РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЗвательный падеж
Канат Канака
16-09-2014 : редактор - Женя Риц
Автор живёт городе Байконур. По образованию инженер-эксперт.
Печатался в журналах: «Московский Парнас» (2010), «Москва» (2013), «Новая Юность» (2014), «Вайнах» (2014), «Идель» (2014). Участник Тринадцатого форума молодых писателей России и стран СНГ в Липках.
Гоголь
Садятся люди в электрички,
не зная чем занять досуг.
Весь век летит по черевички
кузнец Вакула в Петербург.
Чёрт дёрнул чёрта выкрасть месяц.
И, как покойница, легла,
из «Вия», на глухую местность
досель невиданная мгла.
На керосиновую лампу
надежды не держу уже.
Мерещатся, куда не гляну,
герои Гоголя везде.
Пишу, рифмую бестолково.
Но где-то за моим умом
Манилов вместе с Хлестаковым
в ночи плутают под окном.
Гуляет вьюга в подворотнях,
где совершает своё зло.
Пусть наконец-то скажет кто-то
из них: – К нам едет ревизор!
Когда, свои дела окончив
на службе, выйдет на крыльцо,
почудится в беззвёздной ночи
Башмачкину моё лицо.
Перекрестятся два Ивана,
подастся Чичиков в бега…
В степях бескрайних Казахстана
навряд ли сыщут беглеца.
Лишь Вий посмотрит отрешенно
и удалится с глаз долой.
Обиженный и оскорбленный,
Иван Никифорович мой,
Иван Ивановичу разве,
смешно подумать, не простит
обиду?! Гоголь в казнокрадстве
не станет никого винить!
………………………………….
Останется навеки втайне:
кто он, что по дороге дальней
на санках устремляя взор
в село, свой держит путь, опальный
и нежеланный ревизор?
Как растолкуешь человеку,
не ехать в ушлое село,
покуда ныне много снега,
чем в прошлый месяц, намело?
Доедет ли в метель такую
и ночь, по снегу января,
собой, извозчиком рискуя,
покамест не взойдет заря?!
………………………………….
Кому-то в эту ночь не спится.
Пусть к басурманам устремится,
чтоб побороть в себе тоску.
Не дело с бабами бабиться –
Тарасу Бульбе – казаку.
Исподтишка войной ударит,
хоть старый, но еще удалый,
так не сумев, никак, заснуть.
В лице изменятся бульвары
и всполошится Петербург.
Такая ночь бывает только
раз в жизни и под Рождество?
Так выстрелит в меня с двустволки
казак и выбросит ружьё.
И пуля душу мне остудит,
моей руки коснётся смерть.
По мне – поэту – затоскует
казак, и упадет на снег.
Метель отступит, стихнет вьюга,
на небе выглянет луна,
и длинный луч луны упругий
коснется моего лица.
Не тронет грусть коня в загоне.
Покинет чёрт с зарей село.
Казак проснется и уронит
в ладони сонное лицо.
Пущай сельчане колядуют
всю ночь. Хома испустит дух,
когда стращая силу злую,
прокукарекает петух.
Возьми Солоха на поруки
меня, за тридевять земель,
на гору, где старуха вьюга,
в пещеру, где живёт метель.
Нет у Солохи дилижанса:
нет ни коляски, ни коня.
Как долго будет продолжаться
всё это, знаю только я.
Неси по матушке России –
А-ну, Солоха! – на метле.
Пойдет покойница из «Вия»
стращать село в кромешной мгле.
* * *
Я в степь, бегу вдыхая кислород
и пожирая каждой клеткой в лёгких.
Как на ладони степь.
– Мой древний род
здесь кочевал… - мне говорил историк.
Тушканчик скрылся. Вот его нора.
Мы с ним встречались, лишь однажды, мельком.
Представил я, мой высохший Арал,
внезапно ставшим облаком молекул.
Как он плывет, сопутствуя луне,
поврозь со мной и не со мной, отдельно.
Не стал бы он захаживать ко мне,
не стал бы я ходить в его владенья.
Стесняет сердце и рассудок мой
глухая мысль. Что мной трудом зовётся
немыслимо… Пора ступать домой.
День пролетел и вот заходит солнце.
Как поступить – домой пускаться лень.
Все, кажется, что я стою на грани
безумия. Иду. Мелькнула тень
рептилии на престарелом камне.
Чердак
По лестнице ведущей на чердак
мы поднялись, где много-много хлама,
чтоб суть вещей не изучать, читать,
словно молитву, как служитель храма.
Валялся зонт в углу, в густой пыли
лежали вешалка, очки, прищепки,
овальный столик без одной ноги
и никому не нужные дощечки.
Я вытер пыль с овального стола.
Стол был с лицом измученного грека.
Под столиком до времени спала
ни в чём не провинившаяся скрепка.
Любой предмет, как соскочивший болт
со стула, был для нас недосягаем.
Манзуре пригляделся чёрный зонт,
хоть он и был немножко неисправен.
Любая вещь была достойно слёз,
вплоть до гвоздя (Алёша мучил книгу,
лишь домовой скрывался, словно гость,
напуганный и затевал интригу).
Кресло-качалка доживала век,
как граммофон и стопка старых книжек.
Там был гамак, который опроверг
не стойкость жизни и достойно выжил.
Их узкий круг не замыкался здесь,
среди вещей отбывших, отслуживших.
Чердак покинул навсегда Гефест,
на чердаке давно когда-то живший.
* * *
Обвыкнусь. Обживусь. Обзаведусь.
День благолепен. Карта ночи бита.
В соседней комнате играют блюз.
А я сижу с бумажной волокитой.
Я от письма за эти дни отвык
и почерк мой не свойственно вальяжен.
Что прочит мне замшелый черновик?
Как чистый снег стих на бумагу ляжет.
Воды набрав, будильник, полный рот,
молчит. Якшаться не имеет смысла.
Мой горемычный кот, поймавший под
диваном мышь, за коридором скрылся.
Глашатай-кран мне отказал в воде
горячей. Что ж, возрадуюсь прохладной!
Я не педант и к вымытой среде
я равнодушен и всегда халатен.
Мне не чужда любой вещицы смерть.
Разбилась кружка. Жаль, не сдашь починке.
За каждой вещью нужно доглядеть.
Глаз выдумщик и сам же сочинитель.
Какой-то свой вещь создаёт фермент
и выделяет, вынося наружу.
Глаз помышляет брать любой предмет,
но без того зрачок перезагружен.
Глаз сочиняет и диктует мне
свой нарочитый и диктант корявый.
Блуждает тень предмета на стене,
как паучок за батареей ржавой.
И только угол видно отрешён.
Вотще пишу диктуемое глазом.
Лист от труда пера не защищён.
Труд глаза с музой в целом мало связан.
<Чудачество руки не привязать
к умышленному нанесенью вреда
бумаге. Мозг, увы, не обязать
не следовать по направленью бреда.>
Корёжит рифма лист. Моей руке
писать, как нужно: будет не по силам.
Остановлю бег ручки на строке,
поставлю точку вопреки, насильно.
* * *
Тоскуя по земле грузина,
смотрел в окно, где падал снег
и, где работали мужчины,
примерно восемь человек.
Поплёлся в сторону скамейки
усталый, полный грусти – взор,
где бабка в старой телогрейке
сидела, озирая двор.
Гуляла женщина с собакой
понурой до исхода дня.
Сестренку мальчуган на санках
катал по снегу февраля.
Такая тёплая погода
стояла нынче во дворе.
И у рабочих шла работа
на лад. В заснеженном окне
на кухне с днём былым простился.
Горячий чай себе налил.
Потосковал я по Тифлису
и по Тбилиси погрустил.
Дом
Я в дом вхожу, звеня ключом,
и в коридоре разуваюсь,
и в залу проходя, плечом –
не сильно – вазу задеваю.
Предметы ластятся ко мне,
и мебель радуется встрече.
Вновь дом в заботах обо мне
со мной провозится весь вечер.
Уж на обеденном столе
хозяйка ужин затевает.
Хозяин в думах о еде
за стол садится и зевает.
Смотрю на потолок пустой,
смотрю на старые обои…
Жена хозяина на стол
кладёт столовые приборы.
Я наблюдаю, как растет
быт повседневный в человеке.
Жена хозяина берет
из шкафа чашки и тарелки.
А вот сам царь и государь
стола, доставшийся в наследство
семье от бабушки прелестной
хозяйки, старый самовар.
Хозяин что-то пробурчал
женой в застиранной рубашке
про молодёжь. Горячий чай
хозяйка наливает в чашки.
Ах, кот! Ты здесь?! Кис-кис! Ко мне
скорее прыгай на колени!
Ладонью глажу по спине
кота по имени Онегин.
Смотрю на длинные усы,
на хвост, на ушки неустанно.
Быстрей хозяюшка неси
коту припрятанной сметаны.
Жена хозяина кладёт
в тарелку мне котлету с рисом.
И на моих коленях кот
сидит, свой сан и чин возвысив.
На подоконниках цветы
красуются в горшках из глины.
И на полу для красоты
пылится граммофон старинный.
Хозяин ест варёный рис
с котлетою и ест без хлеба.
Глядит фарфоровый сервиз
из полок ветхого буфета.
Во рту хозяина хрустят
морковка с луком неприятно.
Стаканы, ваза и хрусталь
сокрылись в ящиках серванта.
В убранстве дома наведён
порядок строгий, нарочитый.
Жена хозяина кладёт
салат любимому мужчине.
Мы за обеденным столом
(который час? – не замечая),
о доме, быте, обо всём,
сидим и говорим за чаем.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney