РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВСергей Чернышев
Как люди
23-08-2005 : редактор - Павел Настин
Составитель сборника: Ольга Сущева
***
По дому ходит человек
с большой вороной на макушке,
то дышит он, то хочет кушать,
ворона черная кричит.
Ворона черная трепещет,
звенит вороны голос вещий -
у ней к грядущему ключи.
По дому ходит человек
с большой собакою на шее,
он то поест, то вновь в движенье,
собака черная рычит,
собака лапами махает,
хвостом кручину отгоняет-
у ней от счастия ключи.
По дому ходит человек
с большою кошкою под мышкой,
и он то движется, то дышит,
а кошка белая молчит-
Блестят глаза ее отважно,
хранит она с сознаньем важным
от настоящего ключи!
Я памятник себе...
Я певец. Меня музы ласкают.
Мои девы точны, как часы.
Но одна - я не вспомню, какая -
мне вчера откусила язык.
Я навек у молчанья в полоне.
Жизнь прошла. Улетучился хмель.
Я стою, опершись о колонну,
и глаза мои белы, как мел.
Настанет день, и перестанут сниться...
Настанет день, и перестанут сниться
животные, растения, ландшафт,
растают, перекашиваясь, лица...
И мы проснемся, одеяло сжав!
Немой
Страшный, немой, не имеющий вида,
я поднимаюсь в могильной траве.
Откройте мне дверь. Я войду или выйду.
Кто меня слышит, откройте мне дверь.
Все повторяется. Видимо в среду,
или в четверг все начнется опять.
Охотник наклонится к старому следу
и помянет Великую Мать.
В пятницу черной дымящейся тварью
выйдет навстречу крылатый мужик,
вытерет слюни мне тряпочкой старой,
и, поднатужившись, вырвет язык.
***
Мне приснилось, что стала черна вода,
и завыла труба на суд.
Только в небе уже зеленела звезда,
и был выплеснут первый сосуд.
Будит страх - и опять усыпляет лень:
не сегодня же, наконец.
Только солнце не встало ни в этот день,
и ни в следующий.
И пиздец.
На превращение Баранкина в человека
Страдания для насекомых.
Для нас. Для бормочущих рыб.
Бритва, прорезающая на хомо
многочисленные орущие рты.
А дули в носик, а кормили манной...
Бог сохранит. Ведь знаешь, за тобой -
за каждым - уже выслан ангел
с булавкой в руку толщиной.
Дифтонг
В любви есть внешняя, обманчивая ясность:
соединенье душ, соединенье тел,
веденье общего хозяйства и постель,
восторги разные... И, значит, есть опасность
увидеть в ней лишь сумму: сексуальность,
весна, культура в качестве души,
унификация, последствия причин
и споспешествие условий социальных.
Таков наш мозг. То клекот, то мычанье,
то ве, то зэ мы важно издаем,
когда дифтонг "ти-эйч" передаем-
но лишь смеется мудрый англичанин.
А мы упорствуем - нас так учили в классе!
Дифтонг "ти-эйч" нам с детства дорогой!
Но джентельмен не спорит. Для него
в дифтонге есть пленительная ясность.
Непрерывность ряда
Все замечательно. Женщина пляшет,
женщина плачет, а также поет.
Так без конца - ненадолго приляжет,
вскочит - и вновь принялась за свое.
Пляшет, являяся в облике разном,
плачет, поет, зазывает беду.
В пестром, но, в общем-то, однообразном,
и бесконечном как время ряду.
КИПЯЩЕЕ САЛО
1.
Подумав, любовь уподоблю кипящему салу,
которое грешник прилежно хлебает в аду
(хотя неохотно). "Что, много еще?"-
"Да навалом!"-
ему отвечают, кипящее сало имея в виду.
Нет, сравнивать трудно. Он пьет натуральное сало
(кипящее сало), а я фигуральное пью,
и очень доволен, и я еще выпью немало,
встречая почти регулярно персону твою.
Когда ж я умру от любви, как ошпаренный мальчик,
и черти мне чашу кипящего сала дадут
(уже настоящего), думаю, скажется навык,
хотя будет скучно. терпеть, не имея чего-то в виду.
2.
Крылатым становится прежде бескрылый,
большой вырастает из малого юс.
Но и у любви поросячее рыло-
я этого рыла ужасно боюсь.
Возможно мертвец, убежав от печалей,
спешит в домовину к себе, как домой.
Он ждет сигарет, одиночества, чая,
а там уже черти - и тащат с собой.
"Почти как любовь!" - говорят они, силой
вливая кипящее сало с огнем.
И хрюкает, хрюкает страшное рыло,
доднесь безмятежное рыло мое.
3.
Будут зрелость и старость, и выпадут зубы.
погодив, они вырастут. Вспомнив слова,
щелкнув пастью, я двинусь, чтоб прежние губы
(а не просто похожие) поцеловать.
И становится страшно, но все же приятно,
и становится радостно - и за себя,
и за некий закон, приводящий обратно
(сквозь кипящее сало) меня и тебя.
В результате...
В результате движенья небесных сфер
все дороги ведут в закат.
В закат.
Хохоча, как раскрашенный зверь,
она на пол роняет халат.
Это - жизнь.
Стало быть, недалеко и смерть.
Плоть любви, оголтелый капкан.
Ты крадешься, глазами горя в темноте,
и хвостом себя бьешь по бокам.
аварийное состояние
не хочется дышать золой
качать стальное коромысло
как небо старое провисло
над настороженной землей
берися милая за руку
давай-ка выбегать из-под
обломков падающих вод
и выше пляшущих под звуки
ты не оглядывайся нет
уже ни садика ни неба
и даже врач пожалуй не был
к неоказавшимся вовне
обычный розовый язык...
Обычный розовый язык,
прямохождение в ботинках,
контекстный вздох после грозы
в начале мая.
Мы едины,
хотя порою выдает
мигательная перепонка,
колени, что наоборот,
и крик твой -
беспричинно тонкий.
брат героя
герой. анестезия настигает
в нечестный миг когда хоть четверть боли
чтобы проснуться уронить дрючок
обнять врага и медленно заплакать.
отдать рубаху и икнув понять
что он как брат и также ненавистен.
все справедливо. нет не уроню.
внУтреннее зимбабве
На заре - не сейчас и не здесь -
птичье пенье вплетается в жабье,
и парящие свиньи зимбабве
тихо, сонно плывут в высоте.
Местный бог, обмакнув в провансаль
запоздало молящийся завтрак,
ест, ревниво следя, чтобы завтра
получалось почти как сказал,
умиляясь о ланях и львах,
о внезапно придуманных гадах.
Только люди чего-то не рады,
просыпаясь о двух головах.
одновременное утро
Проснулся. Тормозит. Заснувшие слова,
как паровоз примерзшие вагоны,
пытаясь сдернуть с места, голова
задрала веко. Глаз. Там все утонет.
Но прежде - так дородыш нелегко
мотает цепь от рыбки до макаки -
качели? в школу? к девушке? какой?
но день предъявлен, на мгновенье всякий.
Про белку
Свирепой белки пробужденье
похоже на канкан в лесу.
Медведь-Озирис возрожденный,
копая лапою в носу,
следит, как белка - вихорь глупый,
летит, урча, в верхах дерев,
и цокает, и трет глаза, и лупит
рукой подушку, озверев.
анатомия
Беличий цок или прыг. Осторожная,
лёгкая птичья кость.
А я нарисован на собственной коже
уже окончательно, в рост.
Утлые, быстро летящие домики,
думки, дымки, привык.
Позанимайся со мной анатомией,
вычеши блох и прыг.
не приходи в себя
Будь бдителен - не приходи в себя.
Там будут ждать, и вряд ли для благого,
без нетерпения - такого ведь сякого,
но помнят серию и номер теребят,
хотя довольно имени - проклятьем
танцует, как медведь, на языке,
и щурится, и нюхает в руке
зажатый воздух, лезет под полати
и ждет-пождет. Не приходи в себя,
чтоб не увидеть, как при появленье
определен и входишь в уравненье,
а хуже в несколько, и сделалась судьба.
опаньки
Вас нет, я сплю. И совесть моя спит.
То три, то восемь пальцев на ладони,
горит коньяк, и женщина слепит,
и темя лижет тьма, которая не помнит,
ни как зовут, ни, главное, куда.
Дебильный аист принесет вам тело,
уронит нянька. Бух. Остаться бы вот так,
без памяти, лишь в собственных пределах,
и слушать, как жужжит, стихает в кулаке
кусучей мухой мир... Но опаньки! проснулись
внутри менты, и страшно быть никем,
и страшно всем, и нянька встрепенулась.
расписанные изнутри
Сосуды для дУхов, расписанные изнутри,
под морем, стоящим вокруг, как глубокая осень,
как фон для луны, что нависла над каменной розой
не очень возможного города. Хочешь - сотри
черты, что случайны, и пей с занемевшей горсти
несуществование, в спёртом пространстве рисуй
внутри головы все красоты, держа на весу
деревья, собак, мостовые, трамваи, мосты.
ихор
Когда я не имел часов,
то полагался на желудок
и на длину теней - но, жуток,
выкусывал месяцеслов
меня из тел одноимЕнных,
и неким утром, вновь босой,
я помнил прошлое, где всё
произошло одновременно.
Завёл часы. Завёл. С тех пор,
тихонько лязгая в запястье,
железный клоп небезопасный
сосёт оставшийся ихор.
С тех пор всё больше человеком,
всё меньше - не припомню кем.
Пусть с лишним языком в руке,
но больше не прозрачны веки.
как люди
Глазунья самок с синей кровью,
детва с лазурною мочой.
Почти как люди, но не вровень,
а просто тихие ещё.
Поклокочи гемоглобином
съешь силикона, выпей дым -
не станет скоро нас, любимых,
под небом, больше не родным.
нет многоточий
Известно – девичий умок
подобен дикому алмазу,
где след не то что неглубок,
но просто невозможен сразу.
Пусть жутковатый льется свет
от грани, выпершей из точки
в серёдке лба, и больше нет
ни слов, ни даже многоточий,
ни даже времени - гори,
звездой, единственной на своде
небес, которые внутри,
в противоречии с природой.
сука
Чесаться задней, пить из лужи,
выкусывать паучий шёлк
из воздуха и быть ненужной,
что, впрочем, тоже хорошо.
Быть нужной, приходить под гребень,
искать поноску, думать волк,
выть в угол, и в мелькнувшем небе
выкусывать паучий шёлк.
весною срам руками не прикрыть
На старой литографии Адам
изображен не то чтобы зловеще:
вот он идёт и, прикрывая срам,
однообразно нарекает вещи.
А следом бес, и безъязыкий бог,
и ангел с автогеном в нежной лапе,
и женщина.
Вот, потирая бок,
он обернулся, и назвал всё бабой,
нет, лапушкой, но все равно - беда:
под обмелевшим небом больше нет ни
потусторон, чтоб выбрать, ни суда.
Лишь лапушка, да шелест речи бедной.
добывая глаза
Голова отекает. Срезать прикипевшую шляпу
поздним вечером, словно усталый ходок сапоги
на привале - уснуть, растопырив жужжащие лапы,
чтобы синие звезды слизали мозоли с ноги.
Добывая глаза, проявляясь под действием чая,
слышишь, Зигмунд и Карл выгребают в гробах по Неве,
а разбуженный воздух не то, чтобы проткнут лучами
больше, нежели ночью, но сам превращается в свет.
Сет
Калёный кобальт, где горит больной
змеиный, серный глаз. Внизу неясный,
молчащий мир, накрытый с головой
измятой серой простынью ненастья.
А там, где то ли ночь, то ли темно,
уже луна - змеиное яичко,
растрескалось, и всё возможней сном
вчерашним стать, в котором так отлично:
всем дадено по тирсу, по войне,
по безголовой статуе вдогонку,
по маслянистой розе, по шахне,
и по лисёнку.
Атропос вышла
Захочешь страсти - будет страсть.
Захочешь дома - будут дети.
Пусть Клото продолжает прясть,
Лахезис - думать о сюжете,
хотя о чем тут думать - шерсть
погуще кошке, ярче милой
наряд, всем 36 и 6,
да, страсть. И чтобы так забыли.
глазыньки
Слепой услышит налетевший жёсткий звук.
Бесстыжий кукольник сошьёт его обратно,
да вставит глазыньки, чтоб не помял красу,
смотрел куда идет и выглядел приятно.
Пусть топает нога, пусть глазыньки блестят.
Когда огромный свет накроет и раскрошит,
и расползется ткань, то кукольник, грустя,
добавит что-нибудь и сделает, что сможет.
Давай, родной, скользи, пока неуязвим,
все шупальца целы, не выдумана чумка,
нет слов для страшного, нет страшного вблизи,
лишь хищная детва блестит глазами в сумке.
плохая карма
Немного плоти обернуть
тот трепыхающийся призрак
которым я впадаю в жуть
немного хищной, милой жизни.
Плохая карма - лишь предлог
к тому, чтоб нашим встречам длиться
и длиться, продолжая лог,
хотя и с переменой в лицах.
раскладушки
Прийти в себя стоящим на перилах
балкона - два крыла из раскладух
раздолбанных, да гулко бьет бескрылый
народец по виску себе: бу-бух,
забьют, глядишь, до смерти. Улетаю
скрипучей птицей в дальнее туда,
где некие красоты вырастают,
и девушки поют на проводах.
всё шире кружевная смерть
Потом к тебе придет Паук,
и после ряда ощущений
ужасных, проще скажем - мук,
ты превратишься в продолженье
блестящей нити, той, что он
из живота больного тянет,
большой такой Паук, с крестом,
мохнатый, с восемью ногами.
Всё шире кружевная смерть
в сверкающих, прозрачных линзах
росы, в свистящей пустоте
меж синим верхом, серым низом
теперь ты тоже я
И надо мной горит звериная луна.
Съедая пряных дев со шкурой и костями,
я слишком чувствую, что нас трудней узнать,
чем просто выдумать - с обличьем, новостями
житья-бытья, где есть и я. Так над костром
вдруг мнится человек из золотого дыма,
и манит - подойди, поговори. Потом
хлестнёт язык огня, и нет тебя, любимой.
Теперь ты тоже я.
процедуры не изменяются
мозг клубящийся каракуль
блохи бешеные дум
выбоины буераки
бабы бледные в дыму
бег разбойники и трепет
набираем скорость спи
вот на левый глаз монета
вот на правый потерпи
канцелярские гештальты
одинаковей чем всё
одинаковое в дальнем
свете том и свете сём
особенно со звуком
Вплавляя влажный глаз в мерцание, в стекло,
внушающее мир, светящийся из строчек
развёртки, а точней - из разноцветных точек
различной яркости, со снегом и золой
помех по краю поля зренья. Безупречный,
недостоверный, но, считается, живой,
особенно со звуком. Мир как мир - такой
или почти такой, как и посредством речи.
онемение
Гноящиеся ртутью фонари,
раскинутые руки уцелевших
растений. Городские комары
скромнее диких, но куда успешней.
Кричит неспавшей азией базар,
чернеет кофе как остаток ночи.
Я тоже бог - мне нечего сказать.
Меня не существует, между прочим.
нулевая точка
Упала муха с потолка,
и всё сначала.
Осенняя исподтишка
пора настала.
Холодный ветер сыпанул
листвы на лавку.
В фасеточных глазах мелькнул
и выцвел август.
Рыдают в дворницких - настал
сезон распада,
и цельсий, досчитав до ста,
как бесноватый,
свистит в случившийся свисток,
и чайник - это
теперь совсем уже не то,
что было летом.
плохой сезон
Хрустальным клювом ангел долбанул,
цветок закрылся, прищемило руку,
крупа закончилась, и мышь стоит в углу,
недобрым взглядом обводя разруху.
Хреново в болдино по осени. Запой
у няни кончился, начался. Ужас нервной
старушка стала. Плачет, бьёт клюкой
ей зримых вдурь тьуристов и пьонэров.
Ей слышимых. А запись для врачей,
если издать, на тома три - четыре.
Опять бубнит. Ну что там? А, очей
очарованье, да народу лира.
погода вопщем по деньгам
Как слабый свет в сортире общем,
чтоб счётчик не мотал деньжищ,
погода. Ничего не ропщет,
нет сил. На ощупь этажи
находит лифт, не просыпаясь.
Слегка шевелится земля
под студенистыми толпами,
не находящими, где явь.
обрыв на линии
Снять шкуру и повесить в шкаф.
Одеть другую, потеснее.
Назваться. Взять из коробка
с глазами те, что почестнее.
Вновь вынуть старую. Надеть
поверх светящейся и жуткой
субботней плоти, и глядеть
как ангел из пилота: будто
не придуряясь, ест штурвал,
заботится о парашюте,
и ржёт, почувствовав провал
педали в пол, и бочку крутит,
не помня, что совсем внутри -
пустая медь и паутина,
остывший дым, и три, не три -
не вызвать ни земли, ни джинна.
тюк молоточком - дёргается ножка
Подходишь к лесу, хлопаешь в ладоши,
и зайцы сносят восемь деревень
с той стороны, подобные волне
из ужаса и мяса. Укокошим
и мы кого-то, живо обстремавшись
густого ры с небес, из живота,
из кошелька, где мышь и пустота -
таких же сонных, мало что понявших.
примат на ветер протрезветь
Как срослось быть приматом - нет-нет, да присмотрит господь,
приблизителен климат - бац водки, и в шапке-ушанке
вброд, по пояс в пространстве, и только пятно непогод
расплывается ниже. Так пакостно, медленно, жалко
продолжается осень. Так нечего здесь понимать,
кроме разве того, что обложенный и минусовый
белый божий язык проведёт по земле, где дома,
норы, горы и реки - чтоб сделалась гладь, где по новой.
габардин
Мерцать в холодном туалете,
осмысленные песни петь.
Взведен будильник на семь с третью,
и сунут в рот как пистолет.
Подняты дикой волей руки,
и пожирает габардин,
и двери хлопают сквозь сутки,
пока продет сквозняк по ним.
в одной руке бычок в другой руке окурок
Свой путь частям, и, стало быть, душа:
так праведной ноге положен рай от Гуччи,
две массажистки юных, - но клешня
ноге неправедной, да молоток падучий.
Теперь представить вечность: вот в аду
стоит одна нога, в раю стоит другая,
уселась гурия на часть, - сковороду
под часть другую бес пододвигает,
хороший глаз ест истину и свет,
а правда доедает глаз поплоше,
и крик сплошной - то счастья точно нет,
то слишком сплошь, да всё мороз по коже.
блуждающая дуля
Отхлынет лес и выпадет равнина,
уже атласная, ещё рубашкой вверх,
пустая карта. Вылиняет синий
за мятым облаком. Чуть позже, в голове
поднять и рассмотреть ту цепь случайных
событий, ни с чего привёдших к холодам,
обильной шерсти, снам без окончанья,
включающим в себя проснуться кто куда.
проснешься, а глаза зашиты изнутри
Уехать в Буэнос будь он неладен Айрес.
Пить айриш-крем и нюхать айс и кокс
тропической зимы, а солнышко легко
усушит мозг и девушек нажарит -
таких, что часто путают себя
друг с дружкою, с камнями и водою
до горизонта, да и за. - Ни корабля,
ни облака, ни голубя с бедою.
гербарий
Осенний 3D-арт. Немного прёт,
немного плющит. Белки полиняли,
став вроде ртути. Боженят ведет
до класса богородица: задали
гербарий, и подписанных жуков,
эссе на тему кар - вполне заметно,
что мир и жёлт, и вложен меж листов
очередного нового завета.
пробел
Я где-то здесь, но лучше не искать.
Закрыв глаза и слушая гул тела,
бубнящей раковины, с голосом в висках,
я где-то здесь, и отделен пробелом
случайно вбитой паузы, щелчком
мигнувшей двери, тлеющей до пальцев
ночною сигаретой. Так легко
услышать звук и выдумать: "Попался".
не спишь, и, к сожалению, поют
Взять билет на колесо,
и то прочь, а то навстречу.
Прятать прежнее лицо
в тусклый мех нечеловечий.
Под расшатанный фокстрот,
металлические хоры,
видеть - всё наоборот,
и наоборот еще раз.
В старый жестяной кувшин
звук за звуком воет сила -
побыстрее эй дыши,
возле уха крошит силос
крупных звуков, говорит
языком, ведущим в вечер,
где как свечечка горит,
и то прочь, а то навстречу.
переключающиеся каналы
Шипящий, плещущий эфир.
Вполне неточная настройка
почти нащупывая мир
ползёт слепою землеройкой -
ну, вот оно, теперь две разных,
но близких станции поют
поочерёдно или разом,
как в полудреме - так дают
то яркое окно, то область
где девы / звери / облака,
то вновь окно - стозевно, обло,
летят авто, кричит пурга,
внезапно сон, внезапно речью
о приключившемся во сне,
то в такт, то хором и переча,
переключаются извне.
ка
Настолько ничего внутри,
настолько ветрено снаружи,
и только оттолкнуться нужно,
чтоб унесло по счёту три
тряпьё с живою темнотой,
мычанием, застрявшим в складках,
и прочее, оставив гладкий
и гулкий камень. Долото
сломалось, надорвался конь,
веревка лопнула, опала
раскраска, ничего не стало,
лишь камень, долго и легко.
зверь русалка
намолишь дельфиний хвост
покрасишь соски в зеленый
и розовых гуппий в мозг
мелькать и светиться в сонном
пространстве где ум ползет
скрежещущим крабом донным
и мёртвое тянет в рот
и ест и подолгу помнит
холодный и быстрый зверь
белесая пасть холодный
белесый живот и две
глазные дыры голодных
где ходит немая рябь
всплывают сверкая змеи
и медленно говорят
огромные рыбы с нею
и вспоротому пловцу
так долго и сладко падать
к далекому дну к концу
где все доедает память
слепое пятно
Из головы уходит сила. Входит бог,
хотя точнее, разрастание слепого
пятна проделало пространство, где клубок
не выведет к земле ни правого, ни злого.
И вот святой, несущий голову в руках,
рябой горшок с холодным, движущимся светом,
с ерусалимами в цвету и голосах,
и с иорданами, горящими под этим,
он весь - отсутствие, истошная труба,
внутри которой просто пусто. И похоже,
что торопящийся выдавливать раба
имеет риск остаться сброшенною кожей.
а вот выйдем из моря зверем
лежать в объятиях страны
пока червивый телевизор
сквозь нас продергивает сны
кривой иглой сшивая в склизкий
горячий ком в едину тварь
на тысячах прозрачных ножек
пока шипит белесый царь
седеющее слово божье
мы здесь потому что мы здесь потому что мы здесь
летит самолётик стрижом из фольги,
сквозь воздух, тоску и капут.
по яростной жиже плывут корабли,
людишки ныряют в толпу.
не выйти живыми из координат,
из списков, с рабочих частот.
от хлеба, который то плоть, то вина,
то слово, порвавшее рот.
зимняя рыбалка
Напрасно пашешь, раз опять одним быльем
все порастет. На поводке дурацком
блесна снегурочки над алым мотылём
на тройнике, весь задарма и в цацках.
Клюём? - ну да, клюём. Пусть тащит хоть куда
из этих вод, вполне околоплодных,
из твёрдой, бледной мглы, наружу, под удар
пространством в глаз и пустотой по глотке.
припомни где уснул и там же просыпайся
недорогие сны в ночь с четверга на среду
дрожь / складчатая плоть за стенкой костяной
свет / усики из глаз касаются предметов
внутри а не вовне / оптический герой
стоит и думает --> недостоверна речь
еще записываешь буковками ветер
уже на камне / еще нитями в ковре
мостыришь солнышко / но в скрыне неба нету
а что же есть --> среда / блюющие отцы
с чурингами в земле и девы-самолёты
вверху гудят без нот / а после как просил
лишь ветер каменный и солнце вязью плотной
звездоплаватель
Вырасти большим и гадким,
головой болеть.
Хряпнуть шила, пыхнуть хапку,
в космос улететь.
А когда придут с врачами,
спросят где он, где -
ты, браток, пожми плечами:
в космос улетел.
реанимация
в редеющей лямур'и, в завитках
туманных прядей, пляшущих на выдох,
в сыром, утробном свете и слегка
трещащем воздухе, пока семирамиды
сад громоздят на сад, пока еще вода
свисает с облака, покуда лупит током
всё что не тронь, чтобы вернуть сюда,
слегка не в фокусе и выцветшим немного.
координаты
ночь, броневик, кривляющийся ленин
и паровоз, ползущий на коленях
и на локтях, с суставчатым хвостом,
с огнём во лбу, с кипящим чаем в глотке,
среди голов, немеющих от водки,
мороза, поцелуев на потом
и про запас, компостерного жала,
и снов в горсти бездомного одеяла.
пространство вновь грохочет как вода
и льётся сквозь богатою рекою,
сквозь сети нас, которых никакое
течение не сдвинет никуда.
игра в жмурки
... и женщина, и этот человек
как будто существуют - в этом доме,
среди вещей, галдящих в голове,
событий, - и неимоверно вспомнить,
что зренье не тождественно глазам,
и видеть сад, что так и не оставлен
никем из них, переливаясь за
повязкой тусклой плоти, за усталой,
за ветхой тканью тысячи вещей
и ужасов соцбыта, новостями,
что хуже раз от раза... чем страшней
тем веселей, и сразу не оставить.
байрам
Настанет день. Настанет полный дзен.
Альцгеймер, как синдром пратьякабудды.
Геть в пустоту, объехав на козе
приблудный мир, и раствориться будто,
и стать средой. Субботою. Байрам
с парной кониной, с воткнутою ложкой -
и пациент ложиться на диван
покрытый шевелящеюся кожей.
Всё тише плещет море языков,
смыкаясь над скрывающейся твердью
вчерашнего, и кто-то никакой
идет по морю, если сильно верить.
слюда
Простое небо, домик слюдяной,
жужжанье речи, сделавшей все вести
святым, но текстом. Приглядишь за мной,
я за тобой. "Потом" - плохое место.
Я сам загробный мир, чем не взгляни,
для двух, для трёх. Тот дворик, что всё гаже,
тот жуткий сад, те чахлые огни,
обманка, карандашные пейзажи,
селение за ржавой Летой глаз,
с изнанки век, копеечною сдачей
тот слюдяной покой, где ещё раз
тот я, пустой и лёгкий, тоже скачет.
пыльца
сны бабочек полны голодных птиц,
членистоногих ангелов, хранящих
цветок и сад, поющих "отпусти"
ребенку или птице. в подходящем
ключе и тоне: лето длится вечность,
вот этим не склевать уже, а тем
ни полюбить, ни малость поувечить,
а там забыть с булавкой в животе.
porno / peplum / книга Иова
смотришь porno видишь peplum
а потом вдруг туалет
снится кафелем облеплен
нарисован на золе
ветер на просторах смерти
птицы в божьей бороде
вновь тебя как фантик вертит
изначальная метель
снова ты как ножик острый
воткнут в землю и навек
похотливые медсестры
рыбы в божьей голове
обнаружение
слишком холодно, слишком темно. я не снюсь
ни себе, ни хозяевам звёзд.
полоумная дева подносит к огню
мой тряпичный, промасленный мозг,
и потом мы какое то время видны
здесь, на фоне гигантских теней,
глаз, мандибул и щупалец в виде стены,
наклонившейся в наше извне.
художества
Пространство в общем-то не время.
Заходишь за угол и вот
прицел, усевшийся на темя,
пустеет, скачет - никого.
Чулан, квадратная пружина
пожарной лестницы, ходы
в земле. Пустая камышина
торчит из прячущей воды.
Ходы в коре. Но Некий Дятел
вдруг бьёт сквозь белый потолок
в затылок, где цвета и пятна -
бессмертья думалось залог.
каша
белый шум за окном, рассыпаясь на заступ и поступь,
скрип осей, скрип петель, горних ангелов клёкот/икоту,
шелест вдохов и выдохов, кашу фонем, цокот трости,
переходит в корректные данные - но обработка
не прельщает уже - хоть немного бессмысленных пятен,
диких звуков, торчащих в ушах без намёка на вести,
да немых домочадцев, ходящих туда и обратно
по беззвучному полу, да буквы в известное место.
сепарация
Зачем мне фантомные боли терзают исчезнувший хвост,
зачем я ужасные сны наблюдаю незрячим затылком,
зачем в этих снах я являюсь прожорливой силой,
а по пробужденье опять начинается пост -
затем, что закон тяготенья однажды содеет со мною,
что я , тот, что есть, вдруг скрываюсь под грунт, а потом
тот я, кого нет, в чешуе и зубастый, с хвостом,
иду по безлунным дорогам, и вою, и вижу спиною.
С того света на тот
1.
Совпадение дат напоминает второе причастие.
Первое было как за день до чуда, которого не произошло,
а последующие проходят с ощущеньем участия
в безнадежном мероприятии. Тебе вручают весло
и ты каменеешь на год и другой, тем не менее,
слепошарая, как библиотекарь среди броненосцев и обезьян,
ощущая течение времени, но не изменения
внутри, и, пожалуй, глубже. Такая уж нам стезя.
В тебе все тот же ребенок. Он прослушал курс биологии,
а его мама и папа - адвентисты седьмого дня.
Ему холодно', жарко, он заложник стоматологии,
а Бог - это тот человек, что любит тебя и меня.
До известной степени, разумеется. Так, несколько раз в год,
напоминая, что он присутствует, как приходящая медсестра,
Господь простирает ладони и провозглашает: "Вот!"
И ты ощущаешь - да, это так. Ура.
2.
Проснешься поутру, начертишь пару рун
потом идешь в поля, в карманах трупов шаришь.
Сожжешь посад-другой, загонишь в храм табун,
и к очагу. И мясо брата жаришь.
Вдруг - вот те на! - Христос. Ведь срам аж не могу.
А он уже идет, и в комнату заходит,
благословляет всех, садится к очагу,
берет с огня кусок и разговор заводит.
И так вот до утра.
4.
Никогда я не буду себя ревновать,
и, целуясь с тремя, засыпая с четвертой,
точно знаю одно: есть трава-мурава,
под которой мы встретимся мордою к морде.
И я буду сидеть, как Кызыл-Оглы-бей,
Попивая чаи, озирая просторы-
не снаружи просторы, а где-то в себе -
девы, ветер и жизнь. И неблизкие горы.
5.
Я слышал - малый сон сродни большому сну.
Сну, от которого не ждешь ни пробужденья,
ни сновидения. Но лезешь под косу,
а там - увы! - не смерть, а новое рожденье.
Вот так и малый сон. Когда ложишься спать
с одною женщиной - рискуешь встать с другою.
Да это еще что! - иной раз она та,
но только ты не тот, а некто с бородою.
Или без бороды, но все равно другой,
и перед зеркалом с внезапным старшим братом
тебя - ты слышишь вдруг, как - мертвый, молодой-
ты рвешься из него, но падаешь обратно.
А потому не спи, чтоб не рождаться вновь.
Ведь каждый новый мир все гаже и печальней,
все уже голова, все зеленее кровь,
и пресловутый путь все дальше от начала.
6.
Я чувствую ветер, я чувствую тьму, я открываю глаза.
Это существование. Это падение прямо
вниз, как игральная карта. Я вряд ли успею сказать:
- Не рожай меня, мама.
Но метаболизм изменяется - и изменяется мир,
становясь протяженностью с женщиной посередине.
Становясь некой сферою с женщиной где-то внутри,
с ощущеньем возникшего вместо копейки алтына.
Но алтына хватает на хлеб и отнюдь не хватает на хмель:
регистрация фактов наличия или отсутствия света,
положения звезд, появления хлеба в суме...
Достоверность теряется. Дом превращается в ветер.
7.
Сверни ладонь трубой и посмотри на тьму
и посмотри еще раз, без ладони,
и вздрогни вновь, увидев что к чему,
как дева юная, читающая сонник,
вдруг содрогается, узнав о чем мечтала,
и смотрит в зеркало, чего ли нет в глазах.
А пресловутый путь, чем дальше от начала,
тем пресловутее, - но так же
путь назад.
8.
Настанет день. И ты не ешь из рук,
не дышишь рядом, и глаза твои - не очи,
ты не кричишь "Ау!", а говоришь "не вдруг",-
А вот Христос воскрес и заповедал прочим.
Возьми свое лицо и посмотри на свет.
Оно уже не кровь,
но золото и зелень.
И смерть уже прошла. А видимый ответ
Приходит просто так, как кошка в новоселье.
9.
Иные женщины как телескоп ужасны.
С известным вызовом заглянешь ей в глаза-
но видишь не ответ, а некое пространство,
ночную тьму и незнакомый зодиак,
и некая рука несет тебя, сминая,
и ставит в этот круг, чтоб жить не так как жил-
нагим, дрожащим и подверженным влияньям
несуществующих в прошедшем мире сил.
10.
Охотник спит. Во сне он видит небо
и перелетных птиц, и Бога, и грозу.
Но жизнь еще не превратилась в эпос,
а превращается.
Когда же я проснусь
стоящим в воздухе меж ведьм и цеппелинов,
между тобою - и другой тобой,
меж Богом и грозой, сосною и осиной,
толкающим под бок себя - само собой
охотник (тоже я), очнувшись от скольженья
в неведомую даль, приличную копью -
не человеку, скажет с сожаленьем:
"Я победил. Я больше не пою.",-
и превращение закончится. Отныне-
пляша, охотясь, бдя - я знаю, что уйти
из сна уже нельзя.
Но бдя и в той картине
я больше не пою - я победил.
11.
Апрель - сними пальто или одень пальто,
но март уже прошел, а май все за лесами,
и как-то все не так, и номера лото
мы называем вслух, как старцы, приосанясь.
Послать бы это все, и, скинув лет 500,
вновь ставшую тобой безумную старуху
расцеловать во все, пока кровавый рот
мне шепчет номера в разинутое ухо.
И дай Бог помнить вновь: мы ветер и огонь -
ни жалости к себе, ни жалости к другому,
ты выжигаешь плоть, я разрываю сон -
и мы стоим как дым над разоренным домом.
И в общем все равно, какая плоть горит,
чья выкипает кровь, кто жарится на сале -
взглянув издалека, Свидетель говорит:
- Я вижу ясный свет - такой же, как в начале.
12.
Проснешься ночью - рядом никого.
И заорешь, и свет зажжешь в квартире,
и обойдешь ее, дрожащий и нагой -
но никого. Тогда, на счет четыре,
подскочишь к зеркалу. Там тоже никого.
Нет, кто-то есть, но далеко, как в тире
темнеет силуэт, - а ты, сказав "огонь"
издалека, как из другого мира -
бабах! - и я в стекле, чудесно не разбитом,
взираю на себя, без малого убитый
(или убитый), легкий и пустой,
без биографии, в неведомом сегодня,
не нужный никому, ни для чего не годный,
и, стало быть, бессмертный - как и до.
13.
Люби мая, цо- цо!
В каких иных краях
ты говоришь "вот-вот", идя на запах крови,
какой сейчас козел с цветами на рогах
идет куда ведешь, не чувствуя дурного?
Зачем тебе козел. Приди назад и пей.
Ведь это не пустяк, - и нам, как паразитам,
живущим друг на друге, по себе
не будет врозь. Так грустно быть забытым
и видеть те же сны на тех же простынях,
про то как наконец - или в конце концов-
услышу звук ключа, услышу шум в сенях
и прыгну в темноту:
Любимая, цо-цо!
14.
Молчание. Полет. Пустые облака.
Простые сны. Отсутствию сюжета
все проще выглядеть движением песка,
происходящим в результате ветра.
Трехчасовая ночь, когда дневной ландшафт
вдруг вносят в комнату и сразу же выносят,
и бледный свет, оставшийся лежать
на некоторое время, произносит:
- Стой где поставлен, но не продолжай.
Вопроса не было, но, в качестве ответа:
вживаясь в роль сверкучего ножа,
не помнишь разницы меж Богом и туалетом.
15.
На пасху ты приснишься мне - нагая
или одетая - но ты приснишься. Вся
не то чтоб прежняя, не то чтобы иная,
а лишь далекая, как журавлей косяк,
летящий жрать лягух в неведомых болотах
и лепетать сквозь сон на старом языке-
всегда умышленном - без времени и рода,
где все как было, - и, без линий на руке,
с лицом, рисуемым за завтраком к обеду
и за обедом к ужину, опять
стирающимся к вечеру - не ведать,
что происходит, продолжая спать.
16.
Война окончена. Войска отведены,
но население, подавшись в партизаны
все целиком, простор чужой страны
уже освоило. Чужими голосами
(для конспирации) друг с другом говоря,
живет чужим манером и порою
глядит как родина - а там живет, борясь,
иное населенье. И герои
уже задумчивы - вернуться бы назад.
Но завтра сабантуй, а детям в школу скоро.
И лишь войска, волнуясь и глазам
не доверяя, нервно сушат порох.
18.
С того света на тот продвигается некий герой.
Он мужчина. Он женщина. Он существо без обличья.
Он один, его несколько. В зеркало глядя, порой
сомневаешься в том, что ты весь здесь присутствуешь лично.
Взять тебя и меня, - помещенные в ветхий ландшафт,
открывая глаза в тот момент, когда цепь разрушений
превращает все в прах, - и движение праха назад,
в никуда, ощущая как время и как продвиженье
с того света на этот, не помня, что некая ночь
никогда не кончается, - но, относя себя к праху,
мы пытаемся вслед, чтобы время не двигалось, но
как любое движение вспять - все кончается крахом,
или все же победой, поскольку мы все еще здесь,
предстоя другу друг на пространствах неведомой ночи
без мозгов, гениталий, но с алым бантом на хвосте
на том свете, на этом и на многочисленных прочих.
19.
В обычном туловище столько скрыто тайн.
Вот кровь поет, пока течет без цели,
приобретая вид горящего куста,
и Бог рычит в кусте - ну а на самом деле
никто не победит, поскольку нет войны,
и мы идем скучать, покуда не герои
не обескровлены, не вознаграждены
в почти все тот же путь - но вроде и порою.
А кровь молчит и ждет, чтобы сказать, но вне,
что эпос сформирован, что раненья,-
и промелькнувший мир тем краше и страшней,
и тем былиннее, чем дольше путь в забвенье.
20.
Онемелые руки текут сквозь горящую плоть,
но, идя друг сквозь друга, и, при наложении кадров,
наблюдая картину, в которой добро или зло,
и почти достоверную, вдруг ощущаешь отраду:
так примерный герой, выживая по фабуле - для
оживленья пейзажа и для ожиданья, что будет-
не сгорает в огне, его не принимает земля,
а вода покалечит, и вынесет прочь, и забудет.
21.
В медленном небе всплывает звезда о семи хоботах.
Расступается почва. Земля выцветает как старый рисунок.
Воздух больше не держит, и птица, оставшись в руках,
улетает в себя, оставаясь в руках словно сумма
тела вместе с полетом, полета и крови. Маршрут
пролегает над гаснущей и исчезающей твердью
неизвестной земли, но наверно домой - в пустоту
где полет превращается в кровь,
превращается в воздух и ветер.
22.
Пусть электричество, сжигая темноту,
вновь восстанавливает комнату в деталях,
известных со вчера, но многого скоту
уже не повторить - вновь проходя по стали,
по алюминию, по меди, и, слепя
глаза стеклом с картинками иного,
оно уже не вспомнит ни тебя,
ни нас с тобой, ни многого другого.
теряя лапки
так интересно умирают дети
как бабочки летящие назад
под тусклый шёлк под влажный и бесцветный
теряя лапки крылышки глаза
и оба неба делаются ямой
в которой речь и копошится врач
под все сужающимися скользкими слоями
годичных нитей каждое вчера
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney