РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВВладимир Гандельсман
Из книги "Школьный вальс" - часть II
22-09-2006 : редактор - Владислав Поляковский
11.
Классная баллада
Вержиковский сидит за Покровским,
три колонки, да первый урок,
да слепым Николаем Островским
худосочно-зачатый денек.
За последнею партою Мосин,
он читает «Кон-Тики» тайком,
это ранняя, думаю, осень,
так что думаю я не о том.
Пусть к доске нынче выйдет Елькова,
пусть расскажет чего наизусть,
я на поле смотрю Куликово
за окном. Поражение. Грусть.
Извлеки мне двусмысленный корень,
или в степень меня возведи,
душно мне, я в себе закупорен,
возраст держит меня взаперти.
Вержиковский достанет свой ножик
и Покровскому в спину воткнет
за Ларису Дьячук. Сколько ножек!
И ведь каждая линию гнёт!
И Лариса при ножках и с грудью,
и она возбуждает уже,
и склоняет людей к рукоблудью,
и любовь пробуждает в душе.
На собрании спросит директор,
осуждаем поступок ли мы.
Я не знаю, мне надобен вектор,
Вержиковский – мой друг с той зимы.
Ты на двух, говорит она, стульях,
Романовский, сидишь, говорит.
Стыдно мне, уж пушок есть на скульях,
а двуличен. В зеницах пестрит.
Осень туберкулезная наша!
Ты, Измайлов, за лето подрос.
То-то, видимо, плакала Саша,
когда лес вырубали берез.
12.
Шарманка (2)
в нем вращающийсявра
щающийся с красной
меткой диска серебра,
с мельком цифры разной,
красный день календаря,
время отрывное,
время в стремя сентября,
в однокоренное,
просыпай секунды, сыпь,
как крупу, сквозь сито,
время-корь и время-сыпь,
время шито-крыто
13.
Первое сентября
Аллейка
и дворик типичный,
линейка
у серокирпичной,
и астры,
их запах сентябрьский,
прекрасный,
как голос, Синявский,
футбольный,
твой голос плацкартный,
и сольный
проход Эдуарда,
и лучик
из зелени боком,
как лучник
с зажмуренным оком,
уклейка
в извиве горящем,
калека
в вагоне курящем,
и лето,
и, пыльный и бывший,
столб света,
вагоны пробивший,
взять на зуб,
на ощупь и зреньем
ту насыпь
с ее озареньем,
и солнце
в песчаном разбросе,
как голос:
умножу, не бойся,
умножу
песчинки прилива,
и ношу
ты примешь, счастливый, -
и только
все грани мелькнули
осколка,
как нас умыкнули.
14.
Философия-I
Надо быть себя мгновенней,
чтобы подвиг совершить,
пусть решимость дуновений
ветра научает жить.
Всплеск души твоей не может
быть неправильным, душа
прежних мыслей не итожит,
умностью не дорожа,
и никто не господин ей:
ни философ, ни пророк,
проблеск в тонком слове «иней»
с ней сравним наискосок,
или вздрог вдоль слова «искра».
Ослепительно-ясна,
только проповедью быстрой
жизни высится она.
15.
Историчка
Агнесса Львовна кривляется,
передразнивая Иванова,
и окрыляется,
и кривляется снова,
она стоит подбоченясь,
и вокруг свеченье с
пылью мела,
Агнесса Львовна изгибает тело,
класс хохочет, урока
трать минуты, играй урода,
в кубе воздуха тридцать три
человека с душой внутри,
Иванов с поршневою
возится ручкой, фрамуга
гарью залеплена с синевою,
и посматривают друг на друга
Корабейникова и Радостев,
не по возрасту радостев
половых знатоки,
да урчат в углах стояки,
да Агнесса Львовна,
Иванов она словно,
идиотничает в кривом пылу
жизни, да на полу
под доскою,
как солдат под Москвою,
тряпка лежит убитая,
окончательная, не даровитая.
16.
Лирическое отступление
Спросишь ли, зачем фамилий
столько в книге и имен?
Я любитель изобилий
исчезающих времен.
Скажешь ли, что ностальгия?
Нет. Я чистый лицедей.
Так считай же, до скольки я
доведу число людей,
восторгающихся ранним
утром, поздней ли порой
моим светлым дарованьем,
не закопанным в сырой.
17.
Цикада
Двор, богиня, воспой с полукружием амфитеатра,
окнами нисходящего к саду с песочницей. Так!
Ночью становится он цирка ареной с незримым
карточным фокусником, раскладывающим пасьянс:
окна то дамою вспыхнут, то королем, то валетом.
Утром раззолотится в них солнце, залюбовавшись собой.
После уж Дмитрий в плесницах, подобно Гефесту, умелец,
выйдет и лук смастерит и остроконечные стрелы.
(Сына Петрова трусливопобежного как-то, прицелясь,
он поразит, и в прыжке над песочницей жертва повиснет
в пятке с Гефеста стрелой и с мольбой на устах о пощаде.)
Позже и Люся придет, и они удалятся в глубины
сада, где нет никого, но однажды средь летнего полдня
я их увижу, лежащих в объятиях пылких друг друга:
быстро под ними земля возрастила цветущие травы,
лотос росистый, шафран и цветы гиацинты густые,
гибкие, кои богов от земли высоко подымали.
Там опочили они, и одел почивающих облак
пышный, златой, из которого капала светлая влага.
18.
Шарманка (3)
деревянный гриб с носком,
время, мама, штопка,
папа, праздники, партком,
на комоде стопка
годовалая газет,
молоко на плитку,
повернуть ушко на свет,
послюнявить нитку,
за окном ночной трофей:
мокрых листьев ворох,
точит когти котофей
на мышиный шорох
19.
Вечер
На третье в ночь. И тут же, третьего,
иду, и где-то за спиной
брат и сестра плывут Терентьевы,
обнявшись в ласточке двойной.
Каток полурасчищен Сонькою
и Сенькой, деревянный шарк
лопат доносится сквозь тонкую
снег-пелену, и чуден шаг.
Вечерние и благосклонные
часы прогулок и гостей,
висят продукты заоконные,
промерзнув до мозга костей.
На третье в ночь. О, вечер третьего,
и переулок за Сенной
(Гривцова, что ли? да, воспеть его!),
и снег стеной, и снег стеной.
Со мною Леночка Егорова,
прекрасна и мгновенна плоть,
есть с чем расстаться мне, до скорого,
я говорю тебе, Господь.
20.
Ночь
Чашки голубого снега,
северный фарфор,
послепраздничный ночлега
дом, и в окнах - двор,
лежа в радости простуды,
слышишь: ночь не спит
и под мертвый звон посуды
над столом висит,
над катком висит, и дальше,
и уходит ввысь,
спи, не слушай, мой редчайший,
гости разошлись,
а уж сколько было там их,
чудных, где, светла,
веселилась влага в граммах
рюмочек стола,
а уж сколько их топталось,
от подошвы снег
таял, таял, талость, талость,
разошлись навек,
светом из сосудов неба –
белого зерна,
медленных хранилищ снега
ночь – озарена.
21.
Тарховка (В)
О, Юдина, о, полуобнятость,
уйдешь, тебя недораздев,
и эту общую приподнятость
несешь средь огненных дерев.
О, Юдина, часами поздними
я шел домой и думал так:
запомню навсегда под соснами
вмягчающийся в иглы шаг.
И ты представь себе: запомнилось
не столько то, чем сердце полнилось,-
веранда светит, как фонарь
китайский, и ночная гарь,
и зубки белыми ягнятами,
и мед из уст твоих, и мед
под языком, и ароматами
Ливана дышит алый рот.
И если бы не пошлость, родинку
воспел над верхнею губой,
как пел рождественскую родинку
покойный Сирин, Бог с тобой,
и с Буниным, и с их лилеями.
Гуляя темными аллеями,
авось, сумею прах добыть
и пере- нас -захоронить.
22.
Процесс
Торжеств юнейших тел,
касаний их и трений
участник, я грубел
по ходу тех мгновений,
и проникал туда,
куда хотел проникнуть,
чтобы, огонь стыда
уняв, к себе привыкнуть,
ах, греческий божок
во мне другой разжег
огонь, труби, рожок,
и поднимай флажок,
ах, семяизверженье,
прекрасно тем, что мозг
в нем терпит пораженье,
расплавившись, как воск,
чем жарче в черепной
коробке, как в плавильне,
тем и оно в цепной
реакции обильней,
тем изойдешь сильней,
переплавляя порчу
рассудка в жизнь и почву,
пресуществившись в ней.
23.
P.S.
Благо из благ –
встреча двух влаг.
24.
Шарманка (4)
время, шорохи на дне
дома, лампа, тёмен
след от фото на стене,
мел каменоломен
городских, и снега мел
дуновеньем с жести
подоконника слетел,
козырь окон – крести,
за окном сизарь дрожит,
пригубивший пригубь,
да закатный луч лежит
как победный прикуп
25.
Урок русского/литературы
Реальность явна, как корабль,
входящий в порт. Непререкаемо.
Сверканием по борту капль
и разгребаньем грабль река ему.
Реальность видит, как смотрю
в её лицо, и так же пристально
глядит на явленность мою.
В упор глядеть она и призвана.
Четыре серых и весна.
На третье в ночь, и одноногие
в порту краны – цапль прямизна –
чуть в области травматологии.
И есть еще ночной бинокль,
где мир един в своей бесценности,
как если б пострадавших вопль
возник в гудке басовой цельности.
Как цапли две воды, тот сноб,
похожий на тебя, – на выдаче,
как ты, получит каплю в лоб,
на грабли ставши леонидыча.
И гласной праведной внушит
всему стихотворенью правильность
тройную, как втройне зашит
кристалл в оправленность.
26.
На дачу
Ночная электричка с лязгом.
С искрой азарта.
У паровоза на Финляндском.
Ту-ту. До завтра.
Летят небесные атласы.
Лязг с нарастаньем.
У бюста Ленина. У кассы.
Под расписаньем.
Вагонная скамейка с лоском,
и в черном чаде
мельк полустанков. За киоском
«Союзпечати».
Союзпечали видеть тамбур
слеза мешает.
Пусть ударения каламбур
акцент смещает.
На дачу, в Мельничный, допустим,
Ручей. С девицей.
На юную с заветным устьем
не надивиться.
У паровоза. Здравствуй, Ленин!
У бюста. Чувство,
что ты кристален и вселенен,
король Убюста.
Нет, нет, неправда, до абсурда
еще далёко,
и красит нежным цветом утро
любимой око.
27.
Рябинкова и Антон
Сношений первых воплощенный
друг-Рябинкова
так прыгает на неученый,
небестолкова,
и так, любезная, елозит,
что неумелый
вот-вот сработает и вбросит
ей плазму в тело.
Развратница неотразима
в своей атаке,
как будто это Хиросима
и Нагасаки.
Ей мало в пламенной свободе
седлать и шпарить,
ей что-то надо, что-то вроде
догнать-ударить.
В каких хоромах состоялось
твое паденье?
Где неученому стоялось?
Ночное бденье!
Полоска в талии загара
со следом скруток
резиночки, и круглых пара
в ладонях грудок,
и потолок в итоге плоский,
и смерть забавам,
и простыня, как флаг японский,
с пятном кровавым.
28.
Веранда бытия (б)
твердость скалы
верткость змеи
рьяность огня
рваность зари
ствольность сосны
вольность меня
29.
Под Новый год
В окне проезжие разбросы
волнообразных и бескрайних
снегов увидишь и раскосый
зеленогранник,
в чуть затуманенных, забитых
слюдою наледи, в которых
зеленогранник-ель и выдох
жилья в повторах,
в волнообразных и проезжих
полях мелькнет – и ты увидишь –
огонь, как золотой орешек,
вдали и выйдешь.
И вот она, платформа, хрустом
и вмятиной дана подошвы,
и дальше – сказанные чувством
снега: роскошны.
За мелкою решеткой (надпись
читаешь: «Горьковская») в свите
стоят деревья, как я рад из
вагона выйти
и знать, витой и синеватой
идя тропинкою на дачу,
что позже стих витиеватый
на них потрачу,
что лучший из поэтов в помощь
мне даст жизнелюбивой силы
и что со мною будет в полночь
любовь Леилы.
30.
Шарманка (5)
рано утром все ушли,
вечером вернулись,
лампы в комнатах зажгли,
выжить извернулись!
Молится, летая, моль
над роялем,
грустная, как си бемоль,
над лялялем,
в ноты глядя, точно в даль,
ворожит сестрица,
нажимая на педаль,
чтобы звуком длиться
31.
После школы
После полдня, от часа до двух,
возвратимся из школы.
Только нот мне не надо, на слух
проспрягаю глаголы.
Исключения – «гнать» и «держать»,
содержаньем убоги.
Будет время – отвыкнем дрожать.
Преломив слово в слоге,
с полуслова друг друга поймём,
и святое безделье,
обеззвучив, устроит объем
как святое бестелье.
Так уж запах нам пота присущ,
страх провала неумный?
Легче, легче, приверженец кущ
райских, ангел бесшумный!
32.
Пение и рисование
Весны подай сюда, но с фикусом – весны!
Пусть Пасынкова и Панферов
всей потностью дохнут возни, –
иду на шорох.
Что впереди у нас, что впереди у нас?
Учительница, научи нас.
Кто у дороги, раскричась?
О, это чибис!
Уроков пения и рисованья вдох,
с промытым небом над котельной, –
иконостас из синих трех
первоапрельной.
Еще веревки, но с узлами, но фрамуг,
раззявивших косые пасти,
тяни, мой маленький, мой Мук,
и рви на части.
Вскрывая окна с треском, фикуса балласт –
вот фокус! – за борт, в кучи угля!
Панферов, дай ей грубых ласк,
ее раскукля.
Чулок с резинкою мелькнет и край трусов,
дверь, распахнувшись, включит тягу,
ветр путаницей парусов
взметнет бумагу.
В весну – пока по позвонку бежит звонок, –
первоапрельную кричи «бис!»,
лети мне в клювике цветок,
волнуясь, чибис!
33.
Времена года
Вот Мельникова Ира
сидит в луче косом,
струящемся как лира.
Свет солнца невесом.
С ней рядом Белякова,
алеет галстук-шелк,
она всегда готова.
Свет вспыхнул и умолк.
Васильеву Наталью
отсадят от меня.
Октябрь дохнет печалью,
осадки уроня.
Любители кальянов
под дождик задымят.
Родненко, Емельянов.
Болгарский аромат.
Достать из пачки «Шипки»
одну и закурить,
увидев зимней зыбки
качнувшуюся нить.
Иль затянуться «Солнцем» –
и к форточке потек
слоящимся уклонцем
синеющий дымок.
Потом, сугроб угробив,
приходят март, апрель,
и ты меняешь обувь,
носимую досель.
Потом гремят потоки
из водосточных труб,
и, прибывая, соки
квадрат возводят в куб.
Из девичьего мира
иди ко мне – любя
к тебе приближусь, Ира,
и обойму тебя.
34.
Импровизация
А. Д.
Узнаю вокзал я Витебский,
помню, помню, на вокзал
за киоском тем, за вывеской
той малёваной шагал,
за квадратом красным, черным ли
мимобежного окна
жизнь ютилась, утки чёлнами
чуть покачивались на,
там жила моя любимая
в царскосельскости своей,
свежесть непоколебимая
мартом веяла ветвей,
ветви веяли дрожанием,
воздух в искренности был
собственным неподражанием,
леонидовичем сил,
но особенно вечерними
привкус гари был хорош,
сигарет и спичек серными
огоньками вспыхнув сплошь,
и летел по небу огненный
за составом след души,
с кисти жалостной уроненный
живописца из глуши,
ах ты, Витебский, немыслимо
мне сегодня проезжать
всё, что вижу, и, завистливо
в полночь выглянув, дрожать,
и заглядывать за грань тоски,
с верхней полки спрыгнув жить.
Так ли, так ли, милый Анненский?
Выйдем в тамбур покурить.
35.
Философия-II
Прими, грядущее, забывчивость
мою! Как ветви в голубом
плывут, забыв ветров завывчивость,
так, память, мы с тобой гребем:
спиною к финишнейшей ленточке
на финишнейшей из прямых,
по Малой Невке (той же Леточке),
при чувствах праздничных, при них.
Лицом к тому, что удаляется,
но проясняясь. То-то мрак
тобой и мной наутоляется,
когда, устав, затихнем, как, –
в колени лбы уткнув, угробившись
в дым на дистанции, в клочках
небесных вод, утробно сгорбившись, –
гребцы, – горошины в стручках.
36.
Шарманка (6)
рыщет ли попятный тать?
свистопляшут черти?
Ничего не должен знать
человек о смерти.
Не его это ума
дело, без участья
человека смерть сама
разберет на части.
Поплывет душа, от нас
отделясь, над нами
слухом уха, зреньем глаз,
насыщена днями.
Послесловие №1
Екатерина Александровна,
вот перочистка, я ее,
кружками вырезав материю,
сшивал и дал ей бытие.
Екатерина Александровна,
вот это прописи мои,
я букву А писал в них строчкою,
и буквы Б, В, Г, Д, И.
Екатерина Александровна,
тетрадь в линеечку сдаю,
в ней упражнения записаны,
там есть ошибки, не таю.
В ней промокашка розоватая
любима из последних сил, –
так нравится мне проступание
и расплывание чернил.
Екатерина Александровна,
я вижу совершенно Вас,
и адресую с юной робостью
Вам «Школьный вальс».
Послесловие №2
Олейников, что скажет критик?
Что скажет критик, Пастернак?
«Не из своих поэтик вытек!» -
вот что он скажет. Он дурак.
Люблю столбец Ваш, Заболоцкий!
Раскидывавший вдрызг мозги,
Гомер, люблю Ваш пафос плотский!
Нам с Вами не до мелюзги.
«Какой-то Йемен, - нюнит критик, -
путь, золотящийся песком...»
А я воскликну встречно: «Нытик!
Что в Йемене тебе моем?»
Послесловие №3
Свершив мгновенно подвиг ратный,
позволь мне попрощаться вдруг
с тобой, читатель всеобратный,
брат всечитающий и друг.
апрель-июнь 2003
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney