РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Пётр Попов

Рассказы

30-08-2005 : редактор - Владислав Поляковский

АНИМАТОР

Он появляется именно тогда, когда не ждешь, но особенно сильно нуждаешься в нем. Ты сидишь где-то в глубине бара, это единственное место в отеле, кроме ванной комнаты, где ты можешь себе позволить раствориться в собственных фантазиях, мечтах. Здесь ты уже можешь не играть или, наоборот, переигрывать и не бояться быть пойманым/непонятым. Игра – это единственное состояние, кроме абсолютной искренности, когда ты можешь позволить себе все и даже немного больше. Ведь ты либо не ты, либо чересчур ты, что тоже, в принципе, не ты.

Я студент. Меня зовут Мустафа, мне 22 года. Учусь на третьем курсе Стамбульского университета. Изучаю английский язык.
Сюда, на курорты Анталии, я попал по знакомству. Мне предложили хорошую работу, и я согласился, тем более, что питание и все остальное – за счет хозяина. Это меня устраивает.
Я здесь уже вторую неделю. Хозяин доволен мною, и я им тоже. К тому же практикуюсь в английском. Правда, англичан здесь не так много, в основном русские и их жены – крашеные блондинки, плотные девушки, скучающие дамы и их дочери, пока еще брюнетки. Спокойные и милые русские девушки. Немного глуповатые и с плохим языком, но ведь хорошего понемногу.

Это был уже третий коктейль, так что я вполне привыкла к местному бармену, который все время улыбался мне, подливая в сок водку. Эти азиаты, они все время улыбаются, прямо как американцы, но как-то иначе, не без задних мыслей, что ли?
Мои сигареты лежали на столе, и я как раз выуживала одну из них, такие длинные со сложным французским названием, когда ко мне подошел молодой человек.
У него были большие глаза и абсолютно черные волосы. Стандартная, в принципе, для турок внешность, но в нем было что-то еще. Его улыбка была какой-то по-настоящему теплой, искренней.
Он вежливо, на хорошем английском, точнее, это я подумала, что он хороший, потому как заметила, что он лучше моего, спросил, не может ли он составить мне компанию. Я не хотела и не могла ему отказать – он присел напротив меня.

Все было как всегда – я предложил ей выпить со мной, и она согласилась. Спросил откуда она, хотя на самом деле мог и не делать этого, спорю, что она русская. И, действительно, она ответила, что приехала из России со своим мужем. Правда, тот еще ни одной минуты не провел в отеле, потому как тут же уехал на какие-то переговоры, оставив ее здесь одну. Света, так ее звали, уже привыкла к этому и знает, как проводить время в таких случаях.

Я все говорила, говорила, всякую ерунду, как обычно. Он, наверное, половину не понимал, потому что последний раз я говорила по-английски еще в школе. Но его глаза, особенно в полусвете бара, они просто проникали внутрь меня, и мне нужно было хоть что-то говорить, лишь бы он смотрел на меня.

Эта женщина, я сразу это почувствовал, начала в меня влюбляться. По технике безопасности, так неловко это называется, я должен был извиниться и уйти, но не смог и решил дослушать ее историю, что-то про ее детство, школу, первую любовь... И хотя она ужасно путала все слова, я почти все понимал. Прямо-таки чувствовал, о чем она сейчас скажет. Я заметно хмелел.

Я знала, кто он, точнее, догадывалась – такие люди есть в любом отеле, они работают, хотя ничего общего со словом «работа» я здесь не вижу. Чаще всего это молодые люди, студенты, будущие актеры, искусствоведы; молодость – единственное, что в них есть привлекательного, – завтра они станут такими же скучными, как мой Борис, как тот бармен со своей дежурной улыбкой. Но это не важно. Сейчас мне просто было хорошо с ним и ни прошлое, ни будущее, ни настоящее толком меня не интересовало. Только данный момент, только этот юноша притягивали меня.

Мне показалось, что происходит нечто большее, что она догадывается, кто я и зачем я здесь, но вот почему она продолжает все это, я не понимал. То есть в данный момент аниматором был не я, а она. Это я со скуки зашел в этот бар и хотел дожить до вечера, а она развлекает меня своими историями, дурацкими в сущности, но очень простыми и трогательными.

На секунду мне захотелось прижать его к груди, как если бы я была ему матерью, и сказать ему что-то очень хорошее. Мне казалось, что ему это очень нужно. Я прочитала это в его глазах, карих турецких глазах, невероятно притягательных и каких-то плотных.

Эта женщина – Света, совсем напилась, и я понял, что должен отвести ее в номер. Это, в принципе, тоже входит в круг моих обязанностей. И я предложил....

...проводить меня в номер. «Да», – сказала я. «Только возьмем с собой еще немного выпить. Борис будет только завтра», – зачем-то добавила я. Хотя почему «зачем-то», сейчас я хотела его, но они, аниматоры, всегда отказываются.

Пока мы поднимались в лифте на четвертый этаж, я смог оценить степень своего опьянения и увлечения этой женщиной. Облизав сухое нёбо, я понял, что мне очень хочется пить и, если дальше все будет развиваться в том же стиле, я не смогу отказаться. Не потому что мною завладело желание или страсть, просто я не хотел обижать эту женщину... Хотя почему я уверен в том, что все именно так, как я себе представляю? Нет, ну вот как она мне улыбается, как смотрит, как виснет на мне – я это не очень люблю, но сейчас мне это очень даже нравится, то, как она на мне виснет.
И кто кого клеит, вопрос остается открытым.

В лифте мы остались совсем одни. Он оказался хорошо сложенным молодым человеком, от него хорошо пахло, к тому же он был весьма стеснительным, что свойственно для аниматоров. Именно эта застенчивость мешает быть им естественными, то есть отталкивающими. Я пыталась поцеловать его, но вместо лишь лизнула его губы.

Она пыталась поцеловать меня, но вместо этого лишь лизнула мои губы. Мне было хорошо, но не как обычно. Это было как-то глубже и не совсем внутри меня. Точнее, это вообще не имело ко мне никакого отношения, кроме того, что я просто это почувствовал. Скорее это было некое эхо ее радости и желания. Это была не просто похоть... или же это никогда не кажется просто похотью. Какая разница, мы уже в номере.

Как только мы оказались в номере, со мной что-то произошло. На меня навалилось нечто:
Стало мять живот изнутри и сами собой поджались ноги. Мне вдруг стало жаль себя и его. Мне захотелось плакать, и я даже заплакала, а Мустафа непонимающе смотрел на меня, что-то спрашивал, но я не могла ему ответить, весь этот английский вдруг перестал для меня существовать. Я хотела ему сказать, что все в порядке, что иногда на меня наваливается такое состояние, особенно, если я чего-нибудь выпью, но не смогла выговорить ни слова. Меня трясло и знобило.
Я плакала, но не от жалости. Я чувствовала какую-то доисторическую тоску, что все мы умрем: и я, и Мустафа, и Борис, все мы будем лежать в земле, и мне не жалко нас, а просто так будет, и ни я, ни он, никто не сможет этого изменить.
Да и не хочется этого менять, ведь это правильно, так должно быть, но почему же тогда мне так жалко всего этого?...

В общем, в номере у нее ни с того ни с сего началась истерика. Она плакала, говорила что-то по-русски, этот гавкающий язык ни с чем не спутаешь. Мне стало жаль ее. Наверное, ее обижает муж или она алкоголичка. Мне хотелось ей как-то помочь, я пытался дать ей воды, а она смотрела на меня, но не умоляюще, а как-то просветленно, как на православных иконах. Я и не думал, что крашеные блондинки могут так смотреть, хотя почему нет, она ведь женщина, это в их природе....

Я смогла лишь выговорить: «Уходи». Он, немного постояв, извинился и вышел. Мне стало еще хуже, но как-то легче. Так будет лучше. Просто он хороший парень, и я вообще не должна была начинать эту игру.
Я знаю, что сама по себе измена не так страшна, но все равно это зло. Я же не хочу ему зла. Только добра.
Потому пусть уходит, в этом отеле много женщин, которые нуждаются в его внимании.

МОЯ ВЕРСИЯ ПРОИСХОДЯЩЕГО

1.
Мы поссорились. Из-за какой-то глупости. Сейчас уже не важно, почему это произошло. Кажется, он потерял сигареты, а мне сказал, что я их спрятала. Или выкинула. Естественно, мне пришлось защищаться, он был особенно раздраженный в это утро, какой-то заведенный..., как будильник недавно его разбудивший. Вообще-то мы часто ссоримся и я к этому уже привыкла – ничего особенного эти ссоры не значат и мы быстро миримся.
Я оделась и выскочила на улицу: не хотела в тот момент быть с ним. Пусть получше проснется. Я вовсе не обиделась, к тому же на улице все становится проще, понятнее.

Было солнечное, теплое майское утро. Воскресение. Я решила сходить в магазин на той стороне улицы и купить-таки ему сигареты. Красные, «Marlboro», за пять тридцать пять. Я думала: «Какая глупость... Из-за сигарет... злиться? Выяснять что-то. Доказывать – гораздо проще пойти купить, в такое прекрасное утро...».
Я никогда не ищу правых и виноватых. Правда, у Алекса по утрам всегда скверное настроение – это все из-за будильников. Они так противно и тревожно кричат, что можно подумать происходит нечто серьезное. Просыпаешься уже раздраженным и нервным. Ждешь чего-то жуткого. Пьешь этот мерзкий кофе, ищешь сигарет, а их, как назло, нет, и пошло-поехало...
Но я не ищу виноватых – только рефлексирую на эту тему.

Я собиралась перейти дорогу сразу же, напротив магазина. Она у нас узенькая. Машин в ближайшем будущем вроде как не предвиделось, тем более, – они редко проезжают через нашу улицу – мы живем на окраине города. А в воскресение все либо спят, либо поют в церкви. Отдыхают, в общем.

Помню, как по тротуару метрах в десяти слева от меня прогуливался пожилой мужчина с собачкой. Из заднего кармана его джинс неуклюже торчал пакетик для сбора собачьих сосисок. Я обратила внимание на его собачонку – таксу, вежливо укутанную в детский шерстяной костюмчик, кажется, темно-синего цвета. Меня еще удивило: зачем в эту теплую погоду он так измывался над ней? Но потом я подумала, что собака может чем-то болеть – у животных множество болезней, связанных с нарушением теплорегуляции. Этому учили в колледже одного моего знакомого-зануду, да так хорошо это делали, что при особом желании я могла бы выписать этой таксе рецепт на какое-нибудь чудодейственное средство.
Мне захотелось улыбнуться этой милой страдалице, но мой взгляд перехватил ее хозяин. Чтобы не попасть в неловкое положение, пришлось отделаться дежурным соседским приветствием. Видимо, учуяв мою фальшь, не без того человекоподобное выражение собачьей мордашки исполнилось еще большего страдания. Мне даже показалось, что у этой собаки более глубокомысленное и утонченное лицо (теперь я имею полное право так сказать), чем у ее хозяина.
Наверное, именно грусть делает человека человеком, а животных одушевляет.
Я уже была на середине дороги, когда выскочила эта машина – желтая «Ferrari». Отчетливо помню свое искреннее изумление: откуда в нашем районе такая дорогая машина.
Она приближалась ко мне, плавно и почти бесшумно одолевая пространство между нами.
Я остановилась, как кассета в видеомагнитофоне, не зная что делать: перематываться назад или идти дальше в режиме «play»? Неестественно вывернув голову в сторону машины, я пыталась дать водителю понять, чтобы он меня объехал – в тот момент моя идея показалась мне вполне съедобной, тем более, что я не думала над нею ни секунды, как бы повинуясь своему заторможенному инстинкту самосохранения. Вообще, все инстинкты городского человека приобретают под влиянием среды какие-то странные формы.
В итоге я только еще сильнее застряла посередине дороги.

2.
Я буквально разрывался на части. На заднем сидении стонала Жаклин – жена моего брата уже начинала рожать. Нужно было ей как-то помочь, поговорить с ней, подержать за руку, а вместо этого я молча вел машину, причем не свою (моя в ремонте), а брата – он уехал в Детройт, к матери. Прав на нее у меня никаких не было, поэтому ехать нужно было окольными путями, чтобы не попасться, а я, как назло, плохо знал этот район города – семья брата только переехала сюда. Еще мне дико хотелось в туалет.
В общем, башка была забита. Я посматривал в зеркальце, как там она, ведь теперь за нее отвечал я, и Бобби, если что убил бы меня. Об этом мне совсем не хотелось думать, тем более что от недостатка головоломок я не страдал.

Утро не предвещало быть таким. Хотя что-то особенное я почувствовал, когда проснулся. Было в этом дне какое-то настроение, возможно, утренний свет был настроен не так, как обычно. Я проснулся уже каким-то одухотворенным и готовым к чему-то важному, хотя ничего такого я не планировал – брат попросил меня поухаживать за своей беременной женой, пока он отъезжал на пару дней. Бобби доверял мне не только свою жену, и я понимал это.

Мы с Жаклин бодро позавтракали. Она птичьим своим голоском заверила, что чувствует себя хорошо. Мне показалось, что выглядит она даже лучше, чем обычно. Но я, естественно, не сказал этого. Потом позвонила ее подруга, а я, чтобы не скучать, вышел посмотреть, что там в гараже у Бобби.

Примерно часов в двенадцать я услышал голос. Жаклин звала меня по имени. Я не особо спешил, догадываясь, что это она зовет смотреть меня телевизор – мы как раз договорились вместе посмотреть матч Лейкерз против 76-тых. Она стала звать меня громче, и я поспешил.
«Господи, только не надо меня испытывать!» – лишь об одном просил я в тот момент.
Жаклин в какой-то странной позе лежала на кровати, так что я не сразу разглядел, где ее исполинский живот. Она промямлила мне что-то про «воды» и больницу. Я понял, что все началось.

Сначала я побежал вывозить машину из гаража, потом уже за Жаклин. Все эти действия я как будто наблюдал со стороны: я двигался так холодно и четко, что, казалось, для меня это все равно, как выбирать канал на телевизоре. Наверное, я просто знал, что делать и как делать, во всех деталях.
Мне не было страшно или неуверенно – я, как пожарный на тренировке, не с погорельцами имел дело, а с манекенами и их резиновыми жизнями.
Уже вставляя ключ зажигания в желтый братский «Ferrari», я понял, почему это так – от меня по большому счету ничего не зависело.

3.
По-настоящему я запаниковала только тогда, когда машина была в сантиметрах двадцати от меня. В тот момент я поняла, что должна двигаться, но как это бывает во сне, только сильнее приросла к полотну дороги. На самом деле, от нас уже ничего не зависело, мы не могли избежать столкновения или смягчить удар.
Мне стало невероятно страшно перед лицом своей смерти. То есть я поняла, что эти двадцать сантиметров – последнее расстояние между мной и смертью.

Можно сказать, что я ни о чем не думала в тот момент. Были обрывки каких-то мыслей, что-то вроде: «Как не хочется умирать» и «Неужели это все?» Я вся целиком превратилась в комок страха и жалости к себе. Может быть, я бы даже расплакалась и перевела все свои деньги на счет нашей местной церкви, но у меня не было на это времени. Тогда я могла только бояться и жалеть свое тело.
Я не то чтобы не была готова умереть. В тот момент я не была готова даже сделать себе бутерброд с маслом.

И все-таки тень недоверия ко всей этой ситуации во мне присутствовала. Ну, не верила я, что могу умереть вот так: просто попасть под машину в воскресное утро, выйдя за сигаретами (пустое благородство) для мужа. Что может быть банальней и нелепей такой смерти, разве что покончить собой, принимая ванну вместе со своей любимой фритюрницей? Мне казалось все это настолько избитым и простым, что никак не могло произойти со мной.

И только водитель прогудел из последних сил, прервав мои агонические размышления.

Удар был плотным и четким. Я стояла боком, поэтому основная масса удара пришлась на правое бедро. Мое тело резко подбросило. Машина проскочила несколько метров и, истерично всхлипнув, остановилась у тротуара. Я все еще была в воздухе. Меня вертело. Я как будто стала маленькой девочкой, которую отец подкидывает своими сильными руками, а потом со смехом ловит. Еще отцы любят хватать «за-ноги-за-руки» и крутиться, наподобие чертова колеса. Со мной происходило то же самое.
Я летела. Бедро стало поднывать, и все тело мое как будто замотали жгутом – оно одеревенело и сжалось. Даже в размерах. По моим ощущениям я, действительно, стала меньше. Солнце слепило, но я заметила, насколько пуста была улица. Только я и машина. Действующие лица без зрителей. И мужчина с таксой куда-то пропали.

Когда я упала на землю, стало совсем тихо. Стало трудно дышать, ведь у маленькой девочки остались легкие взрослой женщины. По-настоящему больно и жутко.
И одиноко.
И холодно.
И страшно.
И слишком тихо вокруг.
И темнеть стало.
Рано ведь еще, чтоб темнеть.
Потом появились звуки...

4.
Некоторое время я сидел молча и без единой мысли в голове. Казалось... все казалось каким-то мерцающим. Всем телом я переживал эхо столкновения. Еще пара секунд, наверное, и я сошел бы с ума, но в чувство меня привел ангельский голос Жаклин: «Зачем мы остановились, Марти?»
Нужно было хоть что-то делать, и я вышел из машины.

Женщина лежала без движения, но я знал, что она еще жива. Это было невероятно тяжело – подходить к ней. Ноги как будто вязли в клею. Я, собственно, не представлял, что нужно делать. Я был в полном ступоре.
Она была очень красивой. Я заглянул в ее глаза и увидел в них небо и свое отражение. В ее лице не было ничего, что могло бы мне говорить о смерти. Красивая женщина шевелила губами, но не потому, что хотела мне что-то сказать, а как мне показалось, это было последствие шока – она не могла двигать телом, оттого и шевелила губами. Я смотрел на нее, и все как будто горело вокруг.
В тот момент, когда я ненавидел себя и любовался умирающей женщиной, ни на что большее я не был способен. Такова была моя реакция на происходящее.

Лишь однажды я был в подобной ситуации. В детстве я стал невольным свидетелем самоубийства. Это была девушка-хиппи, рухнувшая откуда-то с неба прямо под ноги нам с матерью. Помню, как от неожиданности мама выронила пакеты, и из них вывалились апельсины. Оранжевые шары, подпрыгивая, скатывались к мертвой девушке, и я стал быстро их собирать, как если бы сам был виноват в их падении. Мать плакала, но мне казалось, что не из-за девушки. Та лежала на асфальте в куче апельсинов с каким-то невероятно теплым выражением лица.
Все, как и сейчас, происходило в полной тишине и мерцании. Ощущения то притуплялись, то обострялись, в непонятной последовательности.
В детстве мне все казалось естественным.

А сейчас нет. Потому что я убил ее. Красивую молодую женщину.

5.
Я любила и была любима. Наверное, это все, что можно сказать о моей жизни, не впадая в конфликт с памятью и совестью. Это как в фотографии, где есть маленькие, но недостатки: здесь недосвечено, здесь пересвечено, здесь нарушена композиция и так далее.
Я жила спокойно и счастливо последние полтора месяца своей жизни. Так будет вернее всего. Я посвятила свою жизнь любимому человеку и мой муж тоже. Мы радовались своему счастью, как дети, позабыв о мрачности этого мира. О его справедливости.
А я всего лишь красивая молодая женщина. Когда я остаюсь одна, я люблю рассматривать свое тело у зеркала, прикасаясь к каждой из его форм, шептать: «Как Алекс любит мою левую грудку, как ему нравится мой пупок, как нежно и бесстыдно он ласкает меня, как трогает и какой он во мне. Мой Алекс».
…………………………
Теперь всё очень странно. Стало слишком ясно всё. Совсем нет места для радости или грусти – только любовь осталась со мною. И, видимо, навсегда.
Тело мое теперь бесконечное. Отныне все замкнулось на вечности. На вечности и невещности.

Мне кажется, что произошедшее со мной не наказание за какие-то мои грехи, или грехи моих предков. Наоборот, то великое Счастье, навалившееся на нас с Алексом, оно поглотило нас, и Господь в каком-то смысле спас нас от разочарования и бессмысленности такого бытия. От повседневного счастья и необходимости встряски от такой жизни.

Моя смерть наступила от сердечной недостаточности, потому и умерла я так блаженно, почти не чувствуя боли, только сжимало грудную клетку.

Может, вам это покажется глупым, но мне жаль своего тела, быть может, оно – это все, что у меня было, кроме Алекса.
Я не присутствовала на своих похоронах, так что до конца не уверена, быть может, и нет уже моего тела – только кучка пепла моего, чужого праха. Какая разница, с другой стороны, мне оно уже не нужно.
Тоска по телу – это фантомная боль, магнитное поле, вас пронзающее и тут же отпускающее, но остаточное ощущение чудовищно. Этот осадок собственного «я» отравляет меня. Я никогда к этому не привыкну. К своему душевному несовершенству нельзя привыкнуть. К боли не привыкают.

6.
Чтобы не задерживать повествование.
У Жаклин родился замечательный ребенок. Его назвали Роберт, и он стал художником. Долгое время я был его крестным отцом. Потом духовное шефство прекратилось по причине собственой духовной слабости.
Умер я в возрасте 73 лет во сне. В собственном доме, полном детей и внуков. Все собрались у меня на Рождество, и я спокойно отдал Богу мою душу.
Не совсем так. Я оставил им свое тело, а сам ушел к Богу.

Не знаю почему, но у меня сохранилось лишь единственное воспоминание о моей жизни – это та женщина на асфальте и беспомощный я, остолбеневший от ее красоты. Суд посчитал произошедшее несчастным случаем, но водительских прав меня все-таки лишили. На год.
Ее жизнь оценили в год моего несидения за рулем. Я не знал, как смотреть в глаза ее мужу. Его звали Алексом – невероятно приятный молодой человек. Я чувствовал, как он ненавидел меня, и я его понимаю.

Девушка, ее звали Лора, несколько раз снилась мне. Это были удивительные, чистые, полные раскаяния сны. Я разговаривал с ней о чем-то, молил о прощении. Просыпался весь в слезах, пока сам в тридцать не женился.

В принципе, по жизни я делал все правильно. Не обладал особыми талантами, чтобы зарывать их в землю, но и не сидел на месте. Я работал. Любил и работал. Мне кажется, что я делал это на славу.
Не вижу причин быть недовольным своей земной жизнью, но почему же тогда мне так тревожно в душе? Почему моя свобода, бесконечная бессмертная свобода душит и мучает меня? Что не так? Отчего мне хочется бежать и куда? И с какой скоростью – любая мне теперь доступна. Я никому ничего не должен, раз уж на то пошло...
Я закончил свои земные дела проверкой моего органайзера – смешно, конечно, но именно так мы, люди, думаем о своей душе, о ее спасении.
Мои внуки шумели за ужином, я неважно себя чувствовал и ожидал еды в кабинете. Меня посетило легкое покалывание. Щемящее чувство радости, наивысшая мука творческая меня пронзила. Я закончил свои дела земные и, как поэт, перечитывал последнее стихотворение. Чувство смерти оказалось приятным и волшебным – великим освобождением духа от тела. Я закрыл глаза, чтобы в полной мере им насладиться, но в дверь постучали, и преображение пришлось на некоторое время отложить.

Во сне, в моем последнем сне, не было девушки Лоры. Не было и других – их время прошло. Но было хорошо, слышалось пение – никогда не любил хоровое пение, а тут возрадовался ему, освободился и тепло мне стало. И я умер.
И я воскрес. Иным и тем же одновременно. Молодым и старым – единым целым. И все было, а сейчас тревога меня застала врасплох.
Худо мне, беспокойно. Дух мой мечется над атлантическим океаном – мучается мой дух. Не знаю, что делать? Как дальше существовать в таком виде – неведомо душам тревожным.
И вот, витаю.

7.
Я знаю причину твоего беспокойства, Марти. Ты умер не своей смертью.
Той ночью я пришла к тебе во сне и, прикоснувшись ладонью до твоего старческого теплого лба, вызвала кровоизлияние в мозг. Лишь одного прорвавшегося сосудика в твоей голове хватило, чтобы остановить жизнь. Не знаю, что заставило так меня поступить, быть может, любовь, которая сводила меня с ума.
Всю свою посмертную жизнь я изменяла Алексу с тобой, приходя по ночам в своем или навеянном твоими фантазиями облике. Мы были самыми сумасшедшими, самыми шикарными любовниками на всем свете. Мы любили друг друга душами. Я показывала тебе несметные пространства мира. Я возлюбила тебя, Марти.

Но разве могу я в чем-то упрекнуть тебя, дорогая моя, милая Лора. Даже слезы на моих глазах не смогут передать тебе глубину той радости и любви, что открылась во мне. Теперь, когда мы абсолютно свободны. Теперь, когда я понимаю, отчего просыпался, испытывая непонятное ощущение внеземной радости – эхо истинной любви. И почему тогда я сворачивался калачиком, как плод в утробе, проводя так часы своей жизни, бездвижно и отрадно. Теперь я понимаю, что ты – наивысший дар моей жизни, Лора.

Теперь, когда мы воссоединились. Теперь, когда любовь воплотилась в нас. Та любовь, о которой так мечтают земные любовники: неразлучная, бесконечная, как линия горизонта. Теперь, когда мы пусты и бессмертны, я спрашиваю тебя, Марти:
Готов ли ты шагнуть за грань бессмертия?
Готов ли ты слиться с Ничем?
Хочешь ли ты умереть, пренебрегая даром бессмертия и невещности, ради абсолютного хаоса, ради сохранения нашей любви?

Я хочу того же, чего и ты,
я хочу того же, чего и ты,
я хочу того же, чего и ты,
я хочу...

МАЛЕНЬКИЕ ПРОБЛЕМЫ ЛИЧНОГО ХАРАКТЕРА или ЧТО БЫВАЕТ, КОГДА СХОДИШЬ С УМА

a perfect ending to a perfect day
a perfect ending what can i say
to you -
lonely sunday friend
with you -
sunday never ends

from Sonic Youth “Sunday”

Здравствуйте, меня зовут Фредерик Дею. Мне сорок восемь лет, я владелец винного магазина в Париже, у меня жена Мадлен и дочь Кристина. Я счастлив.
Только что мой врач сообщил мне одну неприятную новость. У меня рак.
Не знаю, что и сказать вам, друзья.
Сейчас 23 градуса тепла по Цельсию. Я иду по набережной Сены на работу к своей жене, чтобы пойти с ней в ресторан. Черт подери, куда я подевал свои сигареты.

Странно это. Вот так прожить свою жизнь: выйти этим божественным утром из дома, забыть дома сигареты, дышать свежим воздухом. По дороге к доктору думать о какой-нибудь красотке милые пошлости, а потом вдруг узнать, что ты скоро умрешь.
Вчера вот купил годовой абонемент на домашние матчи «ПСЖ». Теперь, наверное, придется подарить его соседскому мальчишке – Тьери, который так любит этого лентяя Анелька.
Не могу понять, почему я думаю сейчас о таких глупых вещах. Вроде как настало то самое время, когда пора подумать о душе и прочих вечных..., но в голову лезут только обложки свежего порнографического журнала и вчерашнее безвольное поражение от Генгама.

...Здравствуйте, меня зовут Мадлен Дею. Я жена владельца винного магазина, мне сорок пять, но нас с дочкой часто принимают за сестер или студенток. Я курю легкие «Galouses» и работаю на почте. Уже время обеда, так что скоро придет мой муж и мы вместе пойдем в ресторан. Я как всегда закажу свою любимую цветную капусту, а он бифштекс. Мы выпьем бордо и, может быть, вспомним что-нибудь смешное о нас или наших друзьях...
Наверное, я счастлива, но неужели это так утомительно?..

...Я сижу на бульваре, мне плохо, что-то происходит со мной. Какие-то обрывки мыслей, чьих-то образов, липких фантазий. Я сижу, обхватив голову руками, зажав её между колен. В таком положении мне уже ничего не страшно. Я смотрю на свои ботинки, потому что, кроме них я вообще больше ничего не могу видеть. Мне мешает зрение, нужно вырвать глаза, чтобы больше ничего не видеть.
Хочется вытянуть колени, потому, что ног я уже почти не чувствую, а ещё хочется курить. Прохожие смотрят на меня безучастно, я, таким же незаинтересованным взглядом, провожаю их и только на маленьких девочках задерживаю свой, уже почти мёртвый, взгляд...

...Мне нравятся маленькие девочки, потому что они похожи на кукол. Мне нравится играть с ними.
– Девочка, хочешь сникерс? Только приподними платьице, дядя хочет посмотреть на тебя. Какая ты красивая! Ну, ладно, ты заслужила свой сникерс, а теперь иди к папочке. Он, наверное, тебя давно уже ищет.

...День был необычайно густой. Не по количеству событий, но по настроению. Все давалось с гигантским трудом, вычурно, все было напряжено и наэлектризовано. Любое движение, каждую мысль, казалось, нужно было выжимать из себя.
Вдруг, как-то разом, все от меня куда-то подевались. Испарились, скрылись в неизвестном направлении. Хотелось вжаться в стену, поддаться, виться змеёй вокруг этой дудки.

Потом мне это надоело – стоять на остановке, раскуривая одну за другой сигареты, в надежде, что подойдет хоть какой-нибудь автобус.
Во рту сложилось тягостное настроение. Хотелось выплюнуть все: язык, зубы, легкие, а потом вдохнуть поглубже, чтобы стало свежее.
Потом и это прошло. Пешая прогулка пошла мне на пользу. Из темноты начали проступать стены родного города.

– Мне бы не хотелось выглядеть глупо, но, по-моему, мы слишком много говорим. Нужно вообще перестать разговаривать. Ведь, по сути, ничто не изменится. Мы все равно будем также встречаться, радоваться жизни, не высыпаться. Так что, предлагаю закупорить свои рты. Уподобиться рыбам, которых ты так любишь, что меняешь им воду каждые пять минут.
..............
После отточия, он обычно говорит что-то умное и красивое. Некоторым это нравится, и они где-то в глубине души пошло так визжат. От удовольствия. Он этого не любит – пошлого визга. Но с другой стороны они делают это про себя, так что его претензии необоснованны.

Я специально смотрю поверх головы, чтобы видеть лицо, но не смотреть прямо. Он замечает это и в ответ начинает смотреть мне в глаза. Я продолжаю смотреть в пустоту. Тут мне становится смешно и, спасаясь бегством, я прячу лицо в ладони. Они пахнут табаком, а ещё мылом, душным дешёвым мылом. Мне не нравится этот запах, и я снова смотрю на тебя.
Прямо в глаза...

В город я возвращалась на электричке. Сидения в вагоне оказались жесткими, да и сам он весь вибрировал, но я осталась сидеть на месте – так ощущение тошноты хотя бы не поднималось выше, концентрируясь в одной точке моего бесконечного тела.
Он дал мне какого-то странного отвара – от него все цвета стали ярче и глубже, и звуки стали объемнее, ощутимее – и весь мир стал сильнее и неповторимее. И его прикосновения стали другими. Я поняла, что на самом деле все дышит вокруг меня и сама я тоже дышу. Я долго всматривалась в свою руку и чем дольше я смотрела в нее, тем отчетливее проступало это дыхание. А потом мы вышли в сад и я увидела, как луна плавно и в тоже время ритмично дышит. И мы занимались любовью в саду, и он был невероятно сильным, а луна на меня дышала всем небом и что-то внутри моего тела набухало и взрывалось, откликаясь сразу на все. Вокруг. Он любил меня долго, так долго, что все стало оранжевым и сам он тоже стал оранжевым, и я трогала его оранжевую кожу, целовала его апельсиновые уста, и чувствовала под собой оранжевые листья. И я поняла, что вот осень уже началась и я как бы и есть эта осень, и я забираю жизнь с собой, внутрь себя, и мне стало хорошо.

Я боюсь всего: собак, темноты, неискренности, ночного метро, крашеных блондинок, глупых вопросов, пустых людей, некачественного алкоголя, бессонницы, творительного падежа, одиночества, твоих глаз, часа пик, незнакомых людей, писателя Сорокина, твоих друзей, водителей такси, трупов, мокрой погоды, прохожих, школьных учебников, стиральных машин, воспоминаний детства, своей тени, рваных носков, взглядов исподлобья, постмодернизма, черно-белых телевизоров, премии «Оскар», Чарли Чаплина, напиться безалкогольным пивом, повторений, мягких кроватей, узких проходов, соседскую кошку, вовремя выходить из дома, главного редактора журнала «Афиша», плохих текстов, холода, яркого света, сломанных телефонов и их мобильных собратьев в рабочем состоянии, скрытых гомосексуалистов, открытых гетеросексуалов, спрашивать который час, резких движений, милиционеров в штатском, словарей, компьютерных вирусов, уколов, однажды проснуться, последних новостей на первом канале, электронной почты, чужих кассет, звонков в дверь, всего, что первым придет в голову, литературных приемов, змей, своих мыслей, маленьких девочек.

Теперь со мной должно произойти что-то такое, после чего все соединится воедино. Какое-то объяснение, а то, без него все как бы висит в воздухе, пахнет беспредметностью. Это выглядит, как неудачный эксперимент над формой.

– Доктор, не могли бы вы больше не задавать мне таких вопросов?
Доктор скулами передернул затвор своего лица. Потом, положив перед собой обе руки, как бы разглядывая их, сказал:
– А как, по-вашему, мне надлежит ставить вам диагноз. Без вашего посильного участия, ваше лечение не начнется. Я бы даже сказал, без желания.
– Чер-рт доктор, но я действительно не могу сказать вам даже приблизительно...
– Когда это началось?
Обхватив руками свое кресло, стал рассматривать лицо доктора...

А теперь на миг представьте, что все эти голоса заговорили в вашей голове одновременно. Что вы сидели дома и вдруг, этот гул накрыл вас целиком, с головой, заставив вас сходить с ума. И главное, нет никакой возможности этого не слушать. Вас распирает от обилия чужих мыслей, страстей и желаний. Вот это в сущности и есть вдохновение. Истинное, пылающее, сжигающее вас против вашего желания, не дающее напиться собой, и также неожиданно покидающее. Оно, как женщина, убаюкивает вас и оглушает своей любовью.
Вы меня помните. Я нашел вас там же, где сам очнулся вчера. Грязный, испуганный и мокрый, вы, плача рассказывали мне, что с вами тогда произошло. Как все навалилось откуда-то сверху и не покидало, пока вы не сдались.
Я обнял вас, зная каково вам, было в тот вечер, и отвел к себе домой. Дал вам теплого чая. Согрел вас. Выслушал весь ваш бред, а теперь вы послушайте мои голоса...

P.S.
Мне действительно жаль, что так получилось, мой друг. Я ничем не могу Вам помочь. А теперь прощайте.
Всегда Ваш, Доктор Лебёф

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney