РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Любовь Макаревская

Анна

07-09-2013 : редактор - Женя Риц

Они закрывали глаза на внешний мир,
извечный целитель всех бед, и, упрямцы,
лелеяли слишком реальные свои химеры.

Альбер Камю, «Чума»

АННА

I ЧАСТЬ
АННА

   Ее назвали Анной, могли бы назвать Оксаной, может, тогда бы она требовала алых черевичек, а не любви, как безумная. Она вся целиком вытекала из нежного воспитания своих родителей, повернутых на ней. Детство это: холодные руки матери, прокуренный голос отца, мандариновый тигр под елкой, вход в зоопарк, казавшийся ей золотым на солнце. Но сколько бы раз ее не обнимали, не целовали в белый лобик, ей было мало, всегда от избытка энергии воздух хрустел у нее в горле, и царапал по зиме, и душил летом. В тринадцать лет на Анну сквозь лучи оранжевого света легло чувство собственной старости. Ей стало казаться, что она все видела на свете, даже то, как обезьяна стала человеком, если верить Дарвину, и это чувство было неотвязным и досадным, превращало все наперед в бессмыслицу. А пока ее тело приобретало нужные изгибы, терзая потоками влаги между ног, заставляя исподволь ерзать на школьных стульях. В голове у Анны начинала шуметь не проходящая тоска. Часто бывали дни, когда ей казалось, что ее мысли распухают до размеров Вселенной, методично гудя. Вены вились, шумели на Аниных запястьях, периодически вызывая желание выпустить что-то наружу. Со стороны бледная и угрюмая, раздраженная собственным телом, Анна походила на привидение. Она могла часами смотреть на себя в зеркало, разглядывать себя до самых мелких черточек, и всякое сходство с отцом и матерью вдруг начинало угнетать и ужасать ее без всяких видимых причин. И этот ужас вызывал у нее стыд, переходящий в вину. Ее любили, а она чувствовала теперь лишь холод и непонятную тоску, детская потребность в поцелуях отпала, исчезла неизвестно куда. И Анна всякий раз уклонялась, пряталась, будто налогоплательщик от любви родителей, ощущая потребность хранить себя вдалеке от всех, даже от своей семьи, культивировать свое одиночество, выращивать из него цветы. Так Анна начала рисовать. Вообразив вначале свое одиночество, она сделала его реальным поверила в него. Но холст – поверхность, всегда обращенная наружу, и Анна, как никогда, была обращена наружу, смешивая краски в палитре или накрываясь одеялом с головой. В ванной она видела свою округлившуюся грудь с бледно-розовыми сосками и думала, что должна отдаваться всем подряд: разве такая красота может принадлежать ей одной?
   У Анны были длинные, почти до талии волосы неопределенного цвета. Казалось, что они мечутся между: русым, каштановым и рыжим, пребывая в постоянной нерешительности. Кожа Анны была тонкой и гладкой, в ней часто отражались предметы. На кончике носа у Анны было три веснушки. Она была небольшого роста, где-то метр шестьдесят пять, и во всей ее фигуре было что-то тревожно инфантильное. Но все же она была красива и не знала, что с этим делать. Это забавляло ее. Она подходила к зеркалу, смотрела на себя, трогала и тихо говорила: «Однажды, когда я умру», и ее охватывало счастье, словно она знала, что никогда не умрет. Анна часто проходила мимо роддома, в котором появилась на свет. Разглядывая это ярко-бирюзовое здание, она всякий раз чувствовала невыносимое отвращение при представлении раздвинутых ног и воплей. Ей хотелось думать, что она такая вот упала на землю, а не родилась ценой мучений, и не была положена затем в ячейку, в отсек с другими орущими существами. И она знала в глубине себя, что это отвращение всегда будет вызывать у неё странный стыд и грусть. Строго говоря, Анна предпочла бы не родиться вовсе. Касаясь своей кожи на солнце, она часто думала, почему ее будущая часть навсегда не исчезла в случайном потоке спермы.

   Анна могла часами сидеть на подоконнике смотря в окно на летний город, далекий от неё, невыносимо зудящий. Анна прижималась лбом к стеклу, и ей казалось, что она качается на качелях, как в детстве, небо словно поглощает ее, а потом подступают деревья и голоса. И так без конца, пока не затошнит, а нагретое небо не застрянет в солнечном сплетении. Она чувствовала себя заключенной в летящую духовку из стекла, объятую бензином и голосами с каменной улицы. Она чувствовала, как внутреннее нытье заполняет ее всю навсегда.
   Анна любила Москву, пахнущую ночным мусором и поливальными машинами утром, когда ее родители уходили на работу. А в Анну часом позже проникал ее первый любовник Саша. Анна принимала ласку с безмолвием кошки. Когда он ее ласкал, она выгибалась, слабо дрожа, ее лицо ничем не искажалось, дергались только углы губ, ее голова покачивалась, как во время сонной медитации. Он отпускал ее, быстро кончая. Анна клала голову на его грудь, и он начинал гладить ее спину. Анне нравилось думать что она любит его, от того, что он заставлял ее чувствовать себя одновременно нужной и беспомощной, и этим снимал с нее всякую ответственность. Анна каждый раз после спрашивала его, красива ли она, и он отвечал: «Очень». И Анне казалось, что не глядя на него, она видит его нежную и бессмысленную улыбку. Они познакомились, не поступив в один и тот же вуз. Часто внутренняя дрожь Анны нарастала, и тогда она просила его еще, и он с какой-то механической готовностью, смущавшей Анну, раздвигал её ноги. Будущее и реальность – все это надвигалось на Анну чем-то неприятным, невнятным – тетками в метро, обложками журналов, или пустыми банками «Red Bull» и старыми книгами в собственной комнате, бессмысленными разговорами об вузах и дальнейшей жизни. И Анна пряталась на скамейках от не полюбившегося солнца, грызя леденцы и смотря вокруг. Беглые уличные объятия с их сквозной теплотой завораживали ее. Простая радость переплетенных пальцев казалась Анне необъяснимой частью повседневного хаоса. Еще чаще восемнадцатилетняя Анна скрывалась от мира в своей комнате. Она лежала рядом со своей кошкой, прижимаясь к ее урчащему брюху. Комнату заполняла музыка, и на Анну надвигалось пугающее будущее, и она закрывала глаза и плыла в собственной неуверенности. Она словно была без свойств. Ей надоело рисовать, а начав фотографировать, она тут же бросила. Анна никогда не могла думать о чем-то конкретном долго. Мысли наплывали на нее, проходили сквозь нее, как волны или музыка. Анна лежала с закрытыми глазами и тихо плакала от непонятного бессилия перед собой и жизнью.
   Апрельским утром в свой день рождения Анна была одна. Она лежала в ванной с рукой между ног и сотни голосов вползали в ее уши – под ванной где-то далеко шумело метро. Анна чувствовала свою тоску, как что-то ноющее, вибрирующее живое. Ей казалось, что то, что она родилась – одна большая западня. Она открыла глаза и стала изучать глубокие и мелкие трещинки на потолке. Она вспомнила свои картины и нашла их безобразными. Она вспомнила удовольствие, и оно напомнило Анне темную воронку и неизлечимого больного. Еще Анна вспомнила целующихся на улице. Потом все ее мысли исчезли, Анна взяла станок, чтобы побрить подмышки и увидела бритву. Анна смотрела на неё тонкую блестящую кривую и не могла отвести глаз. Анна разобрала станок и извлекла бритву на воздух. Бритва ехидно блестела в ее тонких пальцах. Анна глянула на свои запястья с ненавистью, еще покрутила бритву в руках, и попробовала надавить на запястья раз, другой. Было больно и любопытно. Наконец, показалось немного крови, и Анна стала смотреть на нее, как завороженная. Руку как будто обожгли, а в голову ударило воздухом со всей силы. Анна полоснула еще несколько раз, на запястье появилось уже четыре кровоточащих полоски. Анна не собиралась доходить до конца, просто дурь, как она сама себе это объясняла. Анна сунула руку с вспухшей веной под струю холодной воды, и ее затопило странное чувство, похожее одновременно на удовольствия и боль в зубе. Струя текла на порезы и Анна закусила губу. Ощущая исчезновение притупления всего, она испытывала что-то вроде благодарности к этому ощущению. В спальне Анна с гордостью рассматривала и трогала свои порезы на запястье, как что-то драгоценное, только ее.
   По вечерам Анна смотрела на Сашу и с удивлением замечала в его смазливости нечто дебильное, совсем чужое ей. Когда они куда-нибудь шли, Анна часто виделась себе самой дряхлой бабкой, выгуливающей розовощекого внука. Анна не чувствовала себя молодой совсем. Иногда, смотря на окружающих, она думала, что это и есть главный признак молодости, колющий и живой, немного страшный, как ее руки в последние дни. И все же воздух был заряжен ожиданием, стоило Анне вдохнуть. И ей хотелось публичности и дикости, может быть, госпитализации и полнейшей изоляции от общества, а может любви она сама не знала чего. Они танцевали в клубах, и чем-то полумертвым сизым наплывала на них Солянка и Маросейка. Он наклонялся к её уху и со смехом говорил: «В сущности, страх мажоров перед жизнью – веселая вещь». Он раздражал её. На потолке прыгали блики от диско-шаров, как безумные, дробленые, ядовитые звезды, и мир был скорее волшебным, чем пустым.
   Через три месяца Анна заболела. Все началось с того, что ей приснилась отвратительная худая женщина с гнилыми ребрами и пальцами, смеющаяся над ней. Анна проснулась с шумом в голове, незнакомым и далеким, как океан на другом континенте. За завтраком Анна почувствовала, что не может смотреть на еду. Ей был невыносим запах еды и все звуки. Казалось, будто чайник не кипит, а плавит ее сознание. Анну начало трясти. Теплый, желтый запах вареных яиц вызвал у нее почти рвоту. Анна побежала в ванну, но ее не вырвало. Перед глазами прыгало смеющееся лицо худой гниющей женщины. Анна говорила сама с собой, звала саму себя сквозь волнообразную дрожь. «Сон, сон, сон», - говорила она себе. Анна вышла на улицу, и на воздухе ей показалось, что все исчезло – и дрожь, и страх, и властная тошнота. На нее налетел летний ветер и собственные мысли: «Зачем облака? А что я, что я здесь делаю, что же я? Почему дышать так трудно?» Удушье, как приступы астмы в детстве, стало захватывать ее, тянуть во что-то темное, серое, незнакомое. «Сейчас все прекратится, сейчас!» – безотчетно, без конца повторяла сама себе Анна. Вокруг сновали люди, и ее внутренний ужас нарастал. Ей казалось, что она с другой планеты. И сейчас это все заметят и сделают с ней что-то страшное. Эти обычные прохожие поместят ее в тюрьму, закроют в серой блевотной комнате, с другими сумасшедшими, или нет, одну. Анне казалось, будто она совершила что-то плохое и не помнит этого. Например, она закрыла где-то ребенка и он там сейчас один. Уличный шум обрушивался на неё, насилуя её слух. У неё слезились глаза, и ей хотелось кричать: «Тише, тише!». Впереди, перед Анной плелась зеленая старуха, и её зловещий шепот отдавал Анне в уши, как каждый звук, и Анне хотелось ударить её по голове, и громко смеющихся детей, и людей, что-то листающих и глотающих на ходу. И ей было страшно от того, что она может это сделать. От раздражения у нее ныли зубы. Ей хотелось плакать, но она не могла, точно вся резко высохла и онемела, перешла в дрожь, и от нее ничего не осталось, только эта трясучка. И ее никогда и не было, только это раздражение и страх. Анна слышала обрывки разговоров и не понимала слов, их смысл. Ей казалось, что кто-то расстилает ковры с жуткими узорами перед ее глазами, в ее голове.
   Шрамы от порезов на ее запястьях вросли под тонкую кожу и ненадолго заживая, проявлялись снова. Анна с недоверием потрогала свои руки. Порезы на них вдруг стали пугать ее, казаться ей чужими и незнакомыми, по-настоящему жуткими.
   Анна шла вперед по городу в никуда. Соловея и сатанея одновременно. Бездумно она пришла в зоопарк. Она смотрела на обезьян в клетке, тихо трогая свои руки. Ей казалось, что ее кожа слоится странной болезнью, и под ней не мясо и кости, а безумие. Анна не знала, как оно выглядит, но физически ощущала его. Ей виделось, что ее нет, а есть только это неясное и страшное. Анна села на скамейку, напротив вольера с леопардами. Пятна на их шкурах напоминали отпечатки первобытных людей в пещерах. Два леопарда лежали совсем рядом, разомлев на солнце. Они с презрением смотрели на мерно трясущуюся Анну. Что-то металось в ней и не находило выхода. Она смотрела на облака в надежде найти их красивыми или хотя бы узнать, вспомнить чувство от неба. Но небо причиняло Анне такую же боль, как и все вокруг: люди, улицы, голоса, деревья. Ей казалось, что она находится в газовой камере, а небо, люди и все, что она видит – просто анилиновая пленка на стенах этой камеры.
   Анна смотрела на жирафов. Их шеи встречались и расходились в небе. Потом они медленно дошли до самого высокого дерева и стали есть листья, всякий раз высовывая языки. Они гладили белоснежные, отвратительные Анне облака. Где-то возле громко выл ребенок, и Анне хотелось последовать его примеру. Ей хотелось попросить о помощи. Но не могла: все вокруг казалось ей ненастоящим. Когда она достала зеркало из сумки и увидела в нем свое лицо – прежнее, такое де, как всегда – она очень удивилась. На третий час своего болезненного шатания по городу, Анна пришла к Саше. Он был один дома. Он усадил ее на большой нарядный диван в гостиной и пытался о чем-то говорить с ней. Анна не слушала его и кивала. Потом спросила: «Ты не замечаешь, что я изменилась?». «Да нет совсем», - ответил Саша. Он сел рядом с Анной на диван, стал целовать ее, трогать. И если раньше это возбуждало или смешило Анну, то теперь ей было все равно. Она попыталась как-то отреагировать, как тут же почувствовала слабость, бессилие и страх. Анна уже не пыталась понять, чего хочет, а чего нет. Она равнодушно отдалась процессу, ощущая, как это тупое равнодушие завладевает ей и поглощает ее всю. Она осталась ночевать у него. На рассвете Анна смотрела на порозовевшие микротрещины на окнах. Утренний свет освещал, просвечивал их насквозь, и они таяли, исчезали. И было уже не ясно, существовали ли они когда-нибудь. Анна водила пальцем по стеклу, чувствуя вкус спермы во рту. Вкус напоминал ей жженый сахар и микстуру для горла. Внезапно она вспомнила вкус молока, первый глоток и давно выпавший зуб, первый молочный. Она долго хранила его в шкатулке, пока помнила детство. Оконное стекло совсем растаяло, и Анна подумала: «Надо же, во мне даже находиться, и это незаразно совсем».
   Шум в ее голове был нездешним. Он медленно и болезненно поворачивался в мозгу. В супермаркетах покупки укладывали в пакеты и деньги противно считали, изучали чеки. Таджики печально полировали полы. И этот шум среди людей становился диким. На улице, под воздействием ветра, он стихал, становился легким, впихнувшим в себя. Анна часами лежала, прижав ладони к ушам, но это гудение никуда не уходило, не исчезало, не затихало ни на секунду.
   Было раннее утро, когда Анна по привычке закрылась в ванной и терзала свои запястья. Каким-то образом дверь открыла мать Анны. В тот день Анну повели к врачу. В приемной Анна смотрела на сонную брюнетку с блестящими скулами. Она, зевая, записывалась к гинекологу, а ее парень, стоя возле, гладил ее по спине. Брюнетка перебирала в загорелых пальцах ключи с брелком плейбоевского зайца. Когда шум в голове Анны становился тише, она застывала, рассматривая стразы в ушах уродливого зайца. Перед кабинетом психиатра впереди Анны сидела девушка, похожая на косулю, с двумя тугими косичками. Она царапала потрепанное кожаное кресло острым, но закругленным ногтем, в нетерпении. Она обратилась к Анне: «Вы первый раз здесь?». Анна кивнула, девушка продолжила: «А я давно сюда хожу. Я пью много самых разных цветных таблеток, чтобы мне было повеселей. У меня куча рецептов, чтобы не грустить никогда». «И как?», – поинтересовалась Анна. «Неплохо, почти хорошо, только странно в начале самом», – ответила девушка. На ее колено уселась муха. Девушка сказала: «Раньше я бы вскрикнула, а теперь мне все равно. Жаркое лето в этом году. Невозможно просто, правда?». Анна кивнула, и девушка снова начала болтать. «Какие Вы любите цветы?», – спросила она Анну. «Лилии, хотя я не помешана на чистоте», – ответила Анна. «А я орхидеи. В них есть глубина. Правда же?», – сказала девушка, ерзая на стуле. Анна снова кивнула. Девушка начала возбужденно тараторить: «Знаете группу «Тигровая лилия»? вы же любите лилии. У них есть песня «Я полюбила жирафа, и теперь моя вагина в небе». Я думала вначале, что жираф – это вроде как член на каком-то там жаргоне, а девушка вроде как сверху. А теперь я думаю, что девица просто обнимает жирафа за шею, ведь его шея всегда в небе. А что думаете Вы?». Анна уже почти не слышала ее слов. Она растерянно глянула на девушку, потирая виски, и ответила: «Да, наверно, она обнимает жирафа за шею». Раздался монотонный голос, две тугие косички подлетели в воздухе и девушку-косулю поглотил кабинет. Анна осталась одна, в обществе кондиционера, включенного на полную мощность, с механической заботливостью стирающего и полирующего сознание. Через беспамятных для Анны пятнадцать минут девушка-косуля выпорхнула из кабинета. Она, улыбаясь, прижимала к груди рецепт. Она посмотрела на Анну и тут же исчезла в коридоре. Наконец позвали Анну.
   Анна села напротив врача. Это была высокая женщина с розовокварцевой кожей. Она уставилась на Анну поверх своего стола, заваленного книгами. «Что Вас беспокоит?» - решительно спросила она. «Шум», – ответила Анна и замолчала. «И все?», – снова спросила розовокварцевая женщина. «Ну, у меня нет аппетита в последнее время», – вымолвила Анна, – «и…». Ее «и» оборвалось. Анна закатала рукава и вытянула перед врачом руки. Анна вышла из кабинета с тремя рецептами на бледно-желтых листках. Анна посмотрела на больничный коридор. В вечернем розовом свете он напоминал бесконечно длинную руку с содранной до локтей кожей. Она жалобно захныкала.
   Началась новая бесшумная жизнь Анны. Полная шатающей слабости и теплой пустоты в голове, Анна больше не ходила, а ступала. «Все равно, что въезжать в тоннель на полной скорости», думала Анна, проглатывая двойную дозу снотворного. Анна будто стала им питаться. У Анны были дивные белые бедра. Так как за ее руками теперь смотрели, Анна взялась за бедра. Анна чувствовала боль, и что-то как будто затихало внутри нее на мгновение. Она вставала под холодный душ и успокаивалась на недолгие часы или минуты. «Кто бы не задвигался во мне, я останусь беззвучной», часто повторяла себе самой Анна. Она была как бы отрезана от всех. В отношениях с Сашей осталась только ее воображаемая беспомощность и привычка, но на фоне абсолютной беззвучности, поселившийся в ней. Это уже не волновало Анну. Вот она лежит и разглядывает свою порезанную ляжку с сигареткой в руке, безмятежная со слабоумным выражением лица. Ей часто виделось, будто она берет в руки радугу, дымящуюся цветами, отделяет один цвет от другого и наносит на холст. Анне часто снился Иисус на распятии, и каждый раз он смеялся над ней. Заходя в церковь, Анна чувствовала себя распятой запахом горьковатой древней тоски, летавшей там. Что не говори, а Анне было некуда деваться от себя самой. Но утром солнце гладило ее холсты и соски, и она отворачивалась к стене. Звонкая бесшумность и какая-то нездешняя стерильность, поглотившие Анну с начала приема таблеток, начали выматывать ее, превращать любое усилие в невозможное. Анна больше не могла читать, буквы тут же начинали ныть у нее в висках. Она целыми днями лежала в постели, постигала тишину до самого дна, иногда с удовольствием мастурбировала и теперь после оргазма ее настигала темнота – емкая, вязкая и тяжелая. И Анна подолгу плакала, ее отчаяние временами переходило в абсолютную свободу от всего и всех, кроме себя самой. Анне виделось, что на земле живет и дышит только она одна. Она притрагивалась к своему лобку, деснам, щекам. И через эту мягкость, поражаясь своему теплу, Анна начала воспринимать себя, как единственно живое существо.
   Анна почти перестала разговаривать с окружающими. Она предпринимала резкие усилия только для родителей и изредка для Саши. Тишина стала ее истиной, как у монахов, словно за детство и годы в школе Анна все сказала. А всегда хотела сказать только «нет» и отвернуться к стене. Мир Анны окончательно уменьшился. Теперь это была только кровать и белые стены вокруг. Кровать Анны стояла в нише. Даже собственная комната за пределами этого огрождения стала для нее чужой. Анна все еще стремилась рисовать. Но чем больше цветов Анна видела перед собой, чем сильней чувствовала их тепло, холод, объем, смешивала и совмещала их в своем сознании или на палитре, тем тревожнее и страшнее ей становилось. Часто из-под ее рук выходили уродливые образы, и ей снова хотелось отгородиться герметичной стеной, даже не от мира, а от себя. Анне часто слышалось море, каждую ночь ей казалось, что она слышит, как дышит океан. Она по-прежнему ничего не ела, набирая силу из сигарет. Ей приснилось новое существо – медовая женщина, говорящая ей: «Сандаловые деревья очень красивые, правда?». Во сне Анна смеялась и кивала. Ночами Анна ела клубнику, сидя на подоконнике, и сквозь таблеточную тишину, которую Анна глушила в себе, начинали позвякивать колокола тревожности. Анне хотелось бросить пить таблетки, но она не могла. Она часами лежала с рукой между ног, смотря в потолок, поглощенная бездействием. Ее сознание словно перестало существовать, будто его стерли мягким, но твердым ластиком. Анна спала, как алкоголики пили, а наркомана кололись. С момента пробуждения Анна ждала только одного – как она снова закинет в себя две, три или четыре таблетки. И затем, минут через пятнадцать, у нее потемнеет в глазах, и она ляжет легче воздуха со звездным кружением в голове, и исчезнет, ее больше не будет.
   Тело Анны меланхолично реагировало на проникновения. Саша, отстраняясь, закуривал, Анна осмысляла себя сквозь шум в голове. Она гладила себя по рукам, повторяя: «Внутри, внутри…». Анна встала с постели, подошла к окну. Она бледной тенью отразилась в стекле. Ей захотелось съесть апельсин и умереть.
   Часы вне сна Анна проводила в книжных, листая альбомы по фотографии и ничего не читая. Она увязала в созерцании. В один из дней Анна увидела в книжном магазине парня, похожего на Иисуса в дорогой бомжеватой куртке. Он иллюстрировал собой тип красоты, культивируемой журналами 90-х. Иисус-наркоман. Он насмешливо глянул на Анну и исчез в книжных рядах. Был уже конец зимы. Анне впервые за долгое время снова захотелось рисовать. Дома она раскопала большой белоснежный пористый лист бумаги и за несколько минут изобразила на нем Иисуса-наркомана. Рисунок валялся на полу. Анна сидела в кресле, тянула «Кока-Колу» и уносилась в снотворные дали. Когда в комнату зашли ее родители, «Холон» – они окликнули Анну. Она услышала: Хо – Ло – Он. По слогам: Колокол, слова Холон волной прошелся по ее затуманенному сознанию. Родители говорили Анне, что она может съездить туда на месяц. Ее тетя уехала в Европу на полгода, оставила квартиру, и Анне было бы полезно там отдохнуть. Анна согласилась. Ей все было все равно.

II ЧАСТЬ

ХОЛОН

   Холон – город в южном пригороде Тель-Авива. Холон возник, несмотря ни на что и вопреки всему, так написано на его гербе.
    «Сколько бреда накопилось у всех в головах, чтобы гудеть и выть до самого неба», – думала Анна в аэропорту, прижимая к груди сумку со снотворными. Резиновый вкус еды, разносимой в самолете, обещал ей новые впечатления. Но первые дни в солнечном Холоне, возникшем когда-то на подвижных песчаных дюнах, Анна ничего не делала. Она была рада, что и ее привычный страх себя самой молчал. Выходя на улицу из тетиной квартиры ближе к вечеру, Анна чувствовала вязкую, теплую наполненность воздуха и улыбалась, но ничего ее не поражало, не казалось прекрасным или ужасным. Все дни были солнечными, точно светловолосые слащавые близнецы. В один из дней Анна отправилась гулять рано утром, и уже в двенадцать часов дня стало казаться, что огромное красно-оранжевое солнце висит над каждой улицей, и давит на асфальт траву и все вокруг. Анна пыталась спрятаться от этого солнца в парке кактусов. Она сидела на скамейке недалеко от искрящегося в лучах фонтана.
   Анна стала рассматривать свои ноги на ярком солнце. Увидев корочку чуть ниже колена, Анна тут же принялась сдирать ее и ощутила на себе пристальный взгляд. Она подняла глаза и увидела высокого молодого человека, загораживающего ей солнце. Он в упор смотрел на Анну. Он был очень худым, на нем была белая рубашка, закатанная до локтей. У него были трехцветные глаза одновременно: голубые, серые и синие. Анна не знала, что ему сказать и он, ничего не дожидаясь, сел на солнечную скамейку рядом с ней. «Откуда ты взялась?», – спросил он. «Так начинают разговор идиоты», – резко ответила Анна. «Мне кажется…», – начал он. «А мне – нет!» – обрезала Анна. Он посмотрел на её спину в тонких мурашках и сказал: «А я думаю - да». Анна выпрямилась, чтобы сказать ему еще что-то, и их лица оказались вровень. Он медленно оглядел ее лицо, от ресниц до подбородка, и улыбнулся. У него была мягкая улыбка, и Анна почувствовала, как его улыбка проходит по ее телу, ощутила ее в солнечном сплетении, и на секунду испугалась. «Мне хочется спать», – призналась ему Анна. «Ты можешь уснуть сейчас, здесь. Ляг на скамейку и положи голову мне на колени». Он глянул на ноги Анны и добавил: «Да, и сними босоножки». Анна с легким сомнением посмотрела ему в глаза и затем сняла босоножки, легла на скамейку и положила голову ему на колени. «Что ты здесь делаешь?» – спросил он её. «Ничего», – ответила Анна. «Я тоже ничего, всегда – ничего», – задумчиво сказал он. Он посмотрел на Анну, на ее поры, шею, ресницы. Он подождал несколько секунд и стал гладить ее по волосам, вначале едва касаясь их, а затем пропуская сквозь пальцы. Он смотрел на ее губы, ушные раковины. Анна чуть дернулась и затем плотно закрыла глаза и глубоко задышала. «Мне нравится, как ты дышишь», – тихо сказал он. Анна ответила: «Раз уж ты гладишь меня по волосам, погладь еще мою шею». Он откинул Анины волосы и увидел её белую, тонкую, напряженную шею. Он провел по ней рукой, и она тут же выгнулась к нему. Он стал гладить Анин подбородок, веки, виски, щеки, мочки ушей. В конце концов, губы Анны раскрылись на середине его ладони. «У меня кружится голова», – прошептала Анна, не отнимая его руки от губ. Она встрепенулась, села, и они посмотрели в глаза друг другу. «Как тебя зовут?» – спросил он. «Анна». «А я – Илья». Они замолчали на несколько секунд, потом он сказал: «Поидем». Анна еще раз посмотрела на него и кивнула. Они пошли бродить по городу. Город наплывал на них вывесками то на иврите, то на русском, смехом детей и запахами – еды, зелени, цветов, грязи, и в целом, ничего не значил для них. Иногда он выпускал ее руку из своей и касался её плеча. Через час он сказал Анне: «Смотри, кругом одни зомби». Анна засмеялась: «Да, правда, везде».
   Вечером где-то вдалеке голодные лисы выползали к мусорным бакам около мангалов, а песок двигался по воле ветра, но планета уже умерла для них. Они шли мимо городской больницы, и им казалось, что её неоновая вывеска изливает на них отцифрованное страдание. В одном из маленьких окон больницы в полумраке стояла девушка. Анна и Илья смотрели на неё, а она на них. Она сняла майку и прижалась всем телом к стеклу. Они увидели ее небольшую бледную грудь сквозь темное стекло. Им показалось, что они чувствуют запах спирта и медикаментов в ее палате. Она помахала им рукой, а они ей в ответ. Они пошли дальше. Анна сказала: «В детстве я тоже много болела». Илья посмотрел на нее серьезно: «Мне нравится, какой это оставило след на твоем лице. Наверно, я бы везде смог узнать тебя. Я бы сейчас мог быть там, с той девушкой. Я учился на врача пять лет, ассистировал на операциях, но бросил. Понял, что не смогу». Анна спросила: «Тебе было страшно там?». «Нет, я только держал края ран, иногда по шесть или двенадцать часов подряд. Но я ничего не делал сам тогда». «Сколько шума вокруг, правда?» - спросила Анна. Илья кивнул, прислоняя ее к белой крашеной стене какого-то ветхого дома. «Отпусти», – обиженно сказала Анна. «Тише, тише, тише», – ответил Илья, целуя ее лоб. Анна обняла его так крепко, что ему показалось, что он не существует или может исчезнуть. Он тоже обнял ее: «Какая ты теплая! волосы пахнут, как волосы всех девушек на свете: травой, потом и коноплей». «А яблоками и цветами?» – спросила Анна. «Замолчи», – он целовал ее уши и шею. – «Не выношу болтливых девиц». Анна прижалась к его рубашке. «У тебя что, температура?» – спросил он. «Не знаю», – ответила Анна. Она зашептала: «Я бы хотела быть очень-очень смелой и красивой, или нет, нет, я бы хотела никогда ничего не знать, быть кареглазой девственницей с волосами на прямой пробор». Илья взял ее лицо в свои руки, медленно поцеловал и отпустил, разглядывая: «У тебя бы не вышло». Анна снова зашептала: «Я заболела, со мной было что-то не то. Я знаю – и сейчас. Я заболела, надышавшись всем на свете, метро, бензином, не знаю. Я боялась смотреть даже на небо и детей, я боялась, что могу убить кого-нибудь. Я боялась всего, даже воздуха». Илья стал целовать ее веки, брови, переносицу. Он уже не мог разобрать, что она говорит, только ее дыхание посреди абсолютной тьмы, идущей с неба. Он сказал: «Ты замечала, как в темноте ничего не видно только вначале, а потом начинаешь все различать, каждый предмет?» Анна кивнула. «Ты поедешь ко мне?» Анна посмотрела ему в глаза: «Да». Они вышли из темного переулка на остановку и сели в один из последних автобусов. Они проезжали мимо голубых окон, свет от фонарей прожектором проползал по пустым сидениям. Они гладили лица друг друга. Один раз их оглушил звук мотоцикла.
   Квартира Ильи была на окраине Холона. Вблизи его дома и ближайших новостроек еще оставались песчаные залежи. В квартире было пусто: гладкие, голые стены и книги на полу, больше ничего. Ряд книг тянулся от входной двери по коридору в комнату.
   Илья сказал:
   – Я продаю их, чтобы не работать. Родители оставили перед отъездом в Англию вместе с квартирой.
   – У тебя есть «Кола»? - спросила Анна. Красная банка зашипела, когда они лежали на постели и смотрели в потолок. Илья повернулся к Анне:
   – Можно тебя раздеть?
   – Нет, я сама, – сказала Анна, уклоняясь.
   Она села на постель спиной к Илье и стянула платье и белье, и снова легла напротив Ильи. Она чувствовала странное сочетание страха и покоя, словно её не существовало никогда раньше, и ей точно не прийдется существовать в будущем. Илья смотрел на нее, гладил ее щеки, разглядывал ее лицо снова и снова, и Анна соловела под его взглядом. Потом он стал целовать ее шею, грудь.
   – Нет, – мягко сказала Анна. – Я хотела просто…
   Она запнулась. Илья раздвинул ее ноги, и когда все началось, Анна почувствовала, как сотни струнок надламываются внутри нее.
   – Меня ломает, – слабо заныла она.
   Илья потянулся к ее губам.
   – Я вижу –
   – Отпусти, я больше не могу, – точно захлебываясь, сказала Анна.
   Илья с усилием отстранился от нее, вышел из ее тела.
   – Ты больше не хочешь? – спросил он.
   – Не знаю, – растерянно сказала Анна. – Слишком сильно.
   Она нервно засмеялась:
   – Если бы ты не отпустил меня, я бы разлюбила тебя.
   Она повернула голову набок. Илья смотрел на нее, на ее тело, руки. Она жадно дышала. Илья погладил порезы на ее руках.
   Она снова нервно зашептала:
   – Все вокруг говорили, что я – отвратительная дура.
   Илья стал целовать ее колени, он снова потянулся к ней, вошел в нее. Анна застонала, прячась в ладони. Илья отдернул их.
   – Слишком сильно, – сказала Анна, снова поворачивая голову набок.
   – У меня ничего больше нет для тебя, – тихо сказал Илья, оставаясь в ней, совсем легко целуя ее щеки и шею.
   Анна потянулась к его руке, прижала его пальцы к деснам.
   – У меня в зубах кружится, – удивленно застонала она, и Илье казалось, что он тонет в этом детском удивленном «А, а», что он уже ничего не помнит до нее, ее лба, губ, ее лица. Анна повернулась к нему, вернулась глазами к его глазам. Наконец, она почувствовала, как дрожь смывает, стирает, измельчает ее, снова возвращает к нему и к себе самой. Илья поцеловал ее лоб, а не губы, повторяя «Тише, тише», глотая ее всхлипы.
   Они разглядывали руки друг друга.
   – У тебя совсем гладкая ладонь, – сказал Илья, выгибая ее руку в своей.
   – Правда? У тебя тоже, – ответила Анна, водя пальцем по его ладони.
   – Посмотри, – Илья выпустил ее руку и посмотрел на свои ладони.
   Казалось, все линии на них побледнели и точно растворились. Анна тоже рассматривала свои ладони. Линии будто исчезали на глазах, оставляя гладкий розовый блеск.
   – Может, кажется? Свет такой непонятный, – неуверенно сказала Анна. Она обняла Илью тонкими руками и улыбнулась.
   – Как будто все сначала, как после долгого сна.
   Анна потянулась к нему. Он стал целовать ее, говоря:
   – Мне не нравится твое лицо. Только губы.
   Анна повернулась, прячась в волосы. Она слышала голос Ильи сквозь свое тепло, в ушах у нее что-то ворочалось, тепло ныло, переходило в шум. Она чувствовала, как медленно и неотвратимо исчезает. Она задрожала и выгнула шею к губам Ильи.
   Илья обхватил ее лоб, развернул к себе, провел рукой от лба до лобка:
   – Какая ты слабая, невозможно слабая.
   Анна посмотрела ему в глаза:
   – Даже в деснах, везде… Так странно! Это всегда так? Я не помню, как было раньше до тебя.
   – Нет, – ответил Илья, прижимая ее к себе. –Только у сумасшедших, вроде тебя.
   В окна на последнем этаже дышало бледное утреннее небо. Анна сидела на постели, скрестив ноги, смотрела на облака в окне и гладила член Ильи. Облака медленно плыли. Анна курила, дым обжигал ей небо. Потом она вернулась к Илье. Она положила голову на его грудь, медленно обнимая его всем телом. Вначале каждое движение давалось ей с тихим подавленным стоном, и когда она вся наконец была приплетена к нему, Анна затихала.
   – Что за змеиность? – спросил сквозь сон Илья.
   – Это не змеиность. Слышал про лианы? Они в джунглях тоже все обвивают, – сказала Анна, смотря на его профиль.
   – Слышал вроде… Смотри, на потолке, беленое море видишь?
   Анна кивнула и повторила: «Беленое море с беленного потолка». Илья сказал ей на ухо:
   – Сейчас оно набухнет и польется на нас, и ты уснешь.
   Он погладил ее порезанную руку. Анна вдруг оторвалась от него, села, снова скрестила ноги между собой и опять стала курить. Она была похожа на цыпленка с ее острыми лопатками.
   – До чего у тебя острые лопатки, – сказал Илья, снова рассматривая ее.
   – У меня сэлинджеровские лопатки, – гордо ответила Анна. – Читал «Хорошо ловится рыбка-бананка?
   Илья грустно кивнул. Анна затушила сигарету и вернулась к нему. Они уставились в потолок. Им казалось, что он давит на них своей белизной.
   – Один раз, когда я ассистировал на операции наверно часов двенадцать подряд, я вышел на улицу уже утром. Был рассвет, как сейчас, но небо было какое-то жуткое, рваное, будто куски кожи. Мне хотелось исчезнуть. Я вспомнил детство, как на столе передо мной в ряд стояли деревянные солдатики, и я делал с ними, что хотел. Обычно они у меня играли в футбол. Они были такие несгибаемые, прочные, вечные, счастливые, как реальность тогда. В общем, у меня была своя армия.
   Илья замолчал, Анна склонилась над ним.
   – А тот человек…, – начала Анна.
   – Девушка? Она умерла, – ответил Илья.
   – Почему меня тогда не было с тобой? Я где-то болела далеко, уже не помню, – сказала Анна. Илья прижался губами к ее уху:
   – Слушай:
   Чернила извились,
   И она глядит
   На море оголтело,
   Моет глаза морем
   Полосует час за часом.
   Анна улыбнулась, засыпая. Ей снились водопады, вода – холодная, чистая, ледяная. Один водопад сменял другой, и Анна спала, вся будто омываемая ледяной чистой влагой, судорожно обнимая Илью. Они проснулись уже ночью. «Раньше я просыпалась, как в коконе из снотворного. Я вся была им пропитана до костей. Не помню, что думала тогда. Мне было страшно по утрам», – растерянно сказала Анна. Илья обнял ее, зарываясь в ее волосы: «Сколько же мы проспали? Смотри, ночь». Анна посмотрела на черное густое небо в окнах, переходящее в синий цвет в их комнате: «Я думаю, что со мной? Что там, внутри меня?». Она приложила руку к своему животу: «Что-то без конца начинается и снова обрывается, и мне страшно открывать и закрывать глаза». Илья притянул ее к себе. Анна серьезно посмотрела на него, и не говоря обычного, ничего не значащего «не надо», обняла его всем телом. Для Ильи Анна была хрупкой белокожей девушкой с неизменно выгнутой к его губам шеей. Он хорошо знал, что когда Анна молчит, ее голос не молчит, а ждет. Он знал теперь всю ее гортань, горло, голос, как в Анне зарождается каждый стон, всхлип, слово. Вскоре он услышал, как тихо что-то надламывается внутри ее гортани, будто сама гортань надламывается.
   Потом они затихли. Илья так и остался в Анне, целуя ее шею. Анна снова смотрела в сторону. Что-то в собственных мыслях пугало ее и не давало покоя. Часы текли, исчезали, стирались. Слюна полусонного Ильи проникала в Анин лобок. Беспамятство завладевало ими. Изредка Анна все же укрывалась от Ильи, забиваясь в дальний угол постели. Она грызла ногти, пытаясь унять нервную дрожь. Илья вытягивал ее оттуда, и они со страхом, словно им предстоит что-то неизвестное, смотрели друг на друга. Часто в объятии они сплетались так тесно, что Анна думала – будь у них ребенок и зашевелись он в ней, это помешало бы их сливающей тесноте с Ильей. Так Анну начала преследовать мысль об эмбрионе и ребенке.
   Илья с любопытством гладил порезанные бедра Анны, когда они рушили поехать к морю, прежде продав пару книг. Анна за дни с Ильей отвыкла от одежды. Она лежала спиной к Илье и комнате, слабо блестя в утреннем свете, и выводила тонким пальцем цветы на солнечной стене. Потом попросила у Ильи карандаш и нарисовала несколько витиеватых роз в окружении простушек-ромашек. Затем засмеялась и повернулась к Илье. Он накинул на нее простынку.
   – Сейчас придут, – сказал он. Анна лежала, разглядывая потолок, меланхолично постанывая от памяти удовольствия. Когда в комнату вошел небольшого роста мужчина в дорогом костюме, он кивнул Анне, просвечивающей под простыней. Она даже зрачками не отреагировала на его приветствие. Через несколько нудных минут он выбрал две книги, протянул Илье деньги и ушел. Илья засмеялся и стянул с Анны простынку:
   – Ты дивная, нет, величественная аутистка.
   Анна тоже захохотала.
   – Теперь мы можем поесть, – сказал Илья, все еще смеясь.
   Через полчаса им принесли пиццу. Они обожгли пальцы, хватая ее куски. Это было первое, что они ели за двое суток. Потом Анна прижалась к Илье и съела еще пару книг, окружавших их постель.
   Было раннее, точно не начавшееся утро. Свет медленно проступал сквозь розовую и сизую мглу, когда Анна и Илья увидели Мертвое море. Оно сонно плескалось перед ними. Они легли на песок возле моря. Под песком соединили пальцы. Через мгновение Анна встала и пошла к соленой притихшей бирюзе. На ней был красный купальник, купленный где-то по дороге. Илья посмотрел на ее хрупкую фигуру и улыбнулся про себя, затем тоже встал и пошел к морю. Они вместе зашли в соленый раствор и поплыли. Вода тут же попала Анне в глаза.
   – Я ничего не вижу, – смеясь, заверещала она.
   Илья облизывал ее веки, тоже смеясь. Потом они снова растянулись на песке. Анна повернула голову в сторону Ильи и стала смотреть на него. Он лежал с закрытыми глазами. На пляже было пусто – никого, кроме них. И только теперь окончательно встало солнце. Анна смотрела на Илью, как делала это последние дни в его комнате. В его лице было что-то скорбное, рассеянное. Углы губ были отпущены вниз природой, как и ее собственные. Анна погладила его подбородок, ставший колючим из-за щетины почти перестал быть виден шрам на левой стороне. Она чувствовала, что он, наверно, чем-то болен, как и она. Ей стало тревожно. Она распластала руки на песке ладонями наружу, к солнцу.
   – Пусто… Слышно все, даже как песок двигается, правда?
– Да, – согласился Илья.
   Анна лежала с закрытыми глазами, и теперь Илья смотрел на нее. Она была такой бледной, такой полусонной. Она воплощала абсолютное безволие. Илья взял ее руку в свою и стал рассматривать. Линии на ладонях исчезли, а шрамы от порезов – нет. Они тянулись розовой тонкой сеткой от худого запястья до сгиба у локтя.
   – Вся в царапках, – сказал Илья, поглаживая руку Анны.
   – Почему? – спросил он.
   – У меня живет кошка, – недовольно ответила Анна.
   – И весело живет? – строго спросил Илья.
   – Не знаю, она мне не говорит, – сказала Анна совсем обычным голосом.
   Илья стал ласкать ее.
   – Мы могли бы танцевать, – начал он.
   – Выращивать цветы, иметь огород, – продолжила Анна.
   – Как скучно, – бессильно протянули они.
   Анна лежала, смотря то на Илью, то на море и тихий песок. Илья что-то шептал, рассказывал ей о своей далекой девушке:
   – Она сидела у меня на коленях, лицом ко мне. Она так громко стонала, что я спросил ее, не делаю ли я ей больно. Тогда она засмеялась. У нее были светлые волосы, и кожа на висках была холодной, несмотря на все ее тепло.
   Анна вскрикнула, содрогаясь. Минуту она лежала с закрытыми глазами, а потом села на песок рядом с Ильей и положила голову ему на плечо.
   – Однажды я всю ночь провела в салоне видеоигр среди жирных подростков. Я тогда думала, что точно смогу убить себя.
   – Нет, нет, ты все-таки не станешь, – сказал Илья.
   Он взял ее лицо в свои руки и стал медленно целовать ее, ее руки по шрамикам, от запястья до локтя. Анна тихонько захныкала, как если бы ее целовали между ног. Они решили разбить палатку прямо на пляже. Солнце было таким ярким, белым, рентгеновым, что Анна казалась прозрачной, исчезающей в его лучах.
   Ночью на пляже пахло мятой и травой, пришествием Иисуса, солью и потом. Анна и Илья столько раз занимались любовью, что уже почти перестали видеть. На глазах у них была влажная пелена, и от страсти им почему-то хотелось утопиться. Анна, ослепшая от удовольствия, уставилась на рассвет. «Это как самая дикая оторопь от снотворных, такая дикая, что кажется, сойдешь с ума», – подумала Анна. Ошалелый Илья сел рядом с ней, на песок возле палатки. Они курили и смотрели на появляющееся солнце. Они были счастливы, и им было грустно.
   Через несколько часов на пляж пришла женщина в синей юбке с кучерявой черноволосой девочкой лет пяти. В ушах у Анны все еще звучали собственные стоны, как море, поющее в раковинах, разбросанных по песку. Анна и Илья смотрели, как черноволосая девочка носится возле волн, словно полоумная птица без крыльев. Анна тоже вскочила и стала кружиться перед Ильей. Потом он поймал ее руку в воздухе, и они со смехом упали на песок.
   Ночью, когда они сидели у палатки, Анна говорила вдумчиво, но слова текли растеряно, нервно, словно отдельно от нее:
   – Знаешь, я кажусь себе очень старой так давно, что можно сойти с ума. Лет с четырнадцати, ч тех пор, как я стала ждать изнасилования, как спасения или какого-то абсолютного несчастья, которое избавило бы меня от всех обязанностей от всего. Иногда мне невыносимо скучно.
   Анна запнулась, согнула ноги и продолжила:
   – И тогда я режу себя, чтобы не думать об этом, не думать ни о чем, никогда.
   Илья склонился над ней.
   – Раздвинь ноги, я тебя хочу, – сказал он.
   Анна тут же покорилась.
    – Нет, нет. Я устал от тебя, я тебя не выношу. С чего ты взяла, что нужна мне , что мне вообще кто-то нужен?
   Анна закрыла лицо руками. В небе горели звезды. Илья отдернул ее руки от лица и тут же стал целовать руку, которая сама выгнулась к нему. Они обнялись и Анна жалобно попросила:
   – Расскажи какую-нибудь сказку.
   Илья начал шептать ей на ухо:
   Чернила извились
   И она глядит на море.
   – Это опять про меня. Я ее уже знаю, – недовольно сказала Анна.
   – Хорошо, – сказал Илья. – Тогда слушай такую. Мать сидит у постели сына и слушает, как он дышит, час за часом в проспиртованной палате. Она слышит, как тяжело ему дышать, слышит каждый вдох и выдох.
   Илья замолчал.
   – В такой больнице, как та, что мы проходили ночью в тот день, когда познакомились? – спросила Анна.
   – Да, все больницы одинаковые, – ответил Илья, гладя Анну по волосам.
   – Знаешь, мой отец работал анестезиологом, – начал Илья.
   Анна привстала, склонилась над ним, и они стали целоваться. Из ее горла потекли тихие, знакомые Илье стоны, словно она пила. Потом они уснули.
   Во сне Анна судорожно вцеплялась в руку Ильи. Ей снилась ледяная, чистая вода. Она лилась на нее, и Анне было холодно. Она еще сильней вцеплялась в Илью, падая во что-то уже огнедышащее, теплое, жаркое, раскаленное. Перед ней мелькали лица. Она видела своих родителей, себя саму и орущих детей. Они тянули к ней руки. Она видела целующихся девушек с перламутровыми, загорелыми щеками. Она все крепче обнимала Илью и слышала море, его живой, настойчивый полушепот. Невидимым, валосердиновым колесом на Анну накатила телесная память, головокружение от снотворных. Она снова ощутила его во всем теле, невыносимо тошнотворное, делающее ее беспомощной. Мир сна мыл, полоскал, измельчал ее сознание. Анне снились ее собственные изрезанные бедра и лечебные поцелуи Ильи, имена, цифры телефонов, кодовые слова, обложки журналов и интернет-страницы. Ей снились медовые браслеты на пораненных руках, Илья внутри нее и между нее, и синяя юбка, и смеющаяся девочка, и мертвая соленая гладь, и движения языка во рту, гладящего ее небо и десны.

III ЧАСТЬ
СМЕЩЕНИЕ

   Анна резко открыла глаза. Посреди абсолютной белизны лицо в больничной шапке склонилось над ней, чьи-то руки что-то поправляли.
   Анна вскрикнула:
   – А где Илья?
   В комнату вошла вторая женщина в белом халате. Они переглянулись между собой, понимающе и зло улыбнулись, оглядели Анины руки, вконец изрезанные.
   – Идет, идет Илья и поспешает, – сказала та, что вошла в комнату второй, садясь на край Аниной постели.
   Анна вдруг вспомнила то легкое, колющее и обволакивающее чувство от первой таблетки снотворного. Женщина стала измерять ее пульс. Все казалось не настоящим, не живым. Анна чувствовала только свою кровь в дурмане белизны. Когда женщины ушли, Анна встала с постели и, привязанная к капельнице, вышла в коридор с потрескавшимися желтыми стенами, прошла по нему. Затем вернулась в белую комнату, легла на узкую казенную постель, смастерила себе Илью из одеяла с подушкой, нагрела дыханием это нечто теплое тряпичное, и провалилась в недолгий тяжелый сон. В комнату вошла мать Анны с ее двоюродной злотокосой сестрой. Они тихо что-то напевали или говорили о чем-то, невозможно было понять сквозь сон. Между ног Анны было заложено одеяло. Она смотрела на них исподлобья с безучастностью кошки. Мать Анны присела на край ее постели, пока сестра порхала по белой комнате.
   – Ты выглядишь уже лучше, – сказала ей мать. Анна непонимающе смотрела на нее.
   Она продолжила:
   – Может, тебе дают слишком много лекарств?
   Анна неуверенно помотала головой, уклоняясь взглядом к весеннему окну. Уклончивость Анны окутала комнату. Она вспомнила Илью, как он тихо целовал ее, и ей захотелось молока.
   Она тихо сказала:
   – Я хочу молока очень.
   – Сейчас, Анюта, – ответила мать. – Завтра к тебе придет Саша, навестить тебя.
   Анна ответила:
   – Мне не нужен Саша. Я не помню такого. Придет Илья.
   – Какой Илья? – мать погладила ее по голове.
   Через десять минут Анна получила свое молоко в граненом стакане. Она стала жадно пить с закрытыми глазами. Ее внутренности тихо заныли. Она вспомнила песок и море ощущения, такого, кого любишь в себе. По ее щекам потекли слезы, она легла, сжалась зародышем, и из комнаты все вышли.
   Ночью у смерти было дивное лицо и синяя юбка женщины с пляжа. Смещение. Это слово накрывало Анну изнутри, пока с дивным лицом в синей юбке танцевала, кружилась вокруг ее постели. У дивной были дивно сжатые порки на носу. Она с холодным шепотом наклонилась к Анне: «А Илья уехал, уехал». Она растворилась, махнув синей юбкой. Было холодно и пусто. Анна осталась лежать, поджимая ноги. На ее ладонях проступали все линии, и порезы выглядели незажившими, нетронутыми солнцем. Невозможно было вернуться туда назад. Анна проснулась со словом «смещение» меж зубов, снова жаждая молока.
   Когда через неделю анализы показали, что Анна беременна, и напуганный Саша гладил ее бледную руку в порезах, все были удивлены, врачи были в ужасе, ведь Анна пила сильные таблетки. Все были напуганы, все, кроме самой Анны. Может, она и провалялась под снотворными несколько недель, но не растерянный Саша с его недоумением – отец ее ребенка. Наверно, думала Анна, Илья уводил ее с собой, когда она спала, а никто не заметил. Мысли путались у Анны в голове. Все было нелогично, странно. Но Анна знала, что все было именно так. Анна дотронулась до своего впалого живота, предчувствуя беременность, как растущее тепло. Ей говорили, что ребенок может родиться нездоровым, так как она принимала сильные таблетки. Но Анна никого не слушала.
   Иногда Илья возвращался к ней во сне, призрачно, блекло. Она видела себя с ним словно со стороны. Он целовал ее, и она тут же просыпалась и просила молока. Врачи суетились, танцевали вокруг бледной Анны, пьющей молоко, и это был хоровод белизны. Голубые же глаза Анны постоянно были устремлены вдаль. Через две недели ее выписали из больницы, и она вернулась домой. Было начало мая. Листва дышала под теплым дождем или искрилась на солнце. Все, все призывало к радости. Для радости Анна не находила сил. Она лежала в своей постели в своей комнате, точно умершая. Она часто вспоминала, как в двенадцать лет в аэропорту видела беременную девушку. Она целовала ладонь мужчины, на плечо которого положила голову. Она казалась Анне невероятно красивой и многократно поверженной. Анна до сих пор хорошо помнила ее лицо и волосы, и мужчину, бывшего с ней. Анне все время хотелось спать. Во снах снова появлялся Илья. Он целовал вены Анны. Ее кровь под тонкой кожей и вся Анна становилась ломкой. Она просыпалась и тихонько выла. Она не пыталась и не могла понять, что с ней произошло. Она только знала, что это было. Ничего не менялось. Действительность была неизменна. Прошел май и два месяца лета, начинался август. Анна округлилась, став похожей на молодую луну. Она теперь реже видела во сне Илью и море. Ее ребенок не начинал шевелиться в положенный срок. Анна боялась, что это последствия таблеток, но обследование не выявило никаких аномалий. «Неделей раньше, неделей позже», – сказали они Анне. Анна решила, что ее ребенок молчалив в знак протеста против всего вокруг, и тоже стала молчалива. Теперь она, разумеется, не смела резать себя. Она растерянно трогала свои руки, затвердевшие в некоторых местах, грубоватые мелкие шрамы на них. Август был жарким, вяло тянулся, мучил Анну перепадами температуры. От них у Анны темнело в глазах и становилось страшно. «Одна?» – спрашивала она себя, и отвечала себе: «Да, одна, совсем одна». В редкие прохладные дни она бродила по городу, касаясь пальцами тяжелого перенасыщенного солнцем воздуха. Иногда она без причины улыбалась кому-нибудь, и ей непременно улыбались в ответ. Впрочем, ключевым моментом беременности для Анны стало то, что ее не понимают. Никто на земле ее не понимал, и теперь это стало еще заметнее и острее, чем раньше. Анна, будучи убежищем для кого-то живого, сама хотела находиться в убежище, где мир наконец не пугал бы и не мучил ее. Во время редких поездок в метро Анна все больше, вместе с молчаливым ребенком внутри себя, ощущала неприятие всякой общности, всеобщая давка, дремота, беспробудность, угрожающие лица женщин в золоте. Все это наводило на нее ужас. Ее единственной навязчивой целью стало оградить своего будущего ребенка от всех на земле.
   Днем приходил Саша, вежливо мямлил про будущее. Сердце Анны паковало чемоданы. Ночами редко являлся Илья, брал ее за руку, касался лба губами, и исчезал. Анна почти все время продолжала сидеть в своей комнате, крутясь на стуле и ловя воздух ртом. Сквозь зыбкую пелену она чувствовала в своей голове то кружение, с которого началась ее необъяснимая болезнь. Для Анны в тишине всегда было что-то пугающее, всегда что-то тикало и нарастало. Анна чуяла безумие, оно ворочалось в ее голове, вместо тихого ребенка в матке, и ей становилось жутко. Она рисовала ромашку шариковой ручкой на своем колене, такую же, как когда-то в их с Ильей комнате. Началась вторая неделя августа, и Анна почувствовала толчок внутри себя. Она закрыла глаза и стала слушать. «В безопасности», – она повторила, – «в безопасности». Ночью ей приснился сон. Она лежала на песке с плоским, как доска, животом. Рядом был Илья. Он гладил ее виски и целовал ее, и предлагал утопиться от избытка друг друга. Анна кивала, думая: «А ребенок?». Они подошли к морю, переплетя пальцы, и Анна проснулась. За окном летний дождь размывал улицу. Белый живот Анны смотрел вверх.
   Иногда Анна пряталась от тоски в уголках кафе. Она сидела там потерянная, со стаканом свежевыжатого сока, и наблюдала за людьми, осознавая, что нигде никогда она не будет своей. Ей казалось, что она ничто, тихое ничто с воспаленным сознанием. Это ощущение по-прежнему не покидало ее. На фоне этой неврастении, мотавшей Анну до костей, беременность казалась ей спасением, бегством в природу. Даже тошнота была лучше ее давнишних вибраций в мозгу, заставлявших ее выламывать себе пальцы. Ее ребенок начинал толкаться, шевелиться, и Анна смыкала глаза, отдаваясь этому чувству.
   Витрины горели, украшенные огнями, стеклянными шарами и казенными елками. Сын Анны родился в конце декабря. Он не кричал пять секунд. Когда закричал, Анна закрыла глаза. Какая-то часть Анны словно навсегда исчезла, а другая – противоположная, новая – родилась вместе с сыном.
   Анна мало ела, и ее грудь никак не набухала молоком. Она вечно просыпалась в необъяснимой тревоге и с пустым желудком, подбегала к кроватке, склонялась над спящим сыном и смотрела на него, сидела возле кроватки, смотря на сына и слушая его дыхание часами. Матка Анны закрылась, умолкла, перестала будить ее по ночам. Теперь ее будил сын звеня алым криком. От питья таблеток, веретена, тянувшегося за Анной с восемнадцати лет, она чувствовала себя подлечено искалеченной. По-прежнему редко приходил Саша, брал ребенка на руки, улыбался. Анна с сыном морщились, не признавая в нем родного.
   Мальчика Анна назвала Илья. То далекое, детское чувство от музыки все больше звучало в ней, слабо раскачивая ее сознание, когда она смотрела на своего сына, ползущего по ковру, или когда он тянул к ней крохотные ручки, обхватывал ее длинные пальцы своими маленькими. Анна ощущала властную легкость во всем теле, смотря на сына. Она могла бы молчать сутками, но говорила, прерывала молчание для сына, чтобы петь ему, шептать, проговаривать буквы или просто что-то рассказывать. Илья все больше растворялся в ее общих ежедневных снах.
   Через год сын Анны заболел. Анна услышала посреди ночи его прерывистое дыхание, и ее мозг, размягченный снотворным, поглотил страх. Она потрогала лоб ребенка, он был горячим. На «Скорой» ее вместе с сыном положили в больницу. Там, в больнице, утром после бессонной ночи, она открыла кабинет и увидела точную копию Ильи, только он был очень бледным, а не загорелым, как Илья тогда. Он глянул на Анну, прислонившуюся к стене, будто вспомнил что-то. Анна безмолвно и забыто содрогнулась. Он начал осматривать ее сына. Тот отчаянно махал руками в воздухе.
   – Он учится летать, – улыбаясь, сказал бледный врач.
   Анна вдруг разрыдалась:
   – А что с ним будет?
   – Ничего не будет. Все будет хорошо. Вот увидите! – сказал бледный. Анна посмотрела ему в глаза, и он добавил:
   – Вот увидишь!
   Анна спала возле сына. Днем приходил бледный, осматривал его, как своего, раня Анну сходством с далеким. Ее сын меланхолично сжимал его худые пальцы. Анна сидела на стуле, как шальное привидение.
   – Ему, наверно, больно дышать? – спросила Анна.
   – Нет, нет, уже не больно! Больше не будет больно. Он выздоравливает, скоро выздоровеет совсем, – ответил бледный.
   Он сел на узкую кушетку близко к Анне. Анна опустила голову. Бледный поцеловал ее шею и подбородок. От его халата пахло чем-то знакомым и анестезией.
   – Я тебя помню, – сказала Анна.
   Бледный растерянно кивнул и сказал ей на ухо:
   – Я знаю.
   – Я всю ночь слушала, как он дышит, – прошептала Анна.
   – Это я тоже знаю, – ответил бледный, клоня Анну к себе. Анна испуганно и неуверенно обняла его.
   Глубокой ночью в свободной палате Анна и бледный плыли в тяжелом объятии, посреди запаха медикаментов. Они ненадолго отрывались друг от друга, гладили лица друг другу, что-то судорожно говорили. За окном тяжело падал снег. Бледный гладил Анну по волосам, целовал ее спину с выступающим позвоночником. После недолгого сна Анна тихо заплакала. Бледный стал утешать ее, целовать ее, лизать ее десна. Анна глотала его слюну, пахнущую спиртом, и затихала.
   Он сказал:
– Хочешь, я расскажу тебе сказку?
   Анна вспомнила тот стих про море, что Илья шептал ей каждую ночь в их комнате тогда, и ответила:
   – Нет, нет, нет! Откуда мне знать, что ты не мой сон от снотворных?
   Бледный поцеловал Анин лоб:
   – Потому что я выписываю снотворные и все остальное, и тебе это больше ни к чему.
   Анна кивнула, всхлипывая и прижимаясь к нему. Бледный взял ее лицо в свои руки. Он изучал ее. Анна продолжала тихо плакать. Бледный погладил ее по щекам, и она поморщилась, словно от боли:
   – Я хочу уснуть. Дай мне снотворное, пожалуйста!
   – Нет, тебе это не нужно, – строго ответил бледный.
   Анна захныкала, целуя его. Потом она отстранилась и сказала:
   – Я посмотрю на сына.
   – Он спит, – ответил бледный.
   – Я буду смотреть, – сказала Анна, поднимаясь.
   Бледный накинул на нее свой халат. Она зашептала:
   – Когда он родился, мне было не страшно, только очень удивительно. Я пила кефир с сахаром и валокордином, а молока не было.
   Анна нервно засмеялась. Бледный погладил ее грудь, светящуюся сквозь белый тонкий халат.
   – Я думаю о будущем с ужасом, – сказала Анна, и снова всхлипнула.
   Она опустила голову и взяла бледного за руку:
   – Хорошо, я останусь с тобой, – бледный стал целовать ее.
   Анна обняла его, и спросила:
   – Ты видел во сне воду?
   – Да, да, – отвечал бледный, выгибая ее руку в своей. Вскоре он уснул. Она тянулась к его прохладным векам, губам, члену, ладоням, венам. Ей начинало казаться, что он не слышит ее, что он снова исчезает, что есть только она, как и всегда.
   Наступившее утро было февральским, морозным, тянущим низ живота. Голые черные деревья резали небо в поисках тепла. Анна в полушубке на халат выбежала за сигаретами. Ровным рядом гудели машины, из одной неслась невозможно привязчивая музыка. Анна не узнавала ее, она была написана задолго до ее рождения. От каждого ее шага на снегу оставались глубокие, хрустящие следы. Анна с пачкой сигарет бежала назад. Она возвращалась к детскому плачу, к линолеуму, к запаху спирта, к окнам и коридорам. Она возвращалась к чему-то, чего у нее никогда не было к чему-то, что она знала всегда, с детства, с рождения, как саму себя.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney