,
дома, первое дело,
позвонила свояченице в Анкару —
та обалдела...
Хорошо, что ещё не пришёл Энвер:
надо спрятать бусы
и самой на стену прибить ковёр —
вот, любуйся:
у воды высокий такой камыш
вокруг залива,
над водой орёл, терзающий мышь...
очень красиво.
АГНЕШКА
Есть у Агнешки книжка из Польши —
трудно читать без слёз.
И есть у Агнешки старенький Порше —
правда, без двух колёс.
Агнешка любит местного пана
по имени Сёрен Бек:
на усах у пана морская пена,
и он неплохой человек.
Правда, он презирает Агнешку —
есть тут такой курьёз:
за её ужасную польскую книжку
и Порше без двух колёс.
Но, когда он пьян, тогда всё в порядке —
так уже случилось разок:
и у них возникли общие предки
и даже общий язык,
и пан Сёрен слушал польскую книжку,
почти не скрывая слёз,
и пан Сёрен даже катал Агнешку
на Порше без двух колёс.
СИЛЬВАНА
"Ах, судьба меня, наверно, прозевала:
я сбежала придорожною межой", —
так рассказывала музыка Сильвана
о судьбе своей — практически чужой.
А судьба её стояла и смотрела —
без участья, хоть, пожалуй, и без зла,
как она своё ветшающее тело
над Европой, словно пёрышко, несла.
И судьба её качала головою:
дескать, с музыки-то нам какой же прок? —
и давилась местной фразой горловою,
застревавшею гортани поперёк.
Так Сильвана всё летала и летала —
не задерживаясь, стало быть, нигде,
всё летала от квартала до квартала,
от одной своей звезды к другой звезде,
из породы серенад или рапсодий,
без занятий, без семьи и без гнезда,
и её лишали всех земных пособий —
раз в полгода или чаще... как когда.
САНШАЙН
Они вытерли слёзы, когда покидали Тянь-Шань:
было поздно рыдать, да и не о чем больше рыдать.
На чужбине родили ребёнка, назвали Саншайн,
и тогда наконец наступила она — благодать.
В Чайна-тауне редкое солнце со взглядом косым
и бумажная жизнь, разукрашенная серебром,
но над жизнью бумажной сияет их маленький сын —
и светло от него, и не холодно по вечерам.
Жаль, что сло́ва не скажет им — ни на одном языке,
почему —непонятно, но надо ли — всё понимать?
Он освоился в этом квартале, как рыбка в реке.
Вот и славно, отец... благодать, — улыбается мать.
А Саншайн мастерит из бумаги большие суда,
хоть большие суда никогда не заходят сюда.
Он всегда мастерит из бумаги большие суда:
у него есть пергамент, картон, и фольга, и слюда.
И когда ему, вот уже скоро, пойдёт пятый год,
он весь флот соберёт и отсюда на нём уплывёт,
все пожитки сложив на огромный, на белый паром, —
от бумажной их жизни с её ледяным серебром.
ГУДРУ́ЦА
Контора была за́перта,
что в принципе всё равно.
У Гудруцы не было паспорта,
но было с собой вино
(солнечное, не местное —
на случай это-для-Вас)
и удостоверенье, немецкое,
где она в профиль и в фас.
Гудруца помнила правило:
без паспорта здесь нельзя —
и дома еще подправила
размазанные глаза:
жаль, что всю тушь в месиво
превратил этот старый урод...
но она улыбалась весело:
дескать, и так сойдёт!
И был на душе апрель у ней,
и не было там скорбей:
Гудруца была стреляный,
ох стреляный воробей —
и от взгляда её сгорбиться
мог бы просто любой.
Гудруца была гаубица.
И ей предстоял бой.
ИЛЬМУРАД
Ильмурад как сказал, так и сделал —
это, в общем-то, просто понять:
Ильмурад как сказал, так и сделал.
Ну и что ж... переделал опять,
переделал — и вновь переделал,
и ещё раз пятнадцать подряд!
Так он шёл к своим дальним пределам —
старый, верный себе Ильмурад:
не надеясь на Божию милость,
не взывая к пустым небесам,
но никак его жизнь не кроилась,
сколько он ни кроил... ни кромсал.
И тогда он сказал себе: баста,
в мире многое множество стран!
Если здесь не находится места,
отправляемся за океан.
И ушёл на вокзал, во всём белом,
и заплакал, придя на вокзал,
и единственный раз вдруг не сделал
так, как, может быть, и не сказал.
РОДРИГО
Родриго вернётся!
Конечно, Родриго вернётся,
а как же иначе: Родриго всегда возвращался —
вернётся домой на резиновой розовой лодке,
на разовой, стало быть, лодке... дурацкого цвета.
А розовая потому, что она для прогулок —
хотя бы одной, по-над озером, розовым тоже,
поскольку всё розово: озеро, лодка, прогулка,
но мир не резиновый — значит, Родриго вернётся.
Все дети в деревне сбежались ещё раз услышать:
Родриго вернётся,
он дважды и трижды вернётся,
на той же резиновой, розовой, разовой лодке,
на трижды резиновой, розовой, разовой — резвой,
как кот у соседа, как разовый кот у соседа...
всё разово в мире — котята, щенки, и крольчата,
и малые дети, понятное дело, и мамы.
И все уплывают на розовых разовых лодках:
но мир не резиновый, в этом-то вся и загвоздка.
АШИ́ЛЬ
У Ашиля крылышки за спиной
и две-три лягушки на ужин.
У Ашиля французский — почти родной,
но французский нам тут не нужен.
Нам и крылышки, собственно, не нужны,
а лягушки — не наша пища.
Если б он уехал из этой страны,
всё бы было гораздо проще.
Нет, живёт же себе, чудак-человек...
Слава Богу, что где-то в гетто!
Утверждает, правда, что, вроде, грек,
но при этом — чёрного цвета.
А под вечер выберется, как тать,
к резиденции королевы
и давай, говорят, в облаках летать
направо-налево!
Иногда, говорят, летает до трёх-
четырёх, иногда — до рассвета.
И ещё у него есть дружок, Патрокл, —
тоже грек... но странного цвета.
ДОЛЛИ
У куклы Долли нету ноги и руки,
и платье на ней разорвано с двух сторон —
вся вата из дыр постепенно выходит вон,
но это, конечно, сущие пустяки.
Прохожий сказал, что главное, что жива
и не потерялась где-нибудь по пути,
проверил, на месте ли куклина голова,
вздохнул: без ноги ей трудно, велел нести.
Мы с ней уже долго-предолго были родня —
она говорит: ну и хватит, брось, не жалей!
Она всё легче становится день ото дня.
А жизнь становится день ото дня тяжелей.
ПЁТР
Речи — плети, плечи — камень,
мысли — в стороне.
Он лицо закрыл руками,
чтоб не видеть, не
торопиться распроститься
на́ сто лет вперёд.
У Петра в петлице птица —
больше не поёт,
у Петра петля на шее —
больше не теснит,
у Петра в груди крушенье
истин прописных.
Значит, вот что, значит, во́т как,
тирири-тити,
там, на кухне, рюмка водки...
далеко идти —
разве что идти по вехам:
кресло, стол, буфет...
Он внутри давно уехал,
лишь снаружи — нет.
БЕЛЛА
Белла в белом приходит в кафе
в полвторого.
На губах её — лёгкое "фе":
тоже слово.
Озирает наличных гостей:
хороши ли
или, как и везде, — всех мастей
и страшилы?
Белла в белом, конечно, могла б,
для прикола,
переделать кафе в некий club
или в школу,
но молчит о подобных вещах:
ей обрыдло
переучивать и просвещать
это быдло.
Белла правда не может понять
(без юродства!),
почему им так трудно принять
то, что просто:
ну война, ну пальнёшь невзначай,
ну поранишь...
кардиган её чёрен, как чай,
шарф — оранжев,
шляпка Беллы желта, как луна, —
ужас, в целом.
Так что знает она лишь одна,
что она в белом.
ЛИ
Небосвод пуст, небосвод сер,
и не слышно музыки сфер,
да к тому же — эти глухие "эр",
совершенно глухие "эр"!
Но зато — навалом воды и земли,
и гуськом идут корабли...
всё чудесно, Ли,
всё плекласно, Ли,
не голюй, дологой Ли!
Но зато — навалом воды и питья,
и житья... пусть и не бытья.
Но зато, по низкому небу летя,
не сломаешь хребта, дитя!
Но зато вблизи — то же, что вдали,
и нарциссы не отцвели...
всё чудесно, Ли,
всё плекласно, Ли,
не голюй, дологой Ли!
А потом... тут деньги со всех сторон —
много-много весёлых крон.
Соберёшь в карман их тяжёлый звон
и — домой, бароном барон!
Там давным давно все сидят на мели,
а кто нет, те в землю легли —
всё чудесно... Ли?
всё плекласно... Ли?
Не голюй, дологой Ли!
АВРААМ
Ты прав, Авраам!
И с тобой не поспоришь —
тут стиль, тут выносливость, тут апломб.
Очки без оправы в оправе College
и высоколобый лоб.
Читает на память (возьмите на память!)
стихи выше средней длины.
Поляк на полпальца, на палец испанец,
еврей — с точки зренья страны,
ведущей войну (в никуда ведущей!)
— войну, Авраам, войну...
Бредёт Авраам со своей подушкой
— подружкой: готов ко сну.
Он в прошлое смотрит с тоской собачьей,
но всё не поймёт никак,
что он околпачен — и он околпачен,
и много других собак.
А как его это характеризует —
неважно, ему скоро семьдесят лет:
никто его больше не мобилизует
и не пе-ре-вы-мо-би-ли-зу-ет.
РАДМИЛА
Кто тут нужен кому — кто кому не нужен,
пусть решает Всевышний: ему видней.
У Радмилы всё время проблемы с мужем,
а у мужа всё время проблемы с ней.
Они вместе снимают зелёный погреб
на окраине мира — сырой от луж.
и Радмила желает вернуться в Загреб,
и того же Радмиле желает муж.
И плывут их желания, совпадая,
над зелёным погребом по ночам,
но об этом жизнь их немолодая
ничего не знает... да и зачем?
Это был бы совсем уже чёрный юмор
или просто какая-то полная чушь.
И Радмила желает, чтоб муж её умер,
и того же Радмиле желает муж.
Он гоняется с длинной рейкой за нею,
а она антабус ему в кофе мельчит.
Но Всевышний, которому это всё виднее,
просто машет крыльями и молчит.
*Социальная сеть признана экстремистской и запрещена на территории Российской Федерации.
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк