РАБОЧИЙ СТОЛ

Вера Вишнякова

19 лет. Из маленького города. Сейчас живет в Москве и учится на медицинском факультете.  Будущий доктор и полиглот.





ПЯТЫЙ СОН ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ


Беспорядок

Никогда не верьте в то, чему учит литература,
Как только поверите, так и будет.
Законы жанра, соответствие начала концу романа,
Изменение главных героев — этого не бывает,
Если случится редко, так только у тех, кто читает
И верит в архетипы, типы, мифы, соотносит жизнь с заранее написанным,
Скажем, если родился Парисом, прочитал о Парисе —
Непременно подумаешь: «надо стащить Елену», то же и все подумают.
Если родился плотником-христианином, непременно будешь бояться, что жену изнасилуют.
Но кто сказал, будто всё это так работает, будто под нами какой-то крот ходы роет,
А мы только ходим по старым путям и в гости заходим к кроликам,
Зачем по канонам нужно каждый праздник заканчивать кровопролитием,
Мирный договор скреплять пролитием крови?
Почему бы не увенчивать всё песней Дэвида Боуи,
Даже если про это не написано в книжках?
Слишком глубоко сидит в нас вера в необходимости,
законы, логику, мировую историю, астрологию,
Платона, Плотина, Аристотеля, Ленина,
Джона Леннона, знаки, справедливость преступления и наказания.
Но где же та самая жизнь? День рождения, куда нас никто не звал,
Но всё-таки кто-то ждёт, поцелуй в трамвае из августа в рот, набитый мороженым,
Воскрешение мёртвого, который не умирал, собирание кораллов на отрогах отвесных скал.
Silentium! Всё что сказано – ложь, потому что сказано:
Даже начиная не с начала, рискуешь начать сначала.
Даже отрицая, рискуешь утверждать,
Но как бы ни хотелось молчать,
Чтобы что-то понять, нужно слово и беспорядок.
Только в беспорядке рождается сложность и простата,
Итак, начнём с беспорядка.


После детства

Лучшие вещи написаны после детства, секса и после церкви.
Ничего тут не попишешь, Алик, лопнуть воздушный шарик
Может любой придурок, надуть и лемур может, 
Но завязать — вот искусство, которому стоило б поучиться
У семязавязи, связи случайной, как изобретение телефонной связи,
У вязов на улице Вязов, арабской вязи, Ивана Вазова,
Соединять разделённое километрами, проводами, верами,
Сектами, сетками, децибелами, сагами, магами, магометанскими королями,
Корнями, разными падежами, однородными членами во фразе, где мы оказались на разных концах, как Цветаева, словами, мало связанными по смыслу, подчинёнными центру горбатой стрелкой.
Зачем нам посредники, Алик?! Можно согласование без управления, примыкания, просто согласование по числу, падежу, лицу, улице, дому, где мы живём, собаке с котом, ну, пожалуйста,
Можно я буду маленьким прилагательным, ты существительным, а потом поменяемся?!
Знаю, любишь мои окончания, но и мне твои нравятся.
Господи, как же, наверное, грустно быть англичанином без окончаний:
Не отражаться в слове, стоящем рядом, и не отражать,
Как Брэм Стокер дрожать над романом, но не от страха, а за публикацию, 
Корабельной сосной выситься над океаном, не попав на корабль,
Гулливером съездить в Японию и ничего не сказать о ней.
Нет, уж лучше быть немцем, у этих хотя бы сердце
С сердцем в ладу, так же как Herz и Герцен. 
Страдания юного Вертера честнее ваших теорий разумного эгоизма,
Соцкапитализма, женского метаболизма, пуля любит виски́, как англичанин – виски,
А сиськи – тиски: нечего мешать, если оба хотят — так будут вместе,
Как разбойник и Бог, Гоголь и чёрт, Гофман и кот,
Две основы немецкого слова, несовместимые только на первый взгляд:
Зерно и цветок, тоска по родине, волосы в ящике.
Если бы можно ящером: диметродоном, кецалькоатлем, крохотным трицератопсом
Окаменеть с тобой да так, чтобы кость от кости не отделить, переплестись, забыть,
Что когда-то были отдельными организмами: ходили, любили, пили, покуда вместе не положили 
В центральном зале музея. 
Теперь нас не различить: ни десять, ни пять отличий.
Теперь нас не разрубить, как гордиев узел, линий
Не провести таких, что сквозь одного проходят, не задевая другого.
Нет таких корчей, устрашивших бы Януша Корчака,
И нет динозавра ужасного, которым бы я не стала, только б с тобою остаться 
На устах пятилеток, листающих энциклопедии, 
Там, где мёртвые ткани становятся текстами.
Если хочешь, будем подтекстом, чиппендейловским креслом,
Но, пожалуйста, вместе, Алик, вспомни, на пляже сандалии с меня снимал ты
и всё соединялось, как точка А и точка Б,
Двуствольное ружьё и спина Синдзо Абэ,
Влюбленные в Аддис-Абебе, Ванкувере, Сиднее,
Дели, Сент-Люсии, Ливерпуле,
Влюблённые в архитектуру, скульптуру, литературу,
Дуру с пятого, первого, тридцать шестого по сотый год жизни,
Влюблённые в синих шортах, ботфортах, рваных колготках,
Влюблённые с порванной глоткой
На задних сиденьях автобусов в никуда,
На теннисных кортах романов Набокова, 
Влюблённые в Джастина Тимберлейка, Фейса, Максима Макарцева,
Клейста, клейстеры, облака, гейзеры
И, может быть, в меня, Алик!
Я бы призадумалась прежде, чем уходить. 
Больше ни одной картинки моей не увидишь,
Ни одной пластинки моей не услышишь.
Никогда не скажешь мгновенью: «Остановись!»,
Никогда не включишь в лифте «I was made for loving you» Kiss.
Все твои лафыски, оказалось, ни гроша не стоят, 
Скорее, чем ты ответишь, в стране коммунизм построят.
И всё же прошу запомнить, если придёшь на свадьбу:
Я твоя Чёрная Мамба, так что оденься в чёрное.


День рождения

Банка варенья с вишней изнутри похожа на безжалостное убийство —
Подсказал мне ветер, когда мы входили в книжный.
Как же здесь много мыслей и смыслов,
А снаружи  кажется просто: банка варенья с вишней.
Ищем Анри Матисса, тебе бы всё одалиски с бубнами,
Обнаженные голубые, а, по-моему, Bonheur de vivre
Заключается в рыбках, ищем Дмитрия Быкова
роман «Июнь»,  находим «Петровых в гриппе» 
И всё берём: Соснору и Седакову, Аранзона
И Гершензона о Пушкине, кассир опешил,
Но книги в мешок сложил, прошу без глупостей,
Если хочешь жить,
Дай нам Цветкова, Гандлевского, и мы уходим.
Не дай Бог тебя встречу в подземном переходе. 
На улице дождь. Мотор ревёт. Пролетаем мимо садика,
Гипермаркета, парка, как звездолёт, магнитола тоже ревёт: 
«Не тупите, я не объявляла войну», капли, как нут,
крупные падают, объекты ближе, чем кажутся,
Но, как космический мусор, мы хвост сбрасываем.
Комсомольская двадцать три – «гони, шеф»,
Может быть, ещё успеем на день рождения к сестре.
Успели. Открываем двери, как рэп резкие,
Сырые, как штукатурка для фрески.
«Здрасьте, знакомьтесь, — Алик. 
Папа, он вроде курьера,
Но всё понимает вроде.
Настоящий козёл, не баран, не осёл —
Мне нравится».
Сели за стол, на меня, как на Инстасамку смотрел ты и при родителях:
Что запрещено быку, разрешено Юпитеру.
Подарили книги, сестра сдала ЕГЭ, счастливая, завтра уезжала в Питер,
Показала рисунки, познакомила с котом Полканом, медведем Гамлетом.
Я достала мою гитару Агнию, спели ещё раз Земфиру, Окуджаву и Сёму Ромащенко.
Мама где-то откопала альбом, тебя поймала и давай рассказывать про нашу династию:
«Это дядя Шура собирает арбузы в Абхазии,
А вот тётя Глаша, молодая ещё, волосы крашенные».
Но какое дело крашу до тёти Глаши?
Папа это понял сразу и давай про будущую жизнь расспрашивать:
«Алик, куда поступаешь? Чем занимаешься? На что с моей дочкой жить собираешься?
Филолог? Слава Богу, не маркетолог. Оксимирону, что ли, будешь текста писать?
Я патологоанатом, жена — коронер, судмедэскперт; если Веру тронешь, вскроем без проблем.
Семейный юмор,парень, расслабься, что ты так побледнел?»
Вдруг гаснет свет, Люцифером в комнату входит мама.
Сестра моя шепчет желание, дует свечи:
«Пусть они всегда будут вместе!»
Уже потом после дня рождения в тёмном подъезде
Рядом с картинкой «пенис»
Ты поцеловал меня — Ars longa vita brevis.
Так оно всё и началось,
Только зачем ты потом сказал мне, что этим всё и кончилось.


Сад

Кругом букашки, красота, малявки-
Дети бегали, в пруду водомерки
Воду мерили, конфетки таяли в кармане,
По рукам бродили лучи, качели в небо взлетали,
Асфодели цвели, ты подошёл ко мне, как будто почтальон,
Такой же редкий и красивый, как суффикс альон.
Письмо твоё было важным, благовещенским,
Но ненаписанным, ненапечатанным.
Я распечатала с сомкнутых губ его
И крестиком вышила в памяти.
Лебеди плавали, как обычно, слева направо 
И справа налево, а хотелось чего-то третьего.
Соседка спросила: «Который час?»
Я ответила невпопад: «Половина третьего».
Ахматовой юной до революции так бы сидеть,
А после только седеть и думать, на воду дуть,
Крошки хлеба карпам бросать и в пустоту слова.
Как Орфеева прекрасна твоя голова.
Не уходи, останься в моём средостении,
Будем любоваться жизнью среди растений.
Посмотри на тени от этих стен,
Разве не хотелось бы, чтобы они остались,
А стены нет? Посмотри на камешки
Разных цветов в окружении разных цветов,
Рыбок маленьких, блестящих жуков.
Что ты скажешь, если отсюда мы больше никуда не уйдём?
Я расскажу про мой дом, далёкий, как самолёт,
Отражённый прудом, про мою сестру,
Её игру «Закрой глаза и узнаешь, кто ты такой».
Я расскажу обо всём, и если это займёт
Дольше, чем над гнездом кукушки полёт,
Я всё-таки расскажу, все узелки на речи
О невидимой вещи завяжу. 
Ни одного наречия не упущу,
Ни одного просторечия не избегу.
Я каждую чёрточку твоего лица,
Как малую жёрдочку для скворца,
Выпишу, а скворца выпущу.
Калача не пожалею —
До ручки любой дойду,
Только ты смотри на меня
Так же, как смотришь на красоту.
Из предсердия правого 
Я в предсердие левое перейду
(Пусть бы и нельзя!)
Я весенних аптек в каждом твоём движении
Открою десяток.
И если кровь моя сохранится,
То в ДНК обнаружат учёные
Облака, синицу и твои слова.
И если будет что-то, кроме
Этой беседки белой
И асфоделей в саду —
Пусть это будет небо и асфодели в пруду.


Дядя

Дядя оказался странным, встретил нас на вокзале,
Поцеловал в обе щеки. «Поклонник Лавкрафта старый», —
Тихо шепнул мне Алик. Из зала ожидания лёгких
Воздух выходил на подмостки астраханского космоса,
Соединяясь с запахом цветущей гортензии, звёздами,
Половыми болезнями мёртвых половых, полевыми мышами
В палевых такси, нечаянно оброненными на углах «прости».
Дыхание — торговля, ценность которой
Ощущается остро, как Коза Ностра, после автобуса. 
Караси на блюдце так не бьются, как я, 
Хватая ртом больше, чем могу заглотить:
Член похож на воздух — летают членистоногие.
Под фонарями целые притоны бабочек 
Ошиваются, пытаясь сделать из света новое платье. 
Камасутра не знает такого разнообразия поз,
Как насекомые, — эти даже летая могут.
Как от Горя-Злочастия, не уйти нам от их любовей.
В боинге столько не будет места,
Сколько в кузнечике спермы:
Хотелось бы вечером быть кузнечиком, да что-то всегда мешает человеческое.
Так бы тебя калечила, Алик, как самолёты диспетчеры. 
Амазонкой на Амазоне заказала газонокосилку вместо вибратора –
Надоели твои ужимки нежного терминатора.
Раскрепостись, расслабься, сибирский старец,
Опустись на кафель и улыбнись! В ванной,
Как на миле, что было, то остаётся, 
Поверь мне больше, чем в утконоса.
Дядя твой не будет против невинных занятий спортом,
Ну же, сибирский старец, представь я княжна Romanoff,
Открывай сезон охоты на диких красавец.
Дядя вдруг вернулся из гаража,
Он загнал машину, а ты не дьявола, но сам себя
Загнал и вышел из ванной бледный, как простыня Марии,
У распятого Христа ученики и те румянее были.
«Дядя, я руки вымыл, дай полотенце Вере».
Люциферу не грезились такие скромные дети.
Дядя стал показывать дом мне, в коридоре портреты
Описывать, намекая на то, что и меня когда-то тоже напишут
И здесь повесят, мыши бегали под полом,
Скрипело кресло-качалка, рыцарские латы
Украшали ниши астраханского замка, 
Чучела животных непонятной природы
Изо всех углов смотрели, охраняли входы
Птицы, лучшие друзья таксидермистов,
Глазами напоминали о Медузе Горгоне.
На медвежьей шкуре у камина лежала собака,
На столе перед креслами блестели чайные чашки.
В главном холе развешены пистолеты, кинжалы,
Арбалеты, снова портреты, на часах с остановившимся маятником
Окаменевшее время, в библиотеке романы о Парцифале, Тристане, Святом Граале,
Анна Радклиф, Уолпол, Эдгар Аллан По, латинские переводы Некрономикона,
Богохульные книжки Исаака Ньютона, «Другие голоса, другие комнаты» и всё в этом роде.
Дальше по коридору в восточном крыле, конечно же, заколоченном,  тайная комната
Под замком, но для нас открыта  – кабинет гипнотизёра, кладовка с орудиями пыток:
Дыба, испанский сапог и осёл, шапочка шири, колесо Катерины, старая добрая гильотина.
Дядя спросил, хотим мы попробовать, «помнить такое будете до самого гроба».
Я была не против прикоснуться к девятому термидора,
Но Алик, король Людовик, боялся эшафота.
Дядя предложил показать нам,
«Не беспокойтесь, – сказал, – всё безопасно».
Голову и руки – в пазы, дёрнул, барашек - вниз,
Алик убежал, голова отскочила, дядя, как мячик,
в руки мои упал, «теперь это твой мальчик, Вера», –
Пробормотал чудак, «делай, что хочешь с ним:
В ванной запри покрепче, напитки покрепче 
В шкафчике, развлекайтесь, дети мои,
Не хочу мешать вам.
Просто представьте, я вышел за хлебом в Астрахань». 


Имя трубадура

Имя трубадура красивее его поэзии:
На двери зубного написано Вера.
Никому не нужно возвращение в рай,
Снисхождение в ад  –
Всем бы только были руки зубного нежными,
Как караван из Бомбея в Китай, туда обратно назад.
Ты что-то быстро зачах, а был вселенский анчар,
Ходил всегда по мечам, крутил меня, как гончар,
Ойнахою, килик, лекиф, киаф, канфар
Кратер, стамнос, пелику, амфору.
Ты покрывал меня, как Зевс Геру, Зевс – Леду, Зевс – Ганимеда,
А теперь проходишь мимо, шепчешь мне: «καλησπέρα»?!
Я-то, дура, как Сапфо, сидела, и богу подобился равным,
А так присмотреться, ты просто Терсит наглый.
Я-то, как Катулл, считала песчинками поцелуи,
А как оказалось, в шкатулке твоей старухи.
Помнишь, было время древнегреческим храмом
Возвышалась для тебя белым, 
Как антамблемент, бельё снимал ты,
Восходя к вере:
Карнизы, фриз, архитрав летели вниз,
Стереобат опускался – долой целибат.
Макар телят не гонял туда, где был ты.
Сократ к Алкивиаду в душу глубже не проникал,
Ты не кончал дольше, чем кораблей список,
Путешествие на запад, последствия суда Париса.
Маленькой Алисе не снились такие кисы.
Помнишь, танцевали с тобой «морской прибой»,
Ночи напролёт говорили, как с Маргаритой,
В саду Фауст и Мефистофель, обжаривали картофель,
Слушали Rolling Stones, выходили на балкон и кричали:
«Да здравствует Томас Джонс!» Не досыпали, пересыпали,
В театр теней играли, но главные сказки так и не рассказали.
Утром собирались долго, никого не помня, 
Утром одевались долго, раздевались долго, никуда не шли:
Сумасшедшие мечтатели-гангстеры, лежали мы на последнем дыхании, 
Обсуждая Ренуара, Поля Элюара и мои соски.
Просто дети, как Патти Смит и Мэплторп,
Голые ходили по комнате, ели торт:
Лакимин, Хаски, Оксимирон
Бульвар Депо, Маркул, Фараон. 
Твой последний патрон, и ты последний герой.
Я покоюсь, как буква покой, ты, как хер, беспокойный
Подходишь, крылатый мой херувим, 
Рождество отменяется, Господи, и Бог с ним.
Помнишь, летом в парке аттракционов,
Как Труман Капоте, меня пугал,
Облевался кока-колой, а потом икал.
Ты, как Икар, на меня, конечно, совсем случайно упал, запал иссяк?
Выше всех американских горок была моя талия, 
Я одна из девяти, а именно Талия –
Чувствительный детонатор, такая не снилась даже консильери дона сицилийской мафии.
И в первой же «мафии» я была твоей гетерой на зависть расстрелянным одноклассникам.
А когда на выпускном ты сказал мне, что любишь, как в Баден-Баден
Тургенев, в меня возвращаться, я-то думала, что навсегда
А оказалось, я только станция,
Неизвестно какого святого выцветшая карнация,
Дирижабль, потерпевший крушение, повешенный республиканец –
Вот и всё что от меня осталось, не так ли, мой мальчик?
Если имя лучше поэзии, лучше и не писать
Если всё кончается, лучше не начинать.
Прав был Проповедник:
Самый лёгкий кузнечик станет тяжелее,
Разобьются все сосуды,
Но всё равно отсосут тебе.
Ты не смотри глазами мертвее Эллады, 
Я уже узнала Элладе меня не надо –
Лучше открой рот и попробуй впервые в жизни показать зубы.


Путешествие

Путешествие – это всегда возвращение туда, где никогда не был,
Простите за пышные фразы, но даже романы о социализме хорошо начинать главой о самоубийстве.
На автовокзале имени Бориса Гребенщикова
Люди копошились, подснимали колоды
С лицами тупыми, как заголовки на порносайтах,
Валялись по полу, будто в отделении гестапо.
Удалите мне таламус и гипоталамус,
Не хочу на них злиться, но не могу:
Повсюду цыганки, бабки, копы, растворимый кофе, ходячие анекдоты,
Моты, шулера, телефоны ручной работы.
Никакого миндаля коричневой горкой
Все хотят, как Лакимин, чтобы было горько.
Даже в автоматах с игрушками спустишь сто рублей,
Но сколько не потей, ни за что не достанешь, кого хотел, 
Алик, где же ты, когда гангрена жизни сжигает меня до тла –
Где-то ешь шоколад, решаешь свои дела.
Я, как ганглия, здесь, крошка, африканская страна против великой Англии,
Не Курт Кобейн я, чтобы это так долго терпеть, кабель нужно перерезать,
А все хотят гэнг-бэнг или ЖМЖ, я готова плавать даже в СМЖ,
На северо-запад мчаться в захваченном призраками купе,
Только бы не помнить, не видеть всех этих лиц,
Тоскливее перебитых крыльев нелетающих птиц.
Но вот и ты, разодетый в пух и прах –
Едем в Астрахань к твоему дяде, что давно нас звал.
«Возьми мой рюкзак, лягушку не покалечь,
Базаров ты или нет, несчастный Аркадий,
Если шея есть, значит, можно сразу голову с плеч?»
Но об этом позже, стоим на перроне рядом –
«Вера, ты рада?» «Рада, Алик, 
Я теперь что-то вроде Избранной рады».
На перроне чисто, как в пепельнице великана,
Вороны смеются автоматными очередями.
Проверяют паспорта, укладывают чемоданы
Спать в живот автобуса, дети вбегают первыми
Прилипнуть носами к окнам, болтают на своём кокни,
Как все мы, пока не кокнут, отправят в места не столь отдалённые.
Growl пилигримов громче становится, Билли Айлиш, Богородица нашего времени, из наушников слышится.
В тапках ходит водитель, курит, падает спичка, на бардачке Иоанн Креститель немного хмурится, 
Треугольные флаги Аргентины, Испании, Португалии, России вправо и влево гуляют,
Бабушка, сидя на лавочке, говорит с голубями,
Но мы уже отправляемся, вокруг Евгений Онегин глава седьмая, строфа тридцать восемь, только наоборот.
На поворотах заносит, как в «Заводном апельсине»,
Ещё немного и всё молоко с ножами выйдет.
Наконец, кончился город, привет, коровы, берёзы, бензоколонки,
Если бы можно бензопилою пейзажи резать и увозить,
Я бы, как Майк Вазовски, пошире раскрыла глазик, 
Кусочки собрала в тазик, дома сложила пазл  – Айвазовский море по памяти собирал.
Дорога – джаз или блюз, импровизация, двадцать четыре часа: 
Варолиев мост, сильвиев водопровод, вилиззиев круг –
И как будто элизия – между тобой и природой убрали лишнее. Здравствуй, элизиум!
Зрительный нерв мой отныне блуждающий сыщик,
Амфетамином по венам гонит спокойствие волнами,
Мир вдруг, как добрый Веном, на меня налезает.
Голые освобождения такого от одежды не знают, как я от города. 
Соседка листает Мойес, косы спадают на плечи, Алик спит на коленях,
Дедушка испанским повстанцем Гойи руки за сумкой тянет,
Тянки на заднем сиденье рисуют закатик –
Сам Хайо Миадзаки не подозревает, какие красотки водятся под Рязанью.
Если не нравится, сказал заяц, значит, не поняли –
Солнце японец рисует двумя квадратами, кадрами киноленты,
Любое лицо подставь и прокрути, мгновенно
Появится новый смысл, всё зависит только от того, кто будет в солнца записан.
Кинематограф – Иисус Христос наш, гальванический ток,
Снятие запретов, броуновский поток, зрения колумбайн –
Вот она дорога летом в Астрахань.
С радио Вера сравнятся на остановках туалеты, 
Но целоваться нигде не грех –
В красной плесени водится красный лев.
Я Психо-девочка в белых парашютистских шортах,
Рыцарка Просвещения – кусаюсь только в аорту.
Алик почти кончает, мороженое
Выпадает из рук и тонкой струйкой растекается по асфальту.
Утром та же история, – «Алик, задерни штору»,
Меловые горы мелькают, пылинки летают,
Путешественники медленно жарятся, на жару жалуются, – мы читаем,
Через каждые десять минут меняемся.
Свет страницы делит на полушария.
Как же надоела обезьяна, когда уже будет Аслан?
До Аслана дело доходит только под Астрахань.
Страусиные фермы, лебеди, Орда,
Дешёвые отели, бахчи, огни города.
Темно, как в сливе, кругом звёзды-червяки,
И, как черви, сердце по-детски нарисовано в груди –
Всё это я узнала от тебя потом, Алик,
А тогда просила во сне рассказать мне ещё одну сказку.