РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Брюс Бонд

ЗВЕРЬ БУКВАЛЬНОГО СЕРДЦА

25-06-2013 : редактор - Алексей Порвин





ЗВЕРЬ БУКВАЛЬНОГО СЕРДЦА

РОДНОЙ ЯЗЫК



Его увидеть мельком в красной глине,
он слеп, как червь, и он без кожи, весь пронизан
голубоватой сетью вен, меандром трещин –
неудивительно: он скрыт от посторонних глаз.
Почувствовать его длину, узнать

переплетенья связок в жаждущей гортани:
как хочется их погрузить в слова –
и отчего же так не поступить? Бессмысленность его биений схожа
с порханьем птицы,
запертой в чулане – и что это за жизнь? И чья она?

И всё же, вы должны признать – он не такой смятенный,
как безъязыкость: всем нам вопреки,
в нём хватит жизни распрямиться и воспрянуть, посмотрев
поверх зубов: так он стремится угодить, так хочет нравиться.
Бог знает, что он в нас задумал.

Как будто он способен возвращаться по туннелю горла в мир
давно утраченный, когда тот мир был не важнее,
чем голод или болтовня, а тело путалось
в его корнях и ощущало себя чуждым, отстраненным.
Шло время, и теперь родной язык стал странным братом

для пары наших рук, мостом меж телом
и воздухом, который обучает слово жестам и шагам.
И мы поклялись – здесь ничто
не повредит фитиль внутри у лампы черепа,
внутри у зверя в ангельской толпе.




МОЛОКО

Спроси звезду любую, пламя к пламени, любой
невзрослый рот, который тянет длинную верёвку
лучей, запутанную привязь мира.

Мы пьём, воспламеняя мир за то,
что пьём; за то, что музыка сжигает нас дотла.
Об этом говорит уничтожение всего.

Оно нас поджидает, словно стол, накрытый к завтраку,
где рядом с языками нашими лежат слова, как вилки.
И падает кувшин. И пламя вспыхивает, оплетая вязью.

Мы размышляем о, мы думаем насчет – вот мост
и это же – барьер, что создан образом мышленья,
желанием навязана подвижность нашим мыслям.

Когда родная речь была ребенком,
желание низринулось с ночного неба тоже,
со звёзд, как говорит нам книга языков.

А между нами и Вселенной – мозг восстал
безумным облаком; иначе мы постигли бы
весь мир и даже больше.

Пусть звёзды высмотрят ружейную резьбу своих следов в тумане.
Предметы нашей страсти убили б нас,
ведь наше зрение залито кровью человеческих сердец.

И всё же, мы желаем быть предметами желаний,
из нашей плоти выбежав, как музыка из радио,
ведь музыка твердит всё о свободе - о твоей, о нашей.

Где сила есть, там нет любви. Я где-то это прочитал.
Быть может, тоже верно: одиночество
излишней силой наделяет

свои же собственные миражи, всё повторяя шорох
дыханий наших, хлынувших на берег. Над ребенком
нависли гребни моря – прежде чем под весом собственным прогнуться.

Прогнуться, смилостивиться, просыпаясь
в ответ на сердце – быстро так, что ты
готов поклясться: сердце не твое. А это значит

желать того, чем обладаешь – схоже с дрожью,
тебя делящей надвое. Вот человек, к примеру,
идёт по улице ночной

а цель ходьбы – напомнить: тело есть.
Как есть потребность видеть – вот причина
его движения по времени, оставшемуся до.

Но люди любят всё, что говорит с собою.
Они стремятся к чужакам, и каждый неуверен:
что это было, что смогло веревку перерезать.

У сна есть лица, брошенные, словно якорь.
Не спящий спит всегда. Земля летит, как тот кувшин.
И с юга к северу пролились облака.

А звук, услышанный тобой. Куда ты поместишь его.
Где наши головы положим, словно светоносный завтрак
в конце дороги.

Когда, я спрашиваю, миг достаточно продлится
и мы разделим пищу, дальней музыкой сказав
о всех, кто вышел в путь.

И разве это новые страдания породит,
когда мы выпьем свет, дыру страдания заштопав. Знаю,
я говорю с никем, когда с умершими веду беседу.

За каждым листиком – дыра, она источник формы.
Я слышу треск в листве, она бела, как молоко.
А я всё продолжаю возвращаться

к друзьям, проглоченным огнем.
Приди – так ночь мне отвечает. Имена
всё льются, льются через край алмазной струйкой.

В звезде нет слова, применимого ко звёздам.
Приди – так небо говорит планете,
так говорят приятели друг другу, так мама говорит

ужасной жажде, поедающей глазами
соски своей сестры-звезды; той жажде, что вбирает
из будущего - белый шёлк, струящийся величием: похоже на отток

энергии из ламп; так гаснет облако, которое источник;
и эти груди, тихий, полуявный голос,
что шепчет темнотою: вот, вот, вот, вот.




ФЛАГ


Эти ночи в дыму, под слоями
мрачной брони, эти удары

веры дурной, горизонт сотрясшей,
припадочные вспышки в облаке

дающие небу его глубину и уменье
притягивать души, когда мы идём

сквозь моросящий город – из памяти не выходит
мамина комната: сумрак освещается льдинкой

ТВ-экрана; как жизнь коротка,
как тянутся эти часы и минуты,

как мама нервозна, в соус мясной
макает корочку хлеба

потом прижимает ладони к глазам –
внешний мир начиная в себе хоронить…

Неудивительно, что я всё так же расправляю
страницы простыней, искупавшись в чернилах,

позволяю лицу утонуть в подушке –
и читаю. Чей это мир, склонившийся

задуть безнадзорные свечи слов моих,
уменьшить вечерний кошмар

до человеческих размеров, до крошеного
шелеста весеннего дождя

чья это рука, разламывающая книгу окна;
у окна есть свой Будда,

окаймляющий флаги огня,
сердцевину огненного колеса в уме.

Быть в мире, но не принадлежать ему
сказано в книге – или есть другой способ

Приютиться в кольцах огня
так глубоко, что глубже не сыщешь прибежища
.

Я мог бы лежать где-то на границе
между пробуждённостью и другой страной

в дремлющей зоне запрещенных полётов,
где потолки искривляются, вздыхают, потрескивая

где гудящий циферблат слегка
кровоточит ночным временем

где снова и снова ветер
дает инструктаж отряду ольхи

и кто я такой, чтобы говорить, а я говорю
так, словно наши письма сожжены Богом

Мой флаг это не мой флаг,
драпирующий лицо статуи, поставленной в честь тирана.

Его цвета не ярче песни,
которую я фальшиво распевал в детстве.

Никаких песен, говорит мир, не сейчас.
Не надо выть над проклятой сделкой.

Никаких песен для зверя буквального
сердца, бьющегося в железе
.

А затем до меня доходит:
усталость моего отца под вечер

остекленевший взгляд, отцовское тело
под бременем, немыслимым для меня.

В 1954; пепел всё еще
оседает на корейскую деревню.

Бомбами сотрясены пески Невады.
Птицы роняют небо прямо в тлеющие угли.

Быть в мире, но не принадлежать ему
говорят тело, глаз, кольцо пламени.

Отец бросает бомбы на траву,
слушает мрачное радио и засыпает

утопая в скрипичных звуках
песни Hello in there, которую мы шепчем –

негромкий храп похож на трещины,
ветвящиеся по дну океана.

перевел с английского Алексей Порвин
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney