ADV

глаз бога 18 тг
 

РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Николай Васильев

небо для разбитого окна

10-09-2014 : редактор - Юлия Тишковская







ХХХ

где небо брошено за крыши, реку, поле,
и кисть рябины сломана броском, –
о чём я думаю, один в таком просторе,
оставленный, поставленный на кон, –

о чём я думаю вообще, когда теряю
тебя, – неважно, невозможно не терять.
я о ворота заколоченные рая
хочу, подруга, спину опереть

я забываю о тебе, но не забуду,
за нас бесстрашные легли, упав, поля.
так далеко – за «был», за «есть», за «буду» -
что уж не верится, не вертится земля

не послевкусие в полях, не послезавтра,
пространство чистое, сплошное никогда,
и безналичкой эти пятна карта
хранит как премию для нас, как никогдар

и поднимается во мне, но нет, не гордость,
скорее ветер, или поле на ветру:
любовь до гроба, высота по горло, -
я слово большее сдержу: что я умру


ХХХ

то, что было, и просто ничто, не одно ли и тоже, -
не совсем, есть нюансы, и там, за спиной,
где незримая тьма, в которой присутствуешь, тонешь
прошлым летом, бывшей женой

есть ли жизнь своя у жены, у лета, у мужа, -
их встречаешь, лет через десять, как всё прошло,
на вокзале чужом, и печаль побеждает ужас,
как добро побеждает зло

на вокзале чужом, во сне,
где тенистые шрамы улиц
на лице того, чего нет,
затянулись весьма, затянулись

и на скулах твоих, как на вилах,
от небес в идеальном метре
поднимается сердце, милая,
от небес в несомненной смерти


ХХХ

среди фасадов, так желторечиво
признавших тайну,
что всё стоит красиво и не криво
на давешней беде фундаментальной

на улице Манерной и Манежной
я чувствую к тебе большую нежность

чего мы здесь, как ветер, ищем-свищем, –
не правда ли, для счастья своего
нам нужен несчастливец полунищий
и комната излишняя его

залога не возьмёт, он сам для нас оставлен
скупым авансом, на неясный срок.
залога не возьмёт, о нет, не станет,
он сам бессмертья, может быть, залог

и выхода нам нет, уже мы вышли,
куда – неясно, вышли наконец
к тому, чьё имя – комната излишняя
с окном в слепящий двор пустых небес

и выхода нам нет, теперь труба нам
и жаркий летний свет в её конце.
сжимается кольцо на безымянном
окраиной, врезающейся в центр


ХХХ


в толще солнца есть двор,
куда не залезет вор, -
только пеплом, вполне бескорыстным

там девчонка кружит на качели
в своём платье, уме и теле,
но без цели, ныне и присно

где-то в солнце солнце горит,
и земля перед ним мелькает.
солнце входит во вкус, в зенит,
и девчонка, вся вниз головой такая,
застывает в своём уме,
и в предчувствии перемен,
и в избытке мгновенном сил
застывает на миг, на мир

я к чему клоню, говорю,
объясниться время пришло:
ко двору говорю, ко двору,
где цветёт среди пекла тепло,
как слова посреди бумаги,
для которой формата нет,
как живёт среди целого Бога,
где-то в сердце любовь ко мне

до неё высоко,
до меня глубоко,
но в такую жару всё не так далеко,
если верить листве, что на слабом ветру
чуть очнётся обрывками фраз:

"этот", "жёлтый", "пылающий", "замкнутый", "круг",
"давно", "уже", "вокруг нас"


ХХХ

корабль тонет и плывёт,
и океаном кровоточит.
примерно так же самолёт,
примерно так же, но не точно
летит, сжигая пассажиров,
обшивку, крылья, топливо своё.
но говорят, пилоты живы,
до них распад не достаёт

хотя талантлив, а ещё б чуть-чуть, -
но как замыслил он, посмел как, -
и где-то рядом, рядом суть
на хрупком острие обмелка.
но мимо всё, невыразим полёт,
и приземляется в поля
кабина, где душа и тот второй пилот,
который первый, так-то говоря

а здесь, над нами, эта полоса -
диагноз неразборчивый, рецепт ли:
фонарь, листва, потёмки, голоса
и мёртвая петля, как нимб, на небесах,
и улиц на ногах живые петли


ХХХ

по обе стороны насыпи падал снег.
падал, потом лежал.
посередине, по шпалам, шёл человек,
и вроде бы соображал,
куда он идёт (к друзьям, с электрички, бухать),
но мглистая пустошь огромна была и тиха

и насыпь была высока, и пространство с неё
сходило во глушь, во мглу.
и было так тихо, как будто немой поёт
и тщетно пытает слух,
не зная, что песню свою он глазами лишь
услышит, увидит полей непроглядную тишь

и шёл человек, не зная, - вблизи, вдали
виднелись посёлок, завод, путевая стрелка.
и снег, будто карта тех мест, был разорван так мелко,
что сыпался тише, чем песня, и ниже земли

и шёл человек, не зная, куда его денет
огромный, немой, безвременный зимний день

потом позвонили друзья,
спросили, когда он, где он,
и он им ответил: я скоро, уже нигде


ХХХ

кого благодарить за время года,
за то, что повезло,
опять весна, что не забыл пин-кода
неоднозначное число
на карточке расплаты, не проспал работу
с похмелья после вечера в кругу
чужих друзей, что не до рвоты
там накидался, не в дугу, -

за то, что сплю, и никого под боком,
за то, что мне пока
моё лишь тело выдано залогом
бессмертия души наверняка
в пределах жизни, пусть не больше.
за то, что смерть моя не подомнёт, -
на что крута, а не осилит солнце
там, надо мной,
и после, подо мной

кому сказать, что благодарен сильно -
погашен на ночь долг, заброшен галстук,
пустой трамвай по улице "спасибо"
гремит, и через улицу отсюда
"спасибо" искажается в "пожалуйста"


ХХХ

театр начинается с вешалки, вешалка - с пальто,
пальто - с улицы, улица - с вокзала,
вокзал - с полей, лесов, где тёмный дом
зверью, а лес - с пожара

и в дальнем целом всё от катастрофы,
лишь выцвели огни в глазах у дня.
и эти ломаные строфы
произошли, Марина, от меня

Господь велел, я помню, размножаться
до яблока ещё, до всей беды, -
отпущено коленями разжатыми,
всё катится, Марина, в тарары

актёрствуют актёры перед нами.
зрят зрители, и зря, и в темноте,
потом светло в антрактах, временами,
что всё не то, мы, в частности, не те

потом в твоих глазах я вижу смутно,
я не дурак, и дальше не смотрю, -
там тлеет флирт, невинный, будто
за ним всё есть - и ночь, и утро,
но там, где не было, в раю


ХХХ

Москва была прекрасна, разве нет,
Москва была сегодня, -
и небо вспомнило над ней,
как женщина над сумкой, про отсутствие Господне,
как будто бы оно ещё свежо,
ещё болит, и этим только
синеет небо, и фасад завода жёлт,
и воздымает краны стройка

Москва прекрасна, разве нет,
как взгляд у девочки, которую всё бесит.
и если я в его прицеле – всё во мне.
я ухмыляюсь , разница лет в десять
меж нами, но глаза вполне полны
решимости одним девчачьим гневом
снести всю разницу, за хоть бы хны,
оставить от неё пустое небо

и возраст мой стоит над краем краха,
подъёмный кран с неглиняной ногой,
а девочка прекрасна - это правда,
такая наглая порой:
порушила б меня, но видеть странно,
как истина горюет надо мной


ХХХ

чем дольше он здесь не бывал, тем верней вернётся
за смертью случайной и парой печальных встреч.
автобус скрипит нутром, и слышится нота,
пожизненный саундтрек

в прокат без возврата по улице пущена лента,
и нота вполне отчётлива, как печать.
а вот и военная часть последнего лета,
а вот и тюремная часть

и дом между ними, где скользкое солнце крыши,
вот улица детства, тут детство пропало твоё.
да здесь и не пахнет вовсе ничем-то высшим,
а чем-то глубоким, бессмысленным отдаёт

ну да, ностальгия, хоть в этом тебя не надули,
вот угол любви, вот женщина - всё, прошла.
не ради неё убийца выходит под пулю,
а просто из-за, а просто из-за угла


ХХХ

пять часов в чужом городе, потом автобус.
кресло откидывается назад.
сзади ничего нет

я это чувствую, так же отчётливо, как
невыносимость
воротника рубашки на моей шее

слева сидит девушка, у неё на коленях сумка.
я приятен и хмур, как оттепель, ей это нравится.
иногда

"вы здесь бывали?" - спрашивает она
и показывает большим пальцем в окно,
а там
бесприютный уют дороги, люди на остановке,
морось и хмурь,
и табличка
с названием населённого пункта

"...что? - спрашиваю я - ...чего?"
"Любовь, - говорит она, - это Любовь.
отсюда до Шохова минут сорок.
вы здесь бывали?"

"...да - говорю я, сообразив, - бывал.
дня три я провёл здесь, не больше.
хорошее место"

"чего уж хорошего, страшная глушь, наверно,
если такое названье -
негде работать, не к кому в гости,
некуда просто пойти"

"да, - говорю я, - некуда,
разве что в лес или в поле.
белое поле, где шах и мат,
чёрен на его фоне
лес, и декабрьская тьма
раскрывается, как ладони"

"...расширяется, как зрачки, - она выдаёт, -
в любимых глазах, когда вы показали кольцо -
ваша девушка рада, и радость бескрайна от
взгляда этим полям в лицо"


ХХХ

в начале зимы лучше думать: зима бесконешна.
пусть это звучит безумно, -
скажи мне, Господь, бесконешна ль зима?
конечно.
конечно, а как ты думал

в начале зимы лучше взять предвесенний займ,
чтоб не отдавать, и наивной аферой греться.
в начале зимы лучше думать, что мы отмерзаем
от солнца, как будто от сердца

не лучше ли выпить и стать долговечным сугробом,
который некуда деть
взаимной весной, где в шоке, где в шоке оба -
сугроб и весна,
и этот прекрасен пиздец

скажи мне, Господь, ведь прекрасен?
прекрасен, конечно.
Я сам выбирал, чтобы ты уяснил одно:
пока не случилось весны, зима бесконечна,
пока или если, где "или" - как знак "всё равно"


ХХХ

когда мы ехали сюда - проспали, видимо,
какой-то поворот с шоссе.
всё повернулось, а мы нет.
порой не ясно, что вообще за город.
я знаю, Люберцы, но что это за буквы

непонимание проходит, словно боль
рассудка, это не вопрос, и нет ответа.
и в этом соль, и неприятно это

ты заходи ко мне домой.
на стулья сядем, посидим
с тобою рядом, но не как друзья, -
друзья херня, и не друзья херня.
мы лучше просто поприсутствуем, как стулья.
потом я буду сам дурак, а ты права и сука,
и после этого совсем, совсем потом
мы все умрём

но слышишь, Оль, ещё не скоро лето
пройдёт, как товарняк;
жара такая, что хоть голову под поезд,
чтоб освежить, и ясной головой
вдруг вынырнуть из грохота туда,

где осень и микрорайон какой-то,
и арка триумфальная зияет
дворца культуры железнодорожников


ХХХ

два дома образуют двор,
меж ними детская площадка.
орут там дети беспощадно
свой разговор.
кричат там дети во всю глотку:
два дома образуют двор!
два борта образуют лодку!
два человека - вот и вся любовь!

но разбегаются дома,
и в кранах нет воды горячей,
и всякий поворот - налево.
и остаётся лишь зима,
хотя зимы уже не значит,
но остаётся на всё лето

и где же те, образовавшие меня,
друг в друга канувшие люди.
от них остался только я,
но до сих пор друг друга любят.
и больше нет домов, один лишь двор,
и нет детей, одна площадка.
всё кончено вполне, и надо выйти вон
туда, где истина и счастье
за руки держатся, о Боже,
показывая эту невозможность


ХХХ

искали мы по жизни середину,
искали середину мы всего, -
по головам, по магазинам
ходили мы, и ничего.
но мы всё шли, всё шли всё дальше,
и где-то в центре всех ночей
мы что-то среднее, о Боже, увидали,
между тобой, о Боже, и ничем

я полагаю, это просто вечность,
пусть ей не надоест беречь нас,
и пусть ей будет по нутру,
что листья сорванные живы на ветру


ХХХ

что берега - они лишь часть реки,
окраины и окрики забвенья.
они ужасно далеки,
и вечность между ними, будто вена,
где наша кровь становится водой,
которой километры или тонны, -
по виду мёртвой, но вполне живой.
вполне живой, когда в ней кто-то тонет


ХХХ

нас учили считать до ста, лучше было до двух
научиться считать, - что два - уже беспредел
и подарок; девушка рядом не ах, но "ух", -
говорит мне "давай", я не помню, того ли хотел

за спиной человек что-то чует, припав к поребрику,
у него две ноздри, одна и ещё одна.
проезжает машина, негромко и вскользь, как реплика:
ночь темна, и вправду темна

вдоль канала ночного разброд группируется в сброд:
вдох и выдох, страх и печаль.
кто-то очень знакомый выглядит как урод.
мне не надо бы этого видеть, но и не жаль

эта ночь перестала быть томной, оставшись летней,
и листва зеленеет, во тьме и в своём уме,
и ещё один берег канала, второй и последний,
позволяет уйти и не смерти желает взамен,
но рождения прочь.
я остался, где грязь и бред,
не отсюда я родом, нет,
и ещё раз нет


ХХХ

засыпая, я вижу тот благословенный край,
с которого падает всё.
кто-то крикнет негромко на улице: "не потеряй...", -
в список странных утрат внесён

не подскажете, где здесь кафе "День и ночь",
не подскажете ли,
"День и ночь" или "Сутки прочь
от меня" или "Край земли", -
мне случалось там быть, любить,
мне случилось об этом забыть

я совсем докатился, наверно,
посмотри на мои слова:
память - это столица забвенья,
автономная, как Москва,
а душа - это то, что в ней помнит,
и живёт, восходя на нет,
и порой застывает комом
в горле улицы, в сутках лет

чей-то крик или голос, чей-то
свет в окне на углу прямом,
как столица толпы вечерней -
то ли свет горит, то ли дом


ХХХ

сегодня такой вечер, что хочется сказать: прости меня.
не попросит прощенья, а просто сказать.
это не просьба, а звук - может быть, имени,
чей обладатель, невиданный мной в глаза,
видит ли сам - Бог знает, поскольку ответ
проще гораздо, чем разные "да " или "нет"

проще, чем наши проблемы, ошибки, мы сами.
проще упрямства, с которым обшарпанный дом,
пятиэтажный, хрущобный, стоять не бросает:
детство прошло, а он всё стоит на своём

проще, чем то, за что сердце годами бьётся,
проще, чем то, о чём песня годами поёт
(прах, из которого сделаны мы, не сдаётся
даже в могиле, тем более - вне её)

проще, чем из окна независимый вид
летом холодным, в шесть вечера без тридцати

я без вины виноват, и без любви
жив, потому и прости, просто прости


ХХХ

смотри, приятель, он идёт.
его походка кажется нелепой.
похож на плюшевого мишку-шатуна

нелеп и мил на улице медведь,
когда не рвёт прохожих в клочья.
ему дорогу гопота,
чуть задевая, уступает

взамен приветствия сказал:
уж задолбали, идиоты,
контракт сорвали, пусть едят дерьмо,
и эта курва-секретарша, -
противно трахать мне её,
но хуй встаёт

не удивляйся, друг, он в этом - весь.
так про него и говорят,
что в этом - весь, и непонятно, в чём же,
но целиком, -

как воин - весь в крови, ещё вчерашней,
(любовник - весь в любви),
как пахарь в пашне,
как корни цепкие - в земле; он как могильщик
обеими ногами там стоит

его лицо усталости загар
покрыл, и выцвели огни
его свирепых глаз, но не погасли,
блестят, как лютая вода.
"я гордость вшивую с них смою.
я им хвосты, чертям, поотгрызаю"

он в "этом" - весь, и я предчувствую черту,
которую оно ему начертит:
коль переступит, влипнет в темноту
и будет там, как яблоня в цвету,
как мёртвый в смерти


ХХХ

она стала красивой, когда ослепла.
не в тот же, конечно, день:
на втором году слепоты, на двадцать втором
жизни.
то есть, была красива и не знала об этом
(и если бы кто сказал,
что она к тому же умна, и к тому же добра, -
я бы поверил)

я часто видел её в храме,
похожем на маленький и нереально чистый для вокзала
провинциальный вокзал,
настоятель которого,
как и все прихожане, как и весь клир, как и все на свете,
ни разу не ездил на поезде,
а ездил на "Мерине",
старом, трёхсотом, с углами

он славился вещими советами, которые сбывались,
оказывались верными, обнаруживали прямые углы,
за которыми обнаруживалась надежда, -
и одна женщина,
хорошая, в длинной юбке, такой же длинной,
как ноги, -
подозреваю, новая преподавательница
местной воскресной школы, -
сказала мне, что вот уже год эта девушка ждёт
от него совета, как быть
слепой,
а он игнорирует: похоже, боится соблазна

усмехнувшись, я подумал вслух: это круто, что она не надеется
на чудо, а надеется на мужество быть
слепой.
но какие тут могут советы, когда и так
уже третий, второй ли год, -

и преподавательница
местной воскресной школы сказала: вы знаете, Коля,
слепота - как семейная жизнь:
и на третьем году не выносят, и на пятом, и на десятом.
слепота - это годы и горы
впереди, на которых никто не бывал.
впрочем, да, ей бы с семейными поговорить в этом смысле,
но не хочет, говорит: я не от гордости, просто
они не видят, о чём речь

и вот, на втором году слепоты,
после года ожидания, после долгой службы,
она стоит перед храмом, за стеной толпы, окружившей
того, от кого она ждёт, -
и с яростью, в любом случае неуместной,
в любом случае, имеющей место быть,
со слепой яростью
она произносит негромко: почему
ты не обращаешь на меня внимания? -
и слёзы, как горы, стоят в глазах

и её лицо бело, как высокий снег,
поднимавшийся вверх по зиме - на весну, на вершину,
где не тает уже и получше бумаги держит
красоту и боль

да, её лицо бело, как свежий конверт
без почтовых, понятно, марок, печатей, но
красота и боль - это явные "кому" и "куда",
и страшнее всего, что адрес такой существует
прямо здесь, на бумаге лица

и тогда
кто-то положил руки ей на плечи
и сказал:
"не плачь, красавица,
всё, что у тебя есть, незримо и несомненно,
как слепота.
всё, что у тебя есть - истина
и даже счастье"

что я несу, я подумал, -
и когда она ухнула в обморок
под шумок толпы, на ветер весеннего вечера,
я понял,
что несу её


ХХХ

влюблённость - тревога,
и тонкий, как кожа, лёд
над голубоватой веной,
над жизнью обыкновенной.
но, кажется, дух живёт
в местах, где непрочная нежность,
в местах, где неплотная плоть,
над кровью и костью нервно
вздрагивающий лёд

влюблённость - тревога
и тонкий, как воздух, лёд
меж обыкновенных людей,
безумной птицы пролёт
меж лестничных площадей,
безумного дома, коему
стоять не дано, а лишь
опять устоять в беспокое
на аттракционе Земли

похоже, меня что-то ждёт.
наверно, оно впереди.
и тонкий, как воздух, лёд
я нахожу в груди,
и лужи хрустят в моих лёгких,
ломаются небо, вода

мелькают просветы, пролёты
в любовь или так, в никуда


ХХХ

я не прошу вернуть.
этого мало.
толку от первых ошибок, особо теперь,
как говорят по осени
(осень-мама,
нет, не Одесса ни разу, скорее Тверь), -

как говорят по осени, дело сырое
дело сырое и гиблое, и потому
сей городок тоже причислен к героям.
тоже канает во тьму

он распадается к тьме на военные части,
тоже по-своему счастлив, по-своему цел.
нет, я не прочь вернуться
в это несчастное счастье,
но возвращение - слишком эстетская цель

прыгнуть во тьму - и не перепрыгнуть, не больше -
кануть удачно туда, где сырые огни
первой любви и последние листья, -
но, Боже,
переверни мне мир,
переверни
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney