РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Наталья Разувакина

ЕСЛИ Б Я ЗНАЛА...

06-06-2023 : редактор - Сергей Круглов








Стихотворения 2022 года
(М., Русский Гулливер, 2023)



***
Мы выросли в эпоху молочая
Подножным отражением небес -
Не мешкая, немея, не мельчая,
Но молоком на сломе – по губе,
По вороху восторгов и вопросов.
Не гвозди делать – валенки валять
Из нас, не будет валенкам износу.
Кровь из носу – всё дождики да росы,
Да молоком залитая тетрадь.


***
А в жизни оно ж не в книжке, оно грубей.
Не убей, не убий – да ладно, поди убей.
Или просто поди уже что-нибудь да реши!
Ну а ты ни с места, ты точишь карандаши.
Ничего важнее, как в детстве – «пап, почини!..»
Почини мне белый и белый, как эти дни,
Ни луча, ни блика, ни кряквы, ни снегиря,
Ни еловой темени в поступи января,
Ничего цветного, откуда родится боль,
Я их все догрызла, я смех превратила в соль,
Соле миа – солнце, жёлтый совсем исчез,
Я ж им раньше – дом, и ветер, и сон, и лес,
И ещё зелёным, и рыжим во всю-то дурь...
И ещё - не стыдно, но первой ушла – лазурь.
Соль и снег, два белых, хватит и одного.
Ты смеёшься, а я дышу твоим рукавом,
Молоком - куда там, порохом-табаком,
И мелькают буквы, снежинки, бабочки, в горле ком –
Я нечаянно, пап, зачем, ну оставь себе-то – 
Ты забыл, тебе ж ещё ух какое лето
Рисовать во всю ширь небес, в колокольный рост!..
А в ответ – перезвон снегов, переливы звёзд.
Потому что отец – он как Пушкин, как Дед Мороз.


***
Виртуозно в воздух метать ножи,
Имена, названия, этажи,
Ну ещё про лапы-хвосты скажи,
Паспорта и СНИЛСы,
Я же всё спалила, стопой сложив,
Серебристым пёрышком откружив.
Мне важней, чтоб Ромка остался жив –
Вам же и не снилось.

Я бесшумный поезд, который ждут.
Я молочный сон, медицинский жгут,
Я шумелка-мышь и шуршалка-кот,
И ледовый лучик.
Мальчик встанет, сморщится и пойдёт.
Далеко пойдёт, высоко взойдёт –
Говорили маме и в три, и в год –
Он же самый лучший.

За окошком дождик, а может – снег.
Подставляй ладони, лови во сне
Их, которых толком не ждали, не
Пойми как зачали –
Обречённых жить осторожно-зло,
Пережав картинку, в картон – стекло.
В колыбельной девочке повезло –
Брат сестру качает.


***
обрастаем папараццами
чтобы жили не по лжи
на энергии фрустрации
далеко не убежишь
на энергии отчаянья
все шедевры от и до
брякнешь крышечкой от чайника
отзовётся бельмондо
умолкаем понемножечку
неба утренний акрил
я у вити спёрла ложечку
вроде спьяну подарил
ручка длинная кручёная
серебро московский шик
я тебе коту учёному –
для души


***
Вот он приходит к ней со своей весной –
Бедных потомок дней, утонувший Ной,
След от саней, огарочек, перегной – 
Если вглядеться.
Я, говорит, Пегас – но смещенье плит,
Я бы в бега, священник и Гераклит,
Вся недолга – долгать бы, но вот болит
Вечное детство.

Ты разгляди, узнала же – улыбнись.
Много ли, мало – яблоком только вниз.
Ты же летала – да из-под звёздных риз
Под одеяло.
Под полотенце голову – что-то на
помнит, когда стою, а за мной – стена.
Выжжена степь, страна, перестон-струна
Отгоревала.

Ты же моя.
Ну как ты могла тогда.
Сани бежали, высились города.
Да – и вперёд, а прочее – ерунда,
Кто чего скажет…
Вот он приходит к ней и копытом бьёт.
И всё ясней, веснее который год –
Даже во сне достанет, и достаёт –
Крыльями машет.


***
Господи, дай мне быть быстрой и лёгкой –
Линией тайною, мышкой-полёвкой,
Вьющейся прядью у злого виска,
Узкой дорожкой – стремглав в облака,
Промельком мысли, дыханьем шмеля,
Лужицей первой среди февраля,
Чтоб под Твоею плескаться пятой,
В книге Твоей – проходной запятой,
Или слезой на щеке старика –
Не отпускай меня, не отпускай!
И в темноте не высвечивай путь,
Дай мне споткнуться, не дай мне уснуть,
Если надломлена – переломи,
Крепко сожми и с собою возьми.
Если курюсь на ветру – угаси,
Сунь меж губами, с собой унеси.
Это же просто – обугленный край…
Хочется раю? Ну вот тебе рай.


***
Людей так много. Все люди разные.
По большей части мы все прекрасные.
И каждый рвётся со дна колодца,
Как Жучка – помнишь? – не расколоться,
Не пасть, не сгинуть, не захлебнуться...
Какие песни над нами вьются!
Какие звёзды со дна смеются!
И люди рвутся, и люди бьются...


Хотелось – звёздочкой. Так знакомо.
Но я же Тёма. Тот самый Тёма.


***
Ну вот и всё: благодари за ветер,
За честное движенье февраля,
За предвоспоминания о лете,
За то, что в рифму просится земля –
Бездомное святилище бездомных,
За музыку седеющих небес,
За недругов и незвуков укромных,
Благую чушь болтающих тебе
По памяти, по злости, в интернете –
Любимые, любимые насквозь
Собезвременники, сорочьи дети –
Навзрыд, навскидку, напрочь, на авось...


***
В этом домике – только болеть,
Под простынкою тихо белеть –
Тлеть.
В том же доме – да только курить,
Говорить, говорить, говорить –
Рыть.
А теперь – ни окна, ни шиша,
Ни обложки и ни шалаша –
Ша.
А теперь – ни кола, ни угла,
Я нагая ногами пришла –
Жгла.
Я же чуяла – ты меня ждёшь
В этой сказке про солнечный дождь.
Ложь,
Растворяясь, уносит сама
Все былые дома-терема –
Тьма.
Я лучинка, и я горяча,
Кровь и кровля, рычаг и очаг –
Наг,
Как же светишься ты в темноте!
Мы давно улета… улете…
Стены-тени-тенеты-молва,
Кружка-ложка, смешки в рукава,
И снежки, и стежками – трава,
Прорасти-прораста, дважды два –
Голова ты моя, голова,
Вся-то жизнь улетела в слова.
Просыпаюсь – и снова жива
я.




***
Завитки у висков, косища, юбчонка в красную клетку,
мордаха – два яблока, и вот же – глаза, брызги, брызги!
Я узнала её мгновенно – нет, не Дашка, не Василиса
и уж тем более не Ксеничка,
рисует олимпийского мишку:
фломастеры на один вечер дала Вика с четвёртого этажа –
у неё дядька моряк, привозит из Владика
японские рисовые чипсы с морской капустой,
жвачку – пахнет запретно, дико, клубнично,
а девочек с фантиков можно копировать на кисть левой руки,
и вот эти волшебные палочки…
Знаешь, Мишку забудут, он и вправду улетит навсегда,
а в остальном ты права: всё будет хорошо, даже отлично:
фломастеры будут в любых "Канцтоварах"
и даже в каждом газетном киоске.
А газеты, представь, читать перестанут, но это неважно,
ведь ты – большая! – заведёшь себе больше одного кота,
хоть двух, хоть трёх, и даже собаку, и большой велосипед,
ты разрешишь себе всё, всё – и станешь
(ветеринаром, геологом, художником-мультипликатором… –
тут приходится врать, потому как – знать бы, знать,
кем я стала, после всего что отрезано,
выплакано, выжжено).
Досада, конечно – разлюбишь мороженое,
хотя его будет ну завались разного,
всегда, представляешь, а не два раза в год,
на 1 мая и 7 ноября из нереального мира – Москвы.
А Москва окажется, в общем, такой же, как на открытке,
но это совсем небольшая потеря,
если фломастеры – вот, сколько хочешь,
и совсем нечего бояться, понимаешь – нечего, даже смерти,
хотя братишка (тише, не разбуди!) – умрёт раньше тебя
и ничего не оставит,
кроме полного пиратского собрания Цоя,
даже квартирники – тебе
(подрастёшь – узнаешь, это богатство,
прости, нельзя, нарушаю правила).
Так вот, потому и брызги, синие брызги –
ты бесстрашна заранее,
«Только войны» - пишешь в анкете, в песеннике.
Тогда весь класс так ответил:
«Чего боишься?» – «Войны»,
только Элька вывела – «Змей»,
она выпендрилась, она любила индийские фильмы,
и ей не поверили, всё равно ж войны.
Всему классу снились чёрно-белые сны
после очередной серии Штирлица.
Так вот – бояться нечего,
Невозможно бояться, нет такого глагола.
Просто рисуй, и слышишь – опять праздник,
опять волны солнца,
такого же круглого, абсолютного,
как твоя юбчонка, когда ты кружишься перед зеркалом,
а из соседского окна – Варвара жарит кур[1],
кур хватит на всех,
Варвара
жарит
кур

***
Великий пост и третья мировая.
В учебниках напишут с "Т" большой.
Кто слёзы, кто чернила проливая
застыл, а кто своё - "не будь лапшой"...
Ни макарон, ни сахара - и хрен с ним.
Вода-водяра в жилах - вот беда.
Так выжми нас, мы Твой огонь и кремний,
и блудных чад ленивые стада.
Даруй свободу горечи и цели
и привкус крови истинной во рту,
чтоб сыновья на торжище не пели
и дочки не рожали в темноту.



***
Ну всё. Ну всё, ну всё. Киным-кино.
Не можешь ты - я не могу тем паче
Смотреть в экран, вовне, в себя, в окно:
Всё то же - мальчик поседелый плачет.

Ты мне сказал: "Ну у тебя и крест!.."
У нас - кресты. У каждого - по мерке.
Люблю смотреть, как мой мужчина ест.
И сумерки люблю, и взгляды-сверки..

Свершается - про нас и больше нас.
Второй петух пропел для всякой твари.
И мальчиком нерукотворный Спас
Глядит, вдыхая общий запах гари.


***
Я была твоими очами, твоею речью,
Я тебе толковала сны, объясняла фильмы,
К самым чистым рекам, морям, что ни есть предтечам
Подводила и – возводила до серафимов.

А теперь – смотри. (У меня же – слеза-чернила.)
Говори, кричи. (Я молчу – времена героев.)
Я тебя пеленала – запеленгует сила,
Что глаза закроет, а может – и вены вскроет.

Ты не можешь помнить: снег, фонари-огарки,
Твой басок в ночи – что сакс на девчачьи хоры…
И смеялась нервно потная санитарка:
Народился один за смену – война не скоро!

По-над снегом, по-над порохом, по-над дымом,
По-над миром, где почти невозможно сбыться –
Колокольным пологом (быть тебе невредимым!)
Расстилаюсь, чтоб летать тебе – не разбиться.

Но – Отцова длань, но – первична Его десница.
Из коробочки-колыбельки берёт упрямо –
То поштучно, а то повзводно.
И будто снится:
«Я солдат идеальный, я… Ты не бойся, мама».


***
Господи, если снег – это правда Ты,
Пусть и в апрель, и в май – навсегда зима.
Милость Твоя – нашествие немоты.
Я не сойду с ума. Не сойду с ума.

Сыплется хлорка в эту весну-грязну.
До замиранья крови – исход небес.
Ты пожалеешь, Господи, мать родну.
Ты пожелаешь – сбудется, будем без

Крова-засова, соли и даже сна.
Наши сыны – Твои, убели-умой.
Снежные прядки русого пацана
Спрячешь в метели с огненной бахромой.

Спят. Невозможно, Господи, – правда спят.
Не на полу в углу головой в бетон –
Нет, Ты укрыл их, Господи, как котят.
Это Твоя работа – шестнадцать тонн

Снега, смертей, внезапного забытья,
Выпавший разом наземь молочный путь.
Сделай снежинкой, Господи, – я Твоя,
Пусть им – не больно, Господи, пусть же, пусть!..


***
Переезжали на Страстной
из захолустья в захолустье,
оставив страхи за спиной,
и столько страсти, столько грусти!

Переезжали на Страстной.
Вороны пятничные врали.


Парное солнце над страной
цвело, как лампочка в подвале.

Из зазеркалья – в беспредел.
Замок дверной зубами клацал.
И в пепел путь земной седел,
А млечный – плакал под матрацем.

К иному небу – новый Ной,
в сумятице, в пыли и в мыле.
А в Воскресенье шли с ночной –
и звёзды были.
Звёзды – были.


***

Внутри сюжета нужно доверять. Тому, кто Автор – пишет ли, снимает… Набросков нет, ружью всегда стрелять, мой глаз его под рампой замечает, внимает – пол покатый неспроста, соседи пьют, вселенская общага, окно – обозначение холста в морозный май и монастырь в полшага от нас, не досмотревших про войну вчера под лаской плюшевого пледа, от родины в тылу или в плену, от на полу уснувшего соседа… Зелёные таблетки в синеве, и пальчиками шевелит берёза, не ветер – но безверье в голове, когда из магазина по морозу, про цены и про сводки из сети, о главном – не ворча и не пророча… А снег как порох, Господи прости, как поздняя заслуженная порча. Никто не угадает, мой герой, кто так поёт и кто тебе стирает, во всей огромной пене под горой, под мастерски растёртыми мирами, под Горицким глухим монастырём, зевающим с покорностью медведя цепного, оцеплённого ворьём… Покатый пол, трусы в тазу моём, по локоть в пене, в гомоне соседей я помню про волшебный водоём небес, куда однажды переедем.


***
Мама, всё нормально, просто будни.
Ты же знаешь – я тебя люблю.
Мне сынок устраивает бури,
То в окопы рвётся, то в петлю.

Не звоню. Так трудно слышать голос.
Но звоню. И сразу – к образам.
Стало мне безветренно и голо,
Снится мне ослепшая гроза

Без дождя, сухая, коридоры,
Толпы, сборы, церковь без креста...
Я вчера в деревьях у собора
Представляешь – видела клеста!

Суп варю, окошко рядом настежь,
Воинская часть – соседний дом.
И снуют Алёнки, Кати, Насти
Цвета хаки – верится с трудом.

И щебечут, поправляя перья,
Нимфы цифрового божества.
Мир давно растерян и потерян.
Но – девчонки, птицы, но – Москва

В холоде черёмуховой пены,
Вырубить – поднимется ль рука?
Будь же ты вовек благословенна,
Мама в ожидании звонка!

Соловьи, и голуби, и чайки,
Жёлтый одуванчиковый склон...
Никакой тебе чрезвычайки,
Но весенних глупостей – вагон.

Белую мелодию про чудо
Соловей доставит на хвосте.
Это я. Но я звонить не буду.
Всё нормально. Нету новостей.




***
Там прорастают синие цветы,
Поэтому туда стремятся взоры.
Поэтам ли бояться немоты
Под кухонные наши разговоры,
Под сводки, сокрушенья и враньё
В смежении жестоких и железных?
Смежение ресниц – всегда твоё.
Смещение границ – всегда над бездной.
И прорастают синие цветы
Над озером, над солнцем предзакатным,
Глядят в тебя безжалостно – а ты
Стоишь, стоишь, стоишь... Идёшь обратно.


***
...А в мире, где так много злости,
Где так привычно слово «смерть»,
Я не умею жить без Кости
И не хочу начать уметь.

Тому была бронёй колючей,
Тому – прохладной сон-травой
В огне, в овраге, по-над кручей...
Но надоело быть живучей,
Хочу – о Господи! – живой!

Мне место у него в кармане
(Под мышкой – честно говоря)
И мир цветней, чем на экране,
И в бухте сонной – соль скитаний,
И все забыты якоря.


***
Ах, эти мальчики впотьмах,
Ах, эти мальчики!
Им слышен мат, им слышен Бах
Под чёрной мантией
Шинели, шитой второпях –
На всех-то поровну –
В крестах, в царапинах, в цепях,
Что в рай, что по воду.

Кровавой ржавчиной цветы
Моей косыночки
Взирают плачем немоты
За сына-сыночку.
Держу нечаянный трофей –
Ромашки-лютики.
Кому Матфей, кому Морфей
Свирельно-лютневый.

Обратной тропкой – мне бы слёз,
Но солнце вот оно,
И в танце медленных берёз
Плывёт полотнами.
А это я или не я –
Но навсегда твоя.
Ах, эта лёгкость бытия
Невероятная.

***
Я вдоль тебя лежу-лечу-пою
И ощущаю худенькость свою,
Тростинковость Тристановой печали.
В начале мы наверное в конце
Предстали мы пред Божие лице
Без запятых, чтоб мы не различали

Где отзвуки июня-соловья,
Где песенка летучая моя,
А где ответ на вечное «моя ли?»
Кошачий шаг неистов-шёлков-крут,
То поперёк, то вдоль, а то вокруг
Скольжений в предрассветном одеяле,

И в мареве касается во сне
Твоя рука, и водит по спине
Его, моей, не разбирая нежно
Покровы, варианты бытия,
И замирает музыка моя,
И я немножко сплю ещё, конечно.

***
Наш лёгкий хлеб, мой милый, лёгкий шаг –
Легко даются, веришь ли? А то же!
Не на конце иглы – карандаша
На кончике нас ангелы тревожат,
Створаживают жизни молоко
До по небу рассыпанной дорожки,
И наяву – легко, легко, легко –
Незримый легион алмазной крошки,
Снежинок безмятежных первых зим
Окутывает нас, оберегает...
Конец иглы, и кот следит за ним
Как за концом игры, и не моргает.
 
***
Если б я знала, если б я знала тогда, раньше,
Я бы тебе рассказала, что люди любят деньги.
Не себя, не друг друга, не небо, а деньги, так глупо,
Ведь гораздо проще и радостней любить небо.
Расскажи мне сейчас, уже не дошкольник – мужчина,
Но с глазами всё теми же – небо после грозы,
Расскажи хорошее – о том, например,
Как вчера ты опять протирал спиртом спину разбитого деда,
Что живёт через две двери от тебя в общаге,
Которой нет, её сняли со всех балансов,
Вычеркнули из всех списков,
Как и деда, наверное, – он здесь не помнит с какого года,
Он и сам – слюда, как стены и как ступени,
Его боль уходит, мой мальчик, в твои ладони,
Мокрые от настойки, ты сам собирал травы,
Бродил по зелёному кладбищу,
Косил траву, колокольный звон – откуда?
Там только часовня, но звон, – он же был по правде?
Ты обращался по имени, по латыни к каждой травинке.
И ласковым шёпотом обволакивал каждый листик –
Как я когда-то твой каждый хрустальный пальчик,
(А теперь – чуткие пальцы, суставы философа, но махорка,
Махра – 64 рубля за пачку – въелась под ногти,
Когда же научишься правильно чистить трубку?)
Ты срываешь травки, ты точно знаешь, какие –
И земле говоришь – как я говорила небу
Спасибо, спаси… – за траву, за тебя – стебелька.
«Колдун родился!» – сказала певунья Оля,
Но кто ж поверит, если такое небо,
И ты – упавший на землю в мои ладони
Золотой ключик, эльф, не иначе – ключик…

…Ты опять потерял ключи, привычное дело,
Но на этот раз кто-то был – и выпустил кошку,
Может, он заходил к лекарю, может –  спросить стольник,
А может – из любопытства,
И выпустил твою чёрную Змейку,
Увечную, глупую, ласковую,
Но утешься, опасны ручные гады,
Особенно ласковые, мурлычащие,
Зачем тебе кошка?
Расскажи лучше, как смеётся старый сосед, когда его боль
Уходит в твои ладони,
Как вчера ночью пахло летом и спиртом,
И как вы смеялись,
Две пары глаз – ржавая слюда и небо после грозы,
Как вы спорили, предсказатели,
Как не сошлись на дате
Последней войны.

Если б я знала раньше, мой мальчик, если б я знала,
Я рассказала б тебе, как люди любят деньги,
Но я ведь сама не могу не хочу в это верить,
Иначе стану как ты – ты всё понял сразу,
И ушёл в травяной шёпот, в дом, которого нет,
В тонкую едва тёплую струйку полуподвальной душевой
(– Сыночка, ты не забываешь мыть голову?
– Я обрит, я такой новобранец, мам, ты меня не узнаешь.)
Ты говоришь влажным ветром, и горький запах
Ощущается явно ещё какое-то время
Вокруг моего чёрного телефона,
Чёрного и опасного, как твоя Змейка,
(Не плачь, найдётся, они живучи.)

Какого народа эта пословица –
О том, что не нужно искать ключ,
Потерянный в кладбищенской траве?
Не ищи – говорю я себе,
Не ищи – даже если ключ из чистого золота,
Радуйся, что он есть, что в траве, что золото чистое-чистое,
Радуйся, радуйся, ты видела это золото,
И слышала голос, и горечь свежего неба после грозы – до сих пор…

Не ищи, не зови её, сына, не надо змей,
И пусть у деда ничего не болит.
И пусть растут волосы, пусть.
Седым тебя в 19 я уже видела.
Знаешь, вы ведь оба ошиблись, пророки,
Не в две тысячи тридцатом она будет, и не в сороковом -
Вы ведь оба пришли с войны, с последней.
С последней.




***
Раньше думали – время рассудит,
А теперь-то и времени нет.
Ходят по небу Божии люди,
Рассыпая монетками свет

На линялых, ленивых, счастливых,
За щекою то мёд, то зола,
В одеялах летучих болтливых –
Осмелевших, была не была...

Небывалое нам время оно:
Лёд забвения, липовый лёт,
Блики-блинчики вдоль небосклона,
На скамеечке – солнечный кот,

Свет июля – гуляй, люли-люли,
Деревянной лошадкой скачи...
Старый кот под рукой у бабули
Молодецкие песни мурчит.



***
Серёжа-сантехник, старьёвщик, сапожник Серёжа...
Ты, мать, в телефон-то «Сапог» запиши аль «Баян»...
Ремёсла разнятся, а так что ни рожа – Сирожа,
Да руки... ага, золотые, с землёй по краям,
По ногтю с каймою – метро, говоришь, сексуалы,
Ну да, за сто первым не видели сроду метра,
Берите, сударыня, сносу не будет – нет, налом,
Наличкой, да ланно, не пьян, ну чуток со вчера.

Усмешка, амбре. Шаг назад, дорогие москвички.
У нас за сто первым км что ни Серый – то волк.
Ухватит – так за сердце... Тьфу ты, сказал же – наличкой,
Наличники, кстати, киоты - вы знаете толк?
На днях откопал, из деревни привёз чудов-юдов,
Держите, да правда задаром, отмоешь сама,
На чашке-то скол, не возьмёшь – обижаться не буду,
У нас всё одно впереди – то тюрьма, то зима,
Завьюжная тишь или ядерной ярость жар-птицы,
Она же на всех – успевай надышаться травой,
Чайку на дорожку? А глазом-то синим струится,
Он Сергий, он лес, ничегошеньки он не боится,
Он колокол грозный, он волчий полуночный вой.



***
А я свечку зажгу голубую,
Пусть горит голубая свеча.
Чечевицу тебе наколдую,
У вечерней плиты хлопоча.

Режу лук, и весёлые слёзы
Застилают очки изнутри.
А в окошке танцуют берёзы –
Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…


Это сумерки, это сумей-ка
Уложиться в мои полчаса.
На столе огневидная змейка,
Голубая под ней полоса.

Это ужас нетленного лета,
Это ужин, которому стыть,
И молитвенный сон Филарета,
 Обретённый нестрах и нестыд.

Чечевицу-то можно без хлеба,
Можно – слово твоё обо мне.
Я люблю тебя, ибо нелепо,
Как берёзы танцуют в окне.


***
Разноцветные облака надвигаются гарнизоном связистов,
Плывут сквозь меня, я контур, не замечают,
Я сама только что проплывала с такой же ленью
Неумолимой мимо берёз – желтеют! – сюда, на гору.
Озеро бирюзовой полоской, внизу, еле видно,
Сегодня оно – изолента.
Вот так и поверишь, что лето всё-таки было.
Жара напоследок, один день, смотаю в катушку.
Я вилась вокруг языка вон того колокола –
Прибрежного, нашего, ты знаешь,
Ты тоже звонил – много раз, с работы.
Сутки врозь – привычные ломки.
Но надо плавно. И надо сильно.
Я была тетивой и луком.
И лук для плова превращала сначала в стекло, а потом в золото.
Я шла, и правая рука – тяжко, пакет пятёрочный -
Не знала о длинной нити чёток в руке левой.
Я оставила букву в этой траве,
Букву «Я» – пусть желтеет листочком, одним из,
Не замечу, пройдя здесь снова…
Мне говорили – девушка,
Мне говорили – матушка,
Мне говорили – женщина, вы выходите?
Мне говорили – Снегурочка (сосед, почему-то)
И ещё – деточка (старая монахиня, облачные ватки вместо глаз),
И ещё – мама, мама, мам, ну мама, мам, мам…
И вот облако. Нет, не из тех, – ночное,
Подушка – раскинь уши, лиса, вытяни лапы,
Забудь всё, колокол спит, и кузнечики скоро смолкнут.
Но звони же – думаю, засыпая,
Ну звони же – если не спишь в своей будке охранника,
Звони!..
– Спи, лисичка. (Сквозь дождь за окном.)
– Спи, лисичка. (Кузнечики смолкли.)
– Спи, лисичка. (Ты-то знаешь.)
Едва успеваю ответить «Целую тоже…»
И накрывает август
Душным хвостом.


***
Мы неслись – не вниз, не вкось и не по спирали,
Мы сгорали ввысь – ты жаждал, чтоб понимали
Нас – а я смеялась: вообще о чём ты?
Я такая была звезда и опять девчонка.

А теперь война, как детство, пришла и пляшет.
И уже не важно, как звёзды встанут, как карта ляжет.
Мы уже полегли, как надо, на чёрном пляже.
Посмотри, мы оба в какой-то саже, в какой-то саже.

Так идут поезда – на север, а север сзади.
Так лисица холкой чует врага в засаде.
Так в ладонь целуют - и холод ладони страшен.
Так во сне приходит мама с тарелкой каши.

Не бывает на минном поле хорошей мины
При любой игре – ни дома, ни домовины.
Угольками влёт –  я ветрена, ты горячий.
Ну скажи – пройдёт, и я наконец заплачу.

Солнце августа густое, как покрывало.
Всё что быть могло – со мною уже бывало.
Не прошу о прошлом, я неба прошу у неба.
Ты такой хороший, как прежде никто и не был,

Как выходит враг из засады внезапным другом,
Как лучистый вождь трубу подаёт по кругу,
Учкудук в пустыне, маяк в полуночи, Хэм в Париже
И ещё волшебный зонтик из детских книжек.

Но хорош, не жги, сгорев – экономь движенья.
А вокруг ни зги, ни рая, ни пораженья.
Я уже, я вста, встаю, подымайся тоже.
Плоть и кровь, трава и небо, слова и кожа. 


***
А в городе кошек собаки живут,
Весёлые Божие дети.
Они мимо окон идут и идут,
И кошки мои на рассвете
Взирают сквозь тюль на собачью беду,
На радость бездомного лета,
И я мимо окон иду и иду
Той жёлтой дворнягой и этой.
Я переживаю межрёберных страх,
И, лапами перебирая,
Обычное ав в запредельное ах
Бессовестно переминаю.
Я не выбираю – присниться кому,
Я медленно землю читаю,
И замерли кошки в дремучем дому.
И движется ангелов стая.
***
Я спать иду, и кофе не допит,
А вы тут без меня не озверейте,
Учёный отрок, пламенный пиит,
Чините примус, пейте, брадобрейте,
Сбивайте Мессершмитты на лету
И царственных валькирий настигайте,
Блаженную откройте немоту –
И полчаса её не закрывайте.
Два гения, очки-вихры-усы,
Два по небу полночных пешехода...
И муж, и сын - невиданной красы.
А я посплю. В семье не без урода.


***
Живи, пожалуйста, посредственно.
На средства, стало быть, живи.
Ищи причину для последствия,
Когда ладошка вся в крови.

О край платформы кожа содрана
На правой, на дающей, на
Прочь, будто и не соткана
Из этих песенок страна –  

Про поезда про горемычные,
Мытарства жизни кольцевой.
Мы так и знали, мы привычные:
Не спи, не жалуйся, не вой.

Москва, хватай меня под мышками
И хорошенечко встряхни,
Чтоб не валялась вровень с книжками,
Чтоб и подумать-то – ни-ни

Неметь вот так в кровище собственной,
На рельсы скашивая глаз.
Залей брильянтовым, особенным,
Дай белый пластырь про запас,

Весну-зелёнку, будто в азбуке,
И ангельских одежд снега –
На взлёт, на память и за пазуху,
На друга-недруга-врага.

Какая чушь читать Каренину,
Какая прелесть и беда.
И как живой в стихотворении
Лежать не буду никогда.

Сшибай меня указом бедственным,
Фантомом-поездом дави –
Я буду жить всегда посредственно –  
Посредством воли и любви,
 
Влекома самым нерассказанным,
Что ощущается едва,
Как запах музыки под вязами,
Вчерашней музыки под вязами,
Где струны-рельсы петь обязаны,
Где мы отвязаны, повязаны,
И гитарист забыл слова.


***

                                  Ксюше Наумовой

Ты видела и радугу, и снег,
А между ними – что там между ними?
Се человек, пойдёт рубаху снимет
И прочерком окажется во сне.
А то в рубахе – шевелиться лень,
Невмоготу выныривать из кожи,
Из пепла восставать с довольной рожей
И рисовать картинку на стекле.
А за стеклом – то радуга, то снег,
То снег – прикинь! – то радуга в полнеба,
А между ними был ты или не был,
Скакал во сне на розовом коне –
Не столь и ва… И вАлит, и валИт,
И предначала кипенная скатерть
Запеленает поперёк кровати –
Не бойся, ничего и не болит.

Ты лодочка, иголочка, стрела
От радуги до снежного обета
Нечаянный пролёт – в иное лето
До радуги, до радости, дотла.
 

***
До снега, до маленькой смерти, до новой луны – сидела в углу в монастырских глубоких потёмках, смотрю – человек челноком от стены до стены, монахиня в чёрном – и кошку ведёт на тесёмке. Вернее, весёлая тварь выступает вперёд, белеет бочком, золотыми играет глазами - и тенью за нею вечерняя птица плывёт, монахиня в чёрном, ей хочется к Богу и к маме, так долго, так сладко, что всё это стало одно, и вроде случилось, и тихо-тихонько молчится - а кошка на тоненьком лучике, что за кино – в Введенском-то храме, где плакать, прощать и молиться, а кошка шагает – от правой до левой стены, ей ладно и ладанно, и любопытно-летуче, и ластиком рыжим стирает лукавые сны, и чует мышей, и сама превращается в ключик от Царства, от сказки, от самой волшебной двери, где славят Отца соловьи и ручьи не по нотам, а я замираю, «умри» превращая в «смотри» – смотри же, смотри, как вершится святая суббота, как в этой тиши – запиши, задыши, заживи! – на тёплых крылах и на лапах кошаческих вместе – неназванным гостем является отзвук любви – и ловит монахиня нежный букетик невестин.


***
Ты являешься вдовам, как дух.
Вдовам тех, кто крыла развернули,
Кто по горло в родимом аду
Или, может быть, в Божьем июле
С жаворонковой жути небес
Наблюдают, как снова по пьяни
Мелким бесом висишь на трубе,
Завывая то к Юле, то к Тане,
То ко мне, ко своей невдове,
Битый час - отчего, отчего же
Не убит, солидарно братве,
Братству птичьему не соитожен...

Руко-ного- и горлоположен,
И крылат, и псалтырь в рукаве.

 
***
С ума – как в сумку (звук приметил Пушкин),
С ума – в суму, в подбрюшье кенгуру,
Какое «вся – не вся» – на раскладушке,
Под пулей, под забором – не умру
Вообще, ну не дано, ладонь – что клевер,
Пропеллер на измученном на снегу,
На терриконы зёрнышек и плевел
Взираю сквозь глаза палящий пепел,
И хочется ослепнуть – не могу.
 

***
Да здравствует лыжная база!
Да здравствует горный приют!
Зачем нам Снегурочка в стразах
И даже шампанское Брют?

Мы как заработаем денег!
День-нощно пиша и пиша!..
Мы будем ни с теми, ни с теми,
Но в жизни, что так хороша!

Мы купим волшебные лыжи
И, может быть, бросим курить!
И с солнцем отчаянно рыжим
Мы будем весь день говорить!

Нам будет молчаться у печки
В традициях ретро-бардья...

Такие сидим человечки.
Экран+экран, ты да я.


***
О верности – да мне ли говорить?
О верности – мне, ветреной по сути?!.
Но верность ветру – солнечная нить,
Обертона прозрачные до жути,
До леденящей кожу высоты,
Где снег рождён сегодняшний отвесный,
Как пресный хлеб в разинутые рты -
В расхристанные души повсеместно,
По всей земле – по ветрености бед,
По всей зиме – для крокусов лиловых,
Проталин мокрых – северу, тебе,
Безбашенным двоим, большеголовым
Нам, замершим у белого окна,
Галчатам, замерзающим на взлёте –
Моя смешная ветреность верна –
И точка.
Точка взлёта.
Всё вы врёте.


***
Летишь в единственный приют,
И на морозе горло сохнет.
Там Богу твоему поют –
Но кто ж тебе диктует: «Сдохни!»,
Кто залепляет снегом рот,
Ресницы – туей-иностранкой,
Вдох подрезает у ворот,
В хвосте гремит консервной банкой?..
Веснянка, песенка, краса
Подснежной нежностью томима
У алтаря на полчаса
Замрёт, как в люльке – пилигримы,
Владельцы острого пути
По краю взорванной вселенной.
Ни скоморохам не пройти,
Ни злым техничкам тётям Ленам
(Живую кошку – да в сугроб,
Не гадила в подъезде чтоб).

Ползёшь – и шаг твой обморожен,
И боль забыла, как болеть
И всюду скрежет скомороший,
И чуешь ночь, как чуешь плеть.

Обратно – ели, ели, ели,
Еловый праздник снеговой,
Чтоб нищий спал в своей постели,
Чтоб кошки все досыта ели,
Чтоб люди чуяли апрели
И не страдали головой. 
 
 
[1] По созвучию с хитом Bony M «Daddy Cool».
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney