РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВВалерий Горюнов
Галатея из праязыка
16-08-2024 : редактор - Владимир Коркунов
Соавторы: Слава Измайлова, Настя Тим, Наталия Алексеева, Екатерина Маркус, Михаил Сенгаев, Сафа Чернова, Валерий Горюнов, Василиса Коваль, Сергей Трафедлюк, Ксения Черкасова, Ольга Алтухова, Евгения Рукавишникова, Николай Романов (редактор: Валерий Горюнов)
Комментарий редактора:
В июле мы в большом коллективе искали форму совместного творчества, где общее и индивидуальное способны сосуществовать гармонично. Наша поэма создавалась в два этапа: сначала каждый участник анонимно написал по одной реплике (форма: стихотворение в прозе), что могла расширить общее ощущение от слов других. Но этого было мало. Дальше по желанию все писавшие могли отредактировать поэму, сотворив свой вариант, как это делали, например, народные певцы, барды или мифотворцы, перекраивающие или подстраивающие под себя и своё окружающее заимствованные песни или истории. В итоге получилось несколько вариантов и оригинал, их можно прочитать здесь.
В версии «Галатея из праязыка» я постарался бережно подойти к оригиналу, изменяя только расположение фрагментов и точечно убирая фразы, затемняющие общее содержание поэмы. Произведение, по моему мнению, показывает процесс создания живого (Галатеи) из полуматериального (языка), которое требует от созидателя чувствования всего и достижения онтологической глубины слова. Образ (образы) в итоге получились нестабильными, а возвращение Галатеи и её создателя в языковую массу оказалось неизбежным, но это только первый опыт, еще не преодолевший цикличность жизни-смерти, но стремящийся сбежать от времени, поселившись в несуществующих воспоминаниях.
Галатея из праязыка
Те немногие, кто еще ходит по земле птичьими тропами, опираясь на изъеденные временем костыли, откуда-то помнят: в начале было слово. Им также дано второе и последнее знание: словом все завершится. Было ли это слово уже изобретено или само проявилось сквозь пласты привнесенных смыслов, или родится в одночасье из осколков черных дыр? Нить. Остановись. Помните. Не прислоняться. Любовь. Вот. Эх. Или, может быть, истошное, отчаянное, яростное, как будто младенческое: аааааааааа
Тихий писк в высокой траве. Крошечный солнечный птенец отряхивается от росы и дрожит. Мы одновременно протягиваем к нему руки, и все наши пальцы вдруг соприкасаются, а взгляды сливаются в ломкую песню, пропитанную ожиданием рассвета. И я на секунду понимаю то, что нам ещё рано понимать: если сложить все линии на человеческих ладонях, получится карта трещин на скорлупе, снежная белизна которой скрыта под тысячами слоёв краски и миллиардами надписей. Однажды под ней появятся солнечные кости и звёздные перья, неуловимое вылетит в мир и споёт наши имена на праязыке, который мы забыли. А буквы станут мраморной пылью в углу мастерской, где смеётся живая Галатея, ведь теперь важно только то, что её оживило. Кажется, оно в нас уже есть – маленькое, как лепестки внутри почки на ветке. Давай накормим птенца хлебными крошками,
чтобы птенец вырос и стал воспоминанием. Я помню, как один из таких не успел стать даже светом в цветке. Слишком долго тянется имя, когда пытаюсь его найти. Крошка вырос. Теперь он роза, а не птенец; Лепестки-крылышки улыбаются мне. Любит-не любит-любит-не любит? —
словно LEGO-детальки. Иголки сосны на земле и звук, что внутри — застывшее лето в печали уснувших планет, прорастающих нами в этом скромном лесу заблуждений, будто счастье невозможно, но вот же оно — на ладони и без неё — аморфное/прозрачное/живое.
Рассада имени требует больше воды, чем земли; больше воздуха, чем огня, но и последний сможет войти в цветущее тело, наполнив его оттенками красного и оранжевого. Мое имя – родник, избегающий твоих пальцев; неуловимое никогда не будет раскрыто, останется пламенеющим бутоном под белым снегом молчания.
Именник – как литник на слове, такая штуковина, которая когда-то прикреплялась к общей языковой ели. Мастер Потом берёт инструмент, какие-нибудь плоскогубцы случая – и отсекает от этой конструкции одиночные слова, преобразуя их в то, чем они ещё эон назад не были – в отдельную искру смысла, извлеченную из мирового синкретизма. Так появляется изделие языка – одна словоформа, одиночное единство содержимого и его вместилища, звук-и-смысл. Именник потом ещё напоминает о родстве, его заполировывают до ровной поверхности, но умелый мастер, конечно, определит его форму по напряжению молчания в этой части семантического облака. Так прорастает основание новой ели, так растут языковые деревья – вверх, а потом расщепляются, как амëбы. Так появляются сутевые фракталы
освоения тотемом – старинной осады имени, которое значило, но бессистемно менялось, подбирая пароли к природе без готовности ждать миллионы лет её зарастания предикатами и пластами. На месте имени воздвигается твердыня всего живого, чтобы снизить давление яви и наблюдать Галатею-структуру сквозь лицевые бойницы. Раньше: распирающие сознание возможности словаря, способные оборваться в плоть, тогда: солнечными ударами обожжена именная глина, и пограничный столб воткнут предками в центральную вену – ключевую тропу для обратного перехода. Раньше: поклонение циклам погоды как память, сейчас мы поднимаем на воздух водопропускной канал, чтобы проникнуть в хельмову падь языка.
В чётко контролируемой среде комнат, переходов, бункерных помещений, купольных садов, бесконечных извивах вентиляции и технических коридоров с коммуникациями – билось живое сердце. Его ритм не совпадал с этим местом. Он был созвучен трепету далёких звёзд, чувства вспыхивали в нём, как пульсары, бездны печали были подобны дырам в реальности - и каждое человеческое существо отражалось в этом сердце волной всеобъемлющей любви, как угаснувшее сияние древней прародины, что оберегало живущих и думающих пятнадцать тысяч лет. А теперь этого света больше нет, некому оберегать нас - остались только мы сами. «Взрослые – это мы, космических масштабов».
Углубленные в древообразующее языковое полотно именник и его спутница искали выход из слишком изменчивого мира. Лимонно-мятный свет из дольки луны просочился сквозь пористый известняк. Ветви проросли лучами из камня. Неоновые флюиды символов и тишина в определенный момент превратились из льющихся и романтичных в томительные. Где-то в отдалении послышалось эхо животного.
Каждое рычание – временной интервал. Эхо ускользающего друга бежит, спотыкаясь о корни деревьев, как белая тень дерева, его прозрачная душа. Тишина листьев похожа на долгую песню, невесомый язык, золотую ночную грамоту, подсвеченную луной. Теперь: сияние нот под ясным небом, мерцание пряжи норн.
Пусть звезды ведут нас за ручки, уставших и разочарованных, пока тонкая пыль не склубится в узнаваемый путь, путь от приюта к приюту с теплым хлебом для веривших, для разуверившихся, для неверующих. Злой родитель оставляет в наследство долги, а добрый – ружье и лопату.
Теплый хлеб пахнет воспоминаниями о лете, медведицы немного пританцовывают на ясном небе, но игнорируют прямое обращение. За каждым движением тянется светящийся шлейф, пальцев явно больше пяти, если разглядывать невнимательно, внимание отдано ритму, под него удобнее идти, возможно, в нём стучит сердце. У дороги стрекочут незаметные насекомые, и в этом преимущество города; в поле они вылетают из-под ног стрекочущей стаей, и так странно поначалу не пытаться увернуться от жестких крыльев. Воспоминания вкуснее хлеба и пахнут ярче.
Он оглянулся, хотя вся логика события смутным напоминанием подсказывала: нельзя оборачиваться, не то музыка окостенеет в оставленное позади беспросветное молчание, не то Галатея переродится обратно в грубую руду, не то… Не то! Что-то не то с окружающим пейзажем: сосны стробят, будто сомневаясь в собственной природе, сквозь ветви проглядывает называние. Сам он – или же она? оно? они? – на ходу обрастает смысловыми наростами, внутри кипит морфирующийся скелет, выпирают позвонки незнакомых суффиксов. Раньше: именник – деталь, веточка, клочок, сейчас: – мгновенно рождённый из тьмы бурлящего языка беглец. Возьми мою руку ты, кого я призвал всем своим существом, ты, любовь моя, равнодушная к потайным норам, монструозным елям, утягивающим назад – к эху. Пообещай мне не оглядываться назад, пообещай оставаться глупым созданием без памяти мира. Только так мы сумеем основать поселение, недоступное для несметных полчищ мутирующих лексем.
Если бы я знал, каким словом все завершится; если бы я помнил, что каждое мое слово, возможно, последнее; если бы эта мысль проросла деревом в сознании, я бы просеивал слова через сито, словно жемчуг. Но в руках моих лишь серый песок, и даже он убегает в море сквозь пальцы, как время сквозь память. Песчинки считают мгновения, годы слагаются в горы, а я все еще сижу на берегу и считаю убежавший песок. Последняя песчинка падает в бездну, ломая спину верблюда.
Песок – языковая масса, ничем не связанная до перерождения в речь. Песчаные замки-лаборатории требуют больше моря, чем воздуха: солнце не свяжет, но синтаксис белой соли ненадолго оставит вместе. Звери и птицы стоят над нами, звезды и травы идут над нами в безымянной силе незнания. Вырастая, играем в города из песка, и рождение имени из духа и влаги временно и прекрасно. Вот птенцы одного гнезда оперяются, открывая новые земли; мальчик и девочка на берегу неоткрытой пока земли пекут куличики, переплетая пальцы во влажной глине, в солнечном месиве дня без воспоминаний – и мир не продлится дольше выдоха на краю завершенной фразы и новым вдохом выстроится опять.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект:
ЮMoney | Т-Банк
Сообщить об ошибке:
editors@polutona.ru