РАБОЧИЙ СТОЛ

ОНИСИМ ОНАНИЕВИЧ ОНЮНЮШКИН, церковный староста сорока трёх лет
ЕВЛАЛИЯ, старая и довольно худая крыса редкой пятнистой расцветки, имеющая привычку отводить взгляд на тёмно-серый кончик хвоста

Действие происходит весной 1913 года, в маленькой комнате без окна, с серыми стенами и почти что пятиметровым потолком; в углу стоит метла; в руках у Онисима одинокая веточка вербы, сам он сидит на квадратной табуретке, а Евлалия переживает повторяющийся цикл ускоренных метаморфоз: прыгает, как мячик, плавает в воздухе, как в воде, мелко перебирая лапами, вырастает до потолка, рассыпается на сотни подобий самой себя, возвращается к своему объективному виду, — ни на одно мгновение не забывая коситься на хвост.

ОНИСИМ. Совершенно, по сути, равнодушен к собакам — с примесью даже не страха, а, знаешь, такой застарелой подспудной нелюбви. Может быть, вся беда в том, что мне не понятна ВЕРНОСТЬ. Запросто соотношу себя с бегемотом или свиньёй, — но не с лошадью и не с жирафом. Может быть, с броненосцем и муравьедом. Само лицо муравьеда — как оправдание пристальности. Глазомер столяра!

ОНИСИМ. Впрочем, я, разумеется, давно уже́ ищу даже не истину, а точку опоры — но всё-таки пока не эгоцентрическую, к-себе-приспособленную, а хоть отчасти универсальную. Вера — слишком мерцает, а знание всё — всё время дрожит, как мыльный пузырь, — не маленький шаровидный, а огромный, похожий на борца японской борьбы толстяков, и лопается такой бледно-золотой вспышкой, которая тоже напоминает как бы не идеальную геометрическую точку, а ничью ресницу.

ОНИСИМ осторожно берёт ЕВЛАЛИЮ на ладонь, сажает на колени, и оба быстро одновременно засыпают, тихо храпя с присвистом на высокой ноте.