РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Алла Зиневич

Очи Богородицы

02-07-2012 : редактор - Кирилл Пейсиков

(автор фотографии – см. чем вдохновляюсь)

Dans les yeux, il y a la misère du monde.
Dans les cœurs, il y a la douleur du monde.
Эдит Пиаф Jerusalem*
J.Moutet / R.Chabrier
Автору фото и его героине – и земной, и Небесной.

Единственная фотография, над которой я плакала.
По-настоящему, в ночи ночей, текшей как тушь с куцых моих ресниц, над клеткой французского перевода, впервые в жизни от красоты фотографии, от нечеловеческой, сверхчеловеческой боли в ее глазах плакали мои глаза.

Если воображать распятого Христа женщиной – только так. Не нужно ни креста, ни стигматов, ни тяжелой виноградной крови по рукам и ногам из земли взят и в землю вернешься, ни голгофского черепа первочеловека у подножия, ни даже тернового венца.
Женские глаза распятого Христа, женские глаза в зеркале времени.
Воистину, твои фотографии лечат – астрология ли, по-еврейски ли мое до четырех евангелистских лет левшество тому причиной? Но эта – по Гиппократу: «Чего не исцеляют лекарства, исцеляет железо; чего не исцеляет железо, исцеляет огонь, а то, чего не излечивает огонь, следует считать неизлечимым».

Это не глаза распятого Христа, а в тысячу раз более распятые огненные очи Notre Dame de fer – нашей железной леди Богоматери, Девы Марии.
У креста босоногая, но и этого не надо, ершалаимской грозы из «Мастера и Маргариты» не надо, только иконные, исконно исидины очи Девы Марии-Оранты:
– Да минет тебя, Сын, Чаша сия!
Но знает, что не минет, что упадет голова Ее Сына на прекрасное плечо, и мир умрет вместе с Ним и воскреснет вместе с Ним. И три дня
– два с половиной, если быть ученым, а не верующим, а я – между, я горизонт, я нить в игле готики, единящей небо и землю по закону Трисмегиста: «что наверху, то и внизу» –
Она будет мертва вместе с Ним, идти босиком по собственной боли, по миру мертвых, где сухие розы и ржавь, рдяные отравленные воды, и скажет Отцу Своему – твоему – моему – Его – небесному:
– Верни мне Сына! Для чего Ты избрал меня орудием Своим и самое страшное – падение этой головы на прекрасное плечо – заставил увидеть?! Любовь Твоя жестока и неотвратима, как вращение вод и звезд в сотворенном Тобою мире, но нет боли, если от любви! Верни же Мне Сына или забери Меня к Нему в небо, которое не бесплотно, но все есть энергия, то есть чистый дух, обретающий любую форму, любую плоть, хранящий суть свою – Твою – как кровь в теле Сына, пока он был жив!
И скажет ей Он, Поэт миров:
– Смотри, Мария, как прекрасны Твои глаза, когда они слезы, когда они как влажные вишни-черешни после дождя украинского, как после того дождя, когда я поставил радугу мостом между мирами! Веками будут люди искать совершенство боли и красоты Твоего лика, ибо Ты похожа на Сына Своего, на образец человека, на Мой замысел о нем, но только после двух тысячелетий в стране, лагерями и бомжами Мной возлюбленной, поэтами-алкоголиками и прозаиками-эпилептиками Мной возлюбленной, некий юноша, сам не зная того, явит Твой лик истинный, каким Ты смотрела на Сына Моего-Своего-Нашего – на Меня земного в страстную пятницу, в пыльный, пепельный час вечерний, но будет воскресение и пламя во плоти, и благодатный огонь! Смотри же на Меня, Мария, смотри же в зеркало времени, в фотоаппарат – сквозь два тысячелетия, ибо Я могу любые чудеса и это – тоже.
И Она посмотрела в зеркало, которым были Его глаза, то есть Ее собственные глаза, вся боль от Адама до Апокалипсиса и вся красота от Евы до ока-окна розы, и за две почти тысячи лет лик Марии утратил цвет, не утратив света, внутреннего, как кровь, как воды первотворные, где веющий Дух.
И как только Она посмотрела в зеркало времени, настала ночь на воскресение, и свет воссиял во тьме, и тьма не объяла его, и Ее слезы породили жемчуга, и, разбрызгавшись по небу, изменили натальную карту неба, и солнце человечеста вошло в ином доме, и стал он из разумного – творческим. И вся боль, которая была, есть и будет, запахла нимбом вокруг Ее выцветшего, полувысвеченного, полузатененного лица, как жасмин, как лилея Валуа, как роза Ланкастеров и Йорков, как лиловая роза Прозерпины, и для ангелами, для которых пахнет все, и в тысячу раз нежнее – радужными розами готики и органной латынью. Но все это было тайно.
И вся боль мира, которая была, есть и будет, растворилась в ее глазах, и отравила их, хотя в глубине этой боли тихо бил ключ радости.
Ибо мир стал воскресением, и вечным солнцем, и во имя этого, ни по каким другим причинам, ее лик утратил цвет и выцвели, но не потускнели большие ее, юные очи – всем сумеречным скорбям, всем сирым и серым душам свою яркость и красоту, перед которой застывал Назарет, и Вифлеем, и Иерусалим. И ее лик утратил цвет, и стал как расплавленный символ Дао, переливы черных и белых теней, тоски и сияния, как песнь соловья в сумеречном дантовом лесу, еле слышная и пронзительная, потому что она внутри сознания поется.
И Сын Ее вышел у нее из сердца, как младенец из чрева, и сказал:
– Мать моя! Видишь, Я всегда в тебе, как истинное, а теперь снова явленное, так иди же домой и накрывай на стол, ибо я скоро приведу многих. И Магдалине позволю дотронуться до меня, ибо миру недостаточно очей Твоих, а нужно и тело – Мое, и Фому научу видеть не одними пальцами, ибо явятся люди, у которых часть зрения будет в пальцах, чтобы творить чудеса и останавливать время, как то до них умел лишь Отец наш небесный…Зрение в руках будет, а истинная любовь так и останется в зрачках расширенных: глаза – горизонт меж телом и душой, они дважды парные ключи, зеркальные ключи в звездный сад Отца Моего, в Мой сад…
И слезы в Ее глазах, еще – так никогда и – не высохшие, как кровь в живом человеке, стали влажным зеркальным щитом, отражающим все печали мира. И стали Ее глаза убежищем для всех убогих.
И черты Ее выцветшего лица, обеляя и обедняя, и деревенея и пестро раскрашивая, пытались воплотить во свей их скорбности и просветленности в церковных статуях мастера-постники и праведники, но все их труды были бледные копии и призрачное семя, падавшее в каменную почву соборов, а смог юноша самый простой и грешный – ты. Ибо грешник часто мудрее и ближе к Богу, чем праведник, ибо знает и любит плоть земную, не одного Творца, но и творение, а на этом все искусство, ибо так же делает Бог, Он ведь не эгоист, а поэт, и сказал нам о равенстве и единстве «что наверху, то и внизу».

И потому это не фото – это практически икона.
Неписаная, как первые из них, руки октябрьского апостола-евангелиста Луки, явленная, как лик Христа на Туринской плащанице. Ибо, как пишет Секацкий в статье из «Литературных кубиков», нынче Бог является через технику. Ибо всякому времени свое отличие.
Истинно, слезами говорю майской ночью, майским днем на растаманских качелях-сестрах-отражениях, черешневой кровью в весеннем Граале, свечкой неопалимой горю:
Это не фото – это почти икона.
Ибо в тот миг, когда оно было сделано, в женщине этой на одно мгновение воплотилась Богоматерь, вся Ее скорбь тех трех дней, не менее тяжкая, чем крестные муки Сына, все родовые и смертные муки, и все Ее статуи и иконы, и очи Ее – как черные жемчужины боли.
И потому, что это не по-бытовому фотография, а по-гречески – «светопись», то есть одна из техник, в которой можно создать иконы, я и плакала за полночь над нею, и выше воли своей, волей Божьей, написала это тебе. Ибо это лицо – этот лик – в моем сознании, как в детстве слишком рано переученной левши над головою – старинная фреска в радомышльской церкви…
Врубелевское фото. Лучшее из мне известных – даже если на тот момент, в тот миг…не только у тебя…может быть, вообще из виденных…потому что в нем нечто вечное и нечто родственное мне, и это потому, что…
…первое воспоминание о храме, самое раннее, исконное – наверху, над тесной толпой, черные, черешневые, зеркальные очи Богородицы.

____________
*В глазах все страдания мира,
В сердцах все печали мира (фр.)
Пиаф, «Иерусалим».

2009

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney