СООБЩЕСТВО

СПИСОК АВТОРОВ

Борис Херсонский

Лесбиянки. Из Сергея Жадана

11-08-2017

Иисус в таких случаях воскресал

Она пересчитывает птиц на ветках.
Птицы смотрят в окна, как пилигримы.
Все их голосистые семьи перемещаются
в направлении коптских монастырей.

Она их всех пересчитывает, сверяя
записи и наблюдения, внося правки
в свою записную книжку.
Это великая перепись птиц, что нас оставляют.
Ей будет еще чем заняться, советуясь
со всеми этими перьями, что забиваются
в пространство между страницами

Это еще не зима, это еще не та пора,
когда следует завернуться в тишину и
листву воспаленную, когда следует кутать горло,
как музыкальный инструмент.
Дома все еще наполнены светом,
словно бутылки - водою. А она пересчитывает
их, не умея ни с кем договориться,
никого и ни в чем убедить не умея.

Поскольку никто из нас не заботится
об убеждении. Мы просто застыли под
осенним небом и ловим листья
на наживку-обманку. И Он, в свою очередь
не заботится об убеждении, Он бережет
связки голосовые.

Чтобы прийти к согласию с Ним
она умереть готова,
лишь бы потом воскреснуть и добить Его
по-настоящему.

***

И самая маленькая девочка в Чайна-тауне,
и старые баптисты в холодных церквях Манхеттена,
даже не представляют, какие звезды
падают в наши камины
и какие изумрудные стрелы чеснока
растут на наших футбольных полях.

Ибо вот - океан без конца и без края,
заливает берег, на котором стоят китайские рестораны,
и тысячи кашалотов скрываются в нем
за песком и молом,
отделяющим меня от страны,
которую я любил.

Ибо вот - черные деревья в холодных снегах,
как африканки на простынях белоснежных,
и на каждом дереве сидят птицы,
крикливые птицы эмиграции,
певчие птицы изгнания.

Ибо вот - я
каждую ночь
во сне
нагружаю свой пароход звездами и пшеницей,
наполняю трюмы ромом и цикутой,
прогреваю старые машины,
как топят кафельные печи.

Уже совсем скоро Господь позовет нас всех,
повернет океанские течения, погонит нас во тьму.
Рыдай обо мне тогда,
сладкая морская капуста Америки,
как умеешь лишь ты одна,
как умеешь лишь ты одна.

***

Фабрики в дождь под печальною пеленою,
дождь над мостами прекращается, пролетая.
Тебе самой решать - признаться, сказаться больною,
или пусть себе дальше живут, ничего не зная.

Да ты и сама вернешься когда пожелаешь,
стоит только забыть запреты-законы.
Сидишь себе, воспоминания перегоняешь,
как перегоняют пустые вагоны.

И каждая размокшая рама оконная,
будто убежище, что опустело.
И дым покидает трубу каминную,
словно душа покидает мертвое тело.

Смотришь будто прощаясь - медленны взоры -
будто и впрямь последние дни наступили,
на станки железные, на черные коридоры,
словно знаешь ответы, а тебя ни о чем не спросили.

Chicago Bulls

Харьков. 2006 год. Напряженная
криминогенная ситуация. Тяжелая промышленность
исчерпывается супермаркетами.

И вот, когда рынок перенасыщен,
одна сеть супермаркетов начинает войну
против другой.

Закладываются первые бомбы,
звучат первые взрывы,
портятся товары,
разорванные памперсы летают над кассовыми
аппаратами, словно индейки.

В одной сети супермаркетов
работает менеджером девушка, ее
давно заебали все эти супермаркеты,
но ежедневно в восемь утра
она должна приходить на работу и гнить
над разработкой очередной
рекламной кампании
паленой
российской
водки.

В нее влюблен один из охранников, стриженый,
отбитый охранник, который прибегает
утром в хоккейном свитере Chicago Bulls, потом
надевает униформу и становится похожим на гея.

И он страдает, а она даже
не смотрит на него,
он для нее лишь охранник
в пидарской форме;
она сдает конкурентам все коды доступа, открывает
все карты, она все продумала и просчитала,
и когда конкуренты подрывают в ее супермаркете
очередную бомбу, она незаметно снимает кассу
и пытается исчезнуть.
Но УБОП пробивает по своим каналам
ее телефонные разговоры и ждет ее на парковке,
и когда она пытается исчезнуть на своей бехе, они
блокируют выезд, простреливают ей живот и кричат охраннику:
эй, ты, пидор, давай - обойди ее
с другой стороны.

Но охранник неожиданно открывает по ним огонь,
впрыгивает в беху, перетягивает ее на правое сиденье и мчит
вместе с ней в никуда.
Такая история.

И вот ты идешь городом,
и все, что тебе нужно -
просто нормально потрахаться,
прямо теперь и прямо здесь,
хоть раз нормально, после всего этого мозгоебства,
среди всей этой криминогенной ситуации, среди всех
этих супермаркетов, которые растут, как грибы,
забирают жизненные силы;
о, эти супермаркеты, эти концлагеря
для бюджетников,
конвейеры для лохов.
Я БУДУ ВЗЛАМЫВАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
Я БУДУ ВЗЛАМЫВАТЬ КАССОВЫЕ АППАРАТЫ!
ХОТЯ БЫ РАЗ! ЗА БОЛЬШИЕ ДЕНЬГИ!
ВСЕ РАВНО С КЕМ!

- Кто ты?
- Я хочу тебе помочь.
- Ты Бог?
- Я твой антикризисный менеджер.
- Что это у тебя?
- Это быки Чикаго.Они вывезут нас, любимая, из этого дыма.

Звездная ночь скроет нас от преследователей.
Оружие нам дается, чтоб защищать друг друга.
Жизнь дается нам, чтоб умереть вместе.
Смотри, какая глубокая осень вокруг,
наконец начинает падать снег,
по улице идет семья, спокойная и счастливая.

- О, Боже, что это такое белое? - восхищенно спрашивает мальчик.
- Это снег, - отвечает мама.
- Это горячка, - отвечает папа.

Стансы для немецко-фашистских захватчиков

а

Лили Марлен, ты не жила при совке,
ты вообще не знала, что такое совок,
но батальоны, шедшие налегке,
несли эту ломкую песню, каждый в своем рюкзаке
меж порнографических снимков и нежных маминых строк.

б

Война началась в июне, и уже в осенние дни,
летнюю кампанию прогоцав, во мрак ночной
уходили "наши", как сами себя они
трепетно называли, и нет особой вины
в любви к незнакомым лицам без надобности большой.

в

Что поделать - таков уж был вперед их гнавший завет,
такая сансара рабочая, такой православный чин,
что каждый в своей ойкумене, достигнув звезд и планет,
предмет любви обретя, любил бы этот предмет,
кроме, конечно, дебилов и одиноких мужчин.

г

Но вы, наконец, появились – дети германских лесов,
непоседливые сорвиголовы рейнских рабочих долин,
и радовались мещане появлению их голосов,
кроме повешенного агитатора, качавшегося, как чаша весов.
Он один не радовался. Он был вообще один.

д

Смешно и наивно, но в кажом городе был
петлюровец, прочищавший свой слуховой аппарат,
вот рвались попеть комсомолки, чувствуя пыл,
вот братьям хлеб-соль поднес и бант нацепил
на вышиванку предатель - полный парад.

е

О городе вы заботились – листовки на мостовой:
пусть дрожит мародера хребет кривой!
Открыли «Просвиту», поднявши грохот и вой,
остаток советстких тварей в зоопарк загнали гурьбой.
Хоть кому был он нужен – ваш зоопарк такой?

ж

Пионеры-юннаты, что вам стихи слагали, спеша,
учительница, что пускала вас на постой со всей
душой – все заплатят жертву сполна, греша:
вот она, славянская, психоделическая душа!
Ясно, каков урожай, но знай себе, сей.

з

Скажите нервному мальчику, что промерзал дотла
в зимней редакции, веря, что это еще не конец,
когда вы уходили из города, из его воды и тепла,
скажите, хоть капля совести потом затекла
в глубину ваших холодных немецко-фашистских сердец?

и

Даже не зная природы некоторых вещей,
через всю непруху, тоску, хоть раз
и, если уже откровенно – без обид и соплей,
неужели сами не видели, не имели глаз,
что рейх ваш – фата моргана, а фюрер ваш – пидарас?

к

Боль этого города не утолить, беду
не залечить, не унять обиду на всех , кто оставил его, бежав
поэтому – лучше сдохну, чем просто так упаду
на площадь его свободы - навзничь, у всех на виду,
не отойдя от корней его наркотических трав.

л

Лишь неподвижное небо смотрит на нас свысока,
линзами Богородицы в наши дома глядит.
Греются шоколадки в руках детворы,
пахнет драпом в учительской, дождь заливает дворы.
как журавль-путешественник, геликоптер летит.

Лесбиянки

***

Что с ней сталось потом, куда ушла
с платком в рукаве и перстеньком на мизинце,
когда окно ее темное разъедала мгла,
как ржа разъедает списанные эсминцы?

Курила бельгийский табак, крепкий, как страшный суд,
заводилась спьяну с ментами, стойку делала, как на ринге,
брала сухое вино, и чай пила в ресторанах фаст-фуд
индийский, как океан, черный как лифчик и стринги.

Пила за то, чтоб никто ее не нашел никогда,
за то, что покоем пронизана души золотая материя.
Лежала на теплом спальнике оголенная, как провода,
тихая, что вода, сонная, словно артерия.

Что осталось после нее? Не бог весть какие долги,
книги, карты. Долги я выплатил постепенно,
Какие-то там друзья, какие-то там враги,
откровенно сказать, я не знал их, а должен, говоря откровенно.

Какие-то вещи, вываленные, будто в тоске, в уголке,
календарик с датами месячных, чтобы я не мог ошибиться,
я взял себе ее бритву и, сжимая ее в руке
резал себе лицо всякий раз, пытаясь побриться.

Женщины

Расскажи мне о новой подружке, с которой ты
живешь, что там между вами? Кажется временами,
что живу, как дети, боящиеся темноты
живут в темноте. Воздух - вот что между нами.

И вот что еще: ее нереальный маршрут,
яблоки и вино, и все ее протестантство,
одежда, что в рюкзаке носит, как парашют,
цвет волос, что она меняет, как меняют гражданство.

Она постоянно теряется. У нее есть свои ключи.
Возвращается и засыпает. Тишина длится, загустевая,
и я с ужасом слушаю, как сердце ее в ночи
останавливается, как на конечной трамваи.

Она прерывает время, что упорно (тик-так)
идет куда-то с фарфоровым перезвоном.
И тогда она подстригает свои рыжие волосы так,
как подстригают траву, ухаживая за газоном.

Она собирает все это, как на груди платок,
тогда я вижу ясно и близко: как тушь с ресниц подтекает,
по ее щеке струится жизни поток,
а смерть, как разбитая армия рассеивается и отступает.

Осколки острые боли, которую я терплю,
из ладони моей вынимает, осторожно прикасается к коже...
Собственно, вот за это я ее и люблю,
как только женщина женщину любить и может.

***

Когда поезд в конце концов въехал в предгорья,
погруженные в сон долины за собою отмеря,
когда в черных снегах, как от усталости или горя,
засыпали деревья, птицы и звери,

и когда выходили ночные прохожие
на горячий свет, словно на запах,
им светили русла рек - глубины порожние,
и огни зеленые на горных вокзалах.

Проводник разобрать пытался последние вести на свете,
застегнув железнодорожную куртку - слегка маловата,
когда дети машинистов и стрелочников, спящие дети,
намывали во сне печали тяжелое злато.

Магазины-лавочки, частные домостроения,
замолкали, словно патефоны трофейные,
и в гулких тоннелях замедляли слегка движение
неприкаянные литерные и купейные.

И грустные юные пассажирки без определенных
занятий и устоявшихся твердых привычек,
считали, сбиваясь со счета, мосты и названия населенных
пунктов, в теплых свитерах и вязанных рукавичках.

Вынимали из рюкзаков горькие наливки
и глотали дым устами своими,
и ночных разговоров ломкие урывки
нависали над ними, плыли над ними.

А одна доставала в дыму, что поднимался, густея,
словари с безнадежными комментариями, возилась со словарями,
листала их до тех пор, пока тяжестью всею
поезд не остановился под вокзальными фонарями,

и читала подружке нестерпимое что-то,
что-то сжимавшее пересохшее горло,
когда засыпала подружка - переходила на шепот,
когда просыпалась подружка - читала громко.

И словарное, снова звук обретшее, слово
засыпало и цепенело, образовывало сгусток,
и качалось в умиротворенной крови,
как водоросли в холодных руслах.

***

Вот, они говорят, дождемся весны,
бросим все и уйдем отсюда,
в ночь, как в собственные сны,
войдем, достигнем ее глубины.
Растояние - что оно по сути?

Будем жить у моря, тут веселей,
тут нефть тяжелеет в железных трюмах,
тут все, что ни пожелай-не пожалей,
выгружают из кораблей
мужчины в потертых костюмах.

Тут, где женщины с огнями в руках
танцуют на площади до исступленья,
где носят сережки в языках,
где на крови и звездах гадают, и знают как
остановить ветер во время кораблекрушенья.

Где знакомого не увидишь лица,
где посетители греются в парикмахерских тесных,
где пахнут сигарами пальцы Творца,
где, как солнца, поджариваются без конца
кофейные зерна в кофейнях местных.

Там не будет этой войны,
что теперь продолжается между нами,
уйдем, исчезнем из этой страны,
главное - дождаться весны,
пусть скумбрия движется табунами.

Когда они обнимались во сне
в своей постели, на своей войне,
было слышно птиц паренье,
их падение в снег, и снега паденье.

Треска

Женщины под вечер торгуют трескою,
живою, вымученною, такою,
что умирает у них на руках.
Солнца, с проворностью малых птах
скачут, забыв о часе заката,
и женщины им дивятся, куда-то
смотрят, не замечая, что солнца
прячутся у них в животах.

Дети каменных старых строений
подрастают без музыки и биений
часов, читают в рыбацких церквях,
В тепло заливов ныряют сходу,
и их глаза на той глубине
светлы от того, что смотрят сквозь воду,
темны от того, что видят на дне.

Печальные рыбаки уходят во тьму,
за ветром гонятся, и не понять, почему
собирая старое рыбацкое снаряжение,
ищут путь назад к своему причалу,
биясь челном о твердые волны - к началу,
в глубокой, словно печаль, воде
вылавливают собственные отражения.

Бакены

Спроси у бакенщиков, этих поджигателей вод,
выгоняющих туман на берега, как утомленных животных,
спроси, что означает маркировка на африканских сухогрузах,
перевозящих каменный уголь тьмы
куда-то на север,
в большие портовые города.

Пусть они расскажут
об обитателях холодных мысов без электричества и почты,
об океанских глубинах, в которых, как в молоковозах
сворачивается молоко луны,
о корабельных экипажах,
идущих по песчанному дну,
о свадебных оркестрах на причалах,
созывающих утопленников звуками тромбонов.

Они знают названия всех кораблей
по эту сторону Атлантики,
они спали во всех гостинницах здесь - и до Румынии,
они носят в мешках отрубленные песьи головы своей печали,
они зажигают горячие сердца бакенов у пустых пирсов.

Сколько тебе еще плыть, сколько бродить,
питаясь кофейными зернами и безнадежным портвейном,
когда небеса гремят, как при сцепке товарные вагоны,
и тьма прячет тебя до утра,
как контрабандные консервы.

***

Она вернулась ближе к зиме, шмутье
летнее выменяв на обратный билет.
Дым портовый прятался в теплых карманах ее,
подобен розы сухим лепесткам был ее крови цвет.

И я листал ее книги в перце, корице, вине,
слушал, что она там плетет, не вникая в слова,
и как вырастают во тьме, вызревая на глубине
черен камень уголь,
зелено растенье трава.

Под тяжестью собственной солнце сжималось в ком,
а она рассыпала муку - все порошок убелил,
и каждый вечер ждала, что землю присыпет снежком,
но в отличие от нее, снег тогда не валил.

***
Я башлял братве
служил в ВДВ,
через Чехию помятые гонял БМВ,
виза у меня германская,
вера - христианская,
телка из Антверпена, партнерша бердянская.

Налоговый пресс,
бизнес-интерес,
хмурые разборки с чуваками в МЧС.
Депозиты в банках
на поддельных бланках.
Кто сидит на Библии, кто сидит на транках.

Имена в блокнотах,
жизнь в заботах,
на руках три штуки в мелких банкнотах
пробить по базе
номера на КАМАЗе,
и валить в Ерусалим с пересадкой в Газе.

Ночные прогоны,
ЖД-перегоны,
два пьяных капитана из минобороны,
рвались к бою,
дрались между собою,
от похмелья светлый путь к новому запою.

Кровь на траве,
шрам на голове,
две навылет - огнестрельных, ножевых - тоже две.
Из проходных дворов
от местных оперов,
до южных горизонтов и до лучших миров.

Пакеты почтовые,
дела хреновые,
заморожены счета, мы откроем новые.
Рваные берцы,
родственники в Греции,
попробуй прожить с честной коммерции!

+ + +

ЖД, Юго-Западное направление.
Третий час ночи. Время длится.
Обеспечивает движение
на два вагона – одна проводница.

Ходит словно Матерь Тереза,
неустойчивая, как погода,
блуждает – темная и нетрезвая,
отгоняя сны от народа.

Я лежу голубине вагона
обреченно, словно шахтер в забое,
Везу пакет с головой Питона –
черного химика с Лозовой.

Он жил как мог, контролируя трафик,
от Краснодона до села Граденицы,
до Тирасполя и местечек, не нужных и нафик,
имел поставщиков из-за границы,

Он травил своим суррогатом
молдаван и всяких узбеков,
Одно время даже был депутатом
По мажоритарному, от эсдеков.

Третий час ночи, но глаз не смыкаю,
под музыку перестуков мерных,
прислушиваюсь и ощущаю,
как щетина растет на щеках его мертвых.

Ну что? – говорю – как ты, брат? Проспался?
Может стрельнуть тебе сигарету? Покуришь малость.
Ладно, - он отвечает, - сиди, не парься,
с моими проблемами только курить и осталось!

Страшно там? – спрашиваю. Не так, чтобы очень,
просто сначала чуть непривычно.
А страшно было в прошлую осень,
в Ростове, во время пожара в шашлычной.

А здесь – будто тебе не вернули какую-то малость-милость,
память, как парашют за собой волочишь.
Ходишь и забываешь, что на веку случилось,
а забыть не можешь, хоть очень хочешь

Лишь ощущаешь последним нервом,
зубами и складками жировыми
тонкий рубеж, что проходит небом
между живыми и неживыми.

Так что вези то, что от меня осталось,
домой в тихом, как песня, вагоне,
вези бесконечную мою усталость
и воспоминания неугомонные.

Отдай меня браткам – печальным и пьяным.
Пусть они решают между собою,
осушая стакан за стаканом,
что им делать с моей головою.

Пусть они помнят мои привычки,
гОлоса мерзлые, глубокие озера
и легкие - черные, как рукавички
избитого безнадежно боксера.

Скажи той женщине, что любить умела,
пусть она выходит из своей печали,
хорошо, что она была далеко от моего тела,
когда эти гады меня кончали.

Такая теперь между между нами граница.
Вставь мне в рот сигаретку, если чувствуешь что-то.
Смерть – она, как вот та проводница,
Для нее это - честная и простая работа.

Случайные даты, теплые сновидения,
все что запомнил ты от рождения,
все, что увидеть в жизни смог ты,
по смерти живет – как волосы или ногти.

Поговори со мною, братка.
паленый „Найк” ,, старая арафатка.
Ночь плывет, сумрак шатается,
воздух вдыхается,
выдыхается.

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney