РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Екатерина Боярских

ничему не равенство

05-08-2020 : редактор - Юлия Тишковская





Река I

Дерево дрожит, по нему бежит золотой распад.
Это разгоняется, это ускоряется листопад.
Стынет, как приютская, леса неуютная голова,
и такая изморозь на траве, что легла трава.

Смеётся ночь, наступая наземь, чернее грязи, острей стекла,
и такая изморозь на луне-луне, на огне-окне, что душа ушла.
Место пусто, осталась полость – пробел, дефект.
Сквозь водоворот памятник плывёт по ночной реке.

В глубину лицом – как падал, так и лежит. 
У него отбита рука с веслом,
и за слоем слой, и за сломом слом, и за спадом спад 
по нему бежит голубой рассвет, вороной закат, золотой распад.

От него остался один кусок. И такая изморозь на спине, 
что и чист, и пуст, и отмыт от чувств, 
и совсем высок, и совсем вовне. 
На глазах песок – и почти ослеп, как огромный свет в мимолётном сне.

Пишет осень искрами, серебром – никаких цветов – 
ледяной устав для тех, кто совсем устал.
И такая изморозь на земле, что легла любовь
во хрустальный дом, воды потайной кристалл.
Лебединый мост над рекой летит для того, кто прав, 
потому он и не касается берегов.
Вдоль реки дребезжит ночной жестяной состав:
Туки-туки-прячь, туки-туки-ночь, туки-туки-ключ,
Туки-туки-плачь, туки-туки-речь туки-туки-туч.

И такая изгородь – ивы, истины, города поглотил туман.
Надо мной двойной фибулой из льда небула плывёт в небо-океан.
Лебединый мост улетает прочь, я не буду звать.
Коротка ли, длинна ли ночь, я не буду знать.
Забери меня 
плыть по вечной заре реки
к темноте без имени 
темнотой без памяти и тоски


Река II

В высоте высот огоньки да лёд,
угольки да звон.
Погулять бы мне по реке времён:
каждый камень – год.
Оглянёшься – быстрой весны вода:
по делам бегу! на бегу живу!
А вперёд посмотришь – спешит куда?
Сквозь провалы осени в синеву.
Беспечальны перечни. Как мальки – пузырьки имён
серебрятся, булькают, далеки – Аронзон, Назон...
Не лови их и не произноси – Эхнатон, Ньютон... – не постигнешь дна.
Слишком глубоко в свете и грязи носит имена.
По теченью вниз – перепад высот, и оттуда вздох,
и оттуда зов слюдяных пластов,
голубых колонн, торфяных болот.
Наступает срок ледяных оков,
остановки вод.
Это юность – в негу, и в пух, и в пыл,
ну а старость – в снега и в прах.
Я собрался быть, но забыл, кем был,
и очнулся старик, дурак.
Снежной пылью, солью уносит сон,
и бесцветна ветошь холодных дней.
Погадать бы мне по руке времён,
только кровь на ней:
заводная рыба разбила лоб – не пробила лёд.
Золотая тень в высоте высот,
суета сует, пустота пустот,
молоко и мёд


*

Как я живу? Скучно живу, обычно. Приготовленье и поеданье пищи, вот и всё дело, которое мне досталось. Села – встала, поела, легла – устала. Встала. Чай заварила. Всех покормила (овощи и котлеты). Этого мало, чтобы писать об этом. Сумки таскаю, таскаю, живу, тоскую. Супа кастрюлю сегодня сварю – большую. Люди едят так много, сил у меня так мало. Жалуюсь. Ною. Вроде полегче стало. Грязная обувь. Рабочие распечатки. Этого мало. Надо купить перчатки. Список вещей я, ходячий список покупок, прочесть его до конца – это уже поступок. Спроси ещё, ну спроси, как я доживаю, болею, тлею, ною, не успеваю, перегораю, мусор в пакет пакую, не понимаю, как тут найти покоя, где мне найти покоя, не понимаю. Съездить на кладбище? Я же ещё живая – буду я там ходить, рябинами любоваться, с чёрными толстыми белками целоваться, буду читать знакомые мёртвые имена – Анне Петровне лет двадцать уже, как двадцать, как она там одна – а вот так, одна. Что бы они сказали о том, как жили? Только стирали, мыли и суп варили? Это ли бремя их воскрешало и убивало? Было ли им, как нам, бесконечно мало?
Чищу картошку, это кому-то нужно. Мою полы – и вроде как существую. Мне слишком много долга, работы, службы. Видишь меня, господи, как живую? Знаю, не видишь. Я углубилась в почву. Мою окно. Потом проверяю почту. Как я живу? Живу. Создаю и трачу. Мою посуду – вроде как что-то значу. Так и стою, вся в чашках и поварёшках, горькую кашу мешаю солёной ложкой, в небо слова бросаю – сказать ли правду? – чтоб облетели мир и ко мне обратно, чтобы светить, когда во всём доме свет отрубили, чтобы они хотя бы меня любили


*

Что там движется в арках над сонной водой?
То ли толк, то ли волк, то ли бог снеговой — 
на смятение зрения, шелест и вой
ничего не ответит зима.
До подушек и кружек, остывших печей,
до вещей, никому не заметных вообще,
промерзают пустые дома.

Задыхается вечер, и льётся, и льёт
на ольховые арки зелёнку и йод.
Подземельный на небо сейчас перейдёт,
на дроблёное небо стекла
золотого, сквозного. На убыль, на спад
поднебесный под землю спускается спать,
и по рекам плывут зеркала.

Я люблю этот лёд, потому что он свет,
кристаллический плод летаргических лет — 
да пройдёт их насквозь неизвестный аэд,
идиот нисхождений в аид,
существующий только когда говорит,
понимающий только когда повторит:
я люблю этот свет. Этот свет.

Кто там пишет свои — не свои — сквозь слои,
по косынкам кустов, по волне колеи,
по краям, по мелодиям ям,
и дыханье бежит во ветвям, по верхам, 
по заброшенным в пыль чердаков черепкам – 
декабрям, январям, февралям?

Кто там ходит за окнами, страшно смотреть. 
Тело ночи умеет так медленно тлеть,
тело печи умеет так медленно греть,
что зимы голубая зола
вычитает из веток последний огонь
и танцует нагой раскалённой дугой
до утра, до тепла, добела.

Я смотрю в темноту, я стою на посту.
...Припадёт к повороту, пройдёт по мосту,
пролистает меня по листу по пусту
и накроет всем телом снегов.
То ли стук, то ли стык, то ли зверь, то ли сбой.
Позовёт меня голос родной ледяной:
«Кто там движется в арках под полной луной?»

И тогда я увижу его


*

Я одна – это два кота,
запертых в городской квартире.
Как дошкольники: можно выйти?
А куда?
Кресло, зеркало, холодильник,
батарея, диван, плита,
полутемнота.
Старый кот только спит да хнычет,
молодой всё дерёт и скачет,
обнимаются – их же два.
На балконе растёт трава,
ходят голуби и мурлычут,
и ничто ничего не значит.
В ванной миска, а в ней вода.
Я одна – это два кота.
Сели рядом на подоконник,
смотрят, как от них все уходят,
полутемнота,
темнота


Баллада о старом сарае


Поскольку месторождения были кварцевожильные, среди рабочих свирепствовал силикоз. Кроме того, суровая зима, ...солнце заходит в октябре за хребет, окружающий долину, и появляется в начале марта, в долину не светит. Умирали помногу. Зимой тела умерших накапливали в сарае возле кладбища, рядом с устьем речки Кедровки. А по теплу проводили захоронение в братских могилах, без гробов укладывали штабелями. В 1962 г был... большой подъем воды в Тулдуни и кладбище частично размыло, так что в срезе были видны останки в этих страшных захоронениях. 
(Из воспоминаний геолога)


На картах этого нет,
кроме внутренних карт.
Гаснет небесный свет
там с октября по март.

Задушен, разрушен, смыт,
почти утонул в земле,
сарай говорил – смотри!
Какие-то сорок лет.
Я не могла пройти –
он сам ко мне подходил.
Невидимые черты
соседей, жильцов могил.

Ты нам и отец и мать –
кричали они зиме.
Давай уложи нас спать –
кричали они земле,
пока наводняла их,
пока растворяла их
страна сумасшедших рек,
земля песков золотых,
пока возносила их,
пока забывала их
поляна седых коней,
гора лесов золотых.

Земля уложила спать
Всех вместе в одну кровать.
Почувствуй её любовь,
идущий по ней любой.

Я помню только цветы
(сарай говорил – смотри!)
и что-то вроде звезды
внутри – у него внутри.
И видела за рекой
цветущие на века,
хоть осенью, хоть зимой,
цветочные облака.
И мне говорил сарай –
здесь есть только ты, любой,
земля собирает дань –
всех вместе в одну ладонь.
Почувствуй её любовь,
почувствуй и воссоздай.
Ты выйдешь отсюда, знай,
и нас забирай с собой.

По картe нельзя понять,
что родины больше нет,
но ты мне отец и мать,
и кровь, и горячий хлеб,
пусть я не приду домой,
иная, к тебе – иной,
почувствуй свою любовь,
смотри – она стала мной.

И я под её рукой,
и гладит её рука
цветущие за рекой
бессмертные облака


*

Лето зимы не проще –
небу земли не хватит.
Облако в виде рощи
выросло на закате.
Вытянулось на север
в поле высоком, ясном,
белая ветвь на сером,
серая ветвь на красном.

Были и мы подростки,
солнечные наброски.
Стали и мы отбросы,
облачные обноски.
Блеску то было, треску,
так и летели блёстки.
Яркие занавески, 
праздничные подмостки.
Блеску-то было, плеску,
смеху перед закатом
на языке неместном,
праязыке крылатом.

В небе с полоской сноски
гаснет альбедо лета.
Возьми меня в перекрёстки,
держи меня в них до света


*

Тот, чьи глаза похожи на рыб и розы,
чей серебристый взгляд отцветающих полон волн
(их лепестки в глубине за прозрачным солнцем
движутся вниз, как лестницы круговые),
тот, чей рот – кривая сухая ветка,
рваная рана слова. Занозы смеха
вытащить не могу – глубоко и тонко.
Белый его парик – облако кучевое.
Он уже здесь, контур его как остров,
мне не уплыть с него, а ночные крики
громче в лесу, и спать я уже не в силах.

Профиль его я видела на обоях
и сорвала бумагу, но стало сходство
только сильнее. Ближе ночные хрипы,
будто бы кошка с голосом человека:
"Он тебя не заметит. Дождись рассвета".

Я выхожу из окон клубами дыма
и на бегу плету дымовые петли,
в радостном хоре света прошу приюта,
тайного места ищу, проклиная, лая.
– Спрячьте меня, драгоценные люди солнца,
пеньем залейте тление тьмы, в которой
созданы я и моя игрушечная свобода.
– Нет, мы не можем, даже тебя не видим,
ты не имеешь цвета и очертанья,
мысли твои и страх неподвластны свету.
Вечером мы взойдём, ну а ты, как стадо,
будешь бродить внизу и пугаться скрипов.
Роза и рыбий хвост на твоих обоях.
Он всё равно придёт, он тебя почуял.

– Девушки пьяные, сто полевых цветов
обнажены на вашей небесной коже,
все вы покрыты пчёлами и пыльцой,
спрячете ли меня в свои хороводы?
– Нет, – отвечают девушки, – уходи,
не приближайся, пчёлы тебя укусят,
ты языка не знаешь, травы тебя поранят.
Не подходи, беги, ты куришься дымом,
можем увянуть мы от твоих пожаров.
Ты из другой листвы, из другого леса.

– Сильные братья птицы, там, в ветвях,
где вы звучите, в ваших воздушных норах
скройте меня от того, кто пятнами немоты
на темноте... – Нет, – отвечают птицы.
Ты не поёшь, не летаешь, не веришь небу,
спрятать не можешь грузную глину тела.
Как тебе скрыться в наших предельных гнёздах?
Ты просто вещь, забытая на подставке.
Ты из другой земли, из другого мяса.
Как мы тебя спасём от ночного скрипа,
как мы тебя возьмём в молодые крылья?
Он пришёл за тобой, потому что ты его крипта.
Он за тобой стоит. Говори не с нами.

Все эти просьбы, все эти лица были
только один узор приближенья плена.
Что ж, ты пришёл за мной. Так скажи мне правду:
"Ты из моей земли, из моей породы,
ты моя вещь, забытая на салфетке".

Так оно и есть, так тому и быть, я давно готова
снова убегать, снова прибегать, как бежала раньше,
от подземных рек чёрных кровяных подниматься к свету,
оставлять тебя, вспоминать тебя, прорывать осаду,
голову клонить, сети надевать, прекращать погоню.
Девушки в цвету, птицы на лету, я не ваша дева,
милые мои, вечные мои, я не ваше дело.
У меня самой рыбы на глазах, розы на обоях.
Покидая вас, становлюсь собой – голосом обоих


*
Л.

Как взрослый, спасая от страха детей,
у пропасти сводит края,
не делает тайны из вечных путей
простой механизм бытия.

Он вылечит холод, вливая на треть
смолу и берёзовый сок,
завяжет глаза и оставит гореть
среди некрещёных лесов.

Его бесконечность на ощупь проста:
вот это — весенние рвы,
вот это виола витого моста,
аркадии сонной травы.

Простой механизм — обнимать и держать.
В цветах открывается дверь.
Их скромный огонь неуступчив и сжат,
сиренев и розов, как зверь.

А вот аурелии водных прохлад
спешат наугад, напролом,
ведут напрямик, говорят невпопад
на солнечном и луговом.

И всё это верит, растёт и поёт,
и тьма многоликих времён
цветёт и трепещет во имя твоё,
своих не имея имён.

Пусть синие лапы проворных небес
бегут и бегут за тобой,
и в сердце прозрачной аркады чудес
сияет просвет голубой


*

Стоя на пустоте над былыми узами, 
он начинает петь, не дождавшись музыки.
Не отличает радость свою от ярости, 
просто он хочет скорости в мире старости.

Сквозь пустоту бредет, задирая голову,
и, представляя себя подобным чему-то полому (голоду или коробу),
вдруг понимает – колокол.

Звук начинается верно и недоверчиво, 
и человек звучит, ни за что не держится. 
Стало началом, гулким одним качанием
то, что когда-то было его молчанием.

...Часть моя в шуме полдня и в зове полночи.
Я не хочу опор, не нуждаюсь в помощи.
Бьется, мычит, рычит 
мое ничему не равенство
звонче и громче ярости, ярче радости
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney