РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЛеонид Георгиевский
О современной панк-поэзии на примере группы «Деревья»
25-09-2013 : редактор - Женя Риц
1.
Эта заметка – ответ на комментарий Елены Горшковой о том, что литература сейчас испытывает «дефицит хаотичных и безответственных текстов»( http://ommenysh.livejournal.com/). Их надо уметь искать. Иногда они растут там, где цветник превращён в огороженный пустырь, – чугунная калитка открывается по кодовому слову, которое повторялось так часто, что, кажется, ни один приличный человек уже не сможет его произнести.
Как известно, современные русскоязычные рок-группы, за исключением буквально нескольких коллективов, работающих на стыке фри-джаза, клезмера и электроники, слушать тяжело, и это касается не только музыки, но и текстов. В частности, Артём Ольхин пишет: «…практически не осталось групп, тексты которых можно было бы назвать вменяемыми, а уж тем более талантливыми; «культовые» группы современной рок-сцены трудно слушать без улыбки, а иногда и без истерического смеха – такую чушь они поют. <…> поэтому та небольшая прослойка групп, которая продолжает честно, талантливо и интересно описывать процессы, происходящие в современном обществе, заслуживает особого внимания» (Артём Ольхин «No Pasaran!», или Почему они не пройдут».http://ermen.antimusic.ru/node/190)
В качестве положительного примера рецензент приводит тексты Ермена Анти, лидера казахстанской команды «Адаптация»; тут становится слегка не по себе: фронтмен-азиат напоминает Цоя, это непременно кого-то зацепит, но у кого-то другого нет ностальгии по Цою, да и «Кино», очищенное от влияния Роберта Смита, но сохранившее наивную прямолинейность, – это всего лишь странная архаика. Сорокалетний мужчина, поющий про «салют и бомбы» с интонацией трудного подростка, производит трогательное впечатление, не больше.
Можно ли формировать эффект узнавания иначе (ты вроде бы узнал, но в то же время не узнал)? Как нужно произнести кодовое слово, чтобы оно перестало открывать калитку, возле которой тусуется школота и гопота с пяти утра, будто контрабандисты возле польского консульства в Бресте? Я когда-нибудь спрошу об этом молодого человека по имени Николай, он родился в один день с вокалистом “The Seeds” Скаем Сэксоном, а остальное о нём знать не обязательно. Участники нюрнбергской группы «Деревья» (http://www.derevjah.de/index2.htm) существующей с 2003 года, не афишируют свои фамилии.
«Мы типа “Резидентс” такие (http://ru.wikipedia.org/wiki/The_Residents#Анонимность участников). Точного времени основания коллектива я не помню, - говорит Николай, автор песен, - мы решили считать от еврейского праздника Ту би-Шват, Новый год деревьев, прикола ради».
2.
Альбом 2010 года «Праздник» открывается песней «Никто», своего рода реминисценцией на реминисценцию.
Ветераны войны за воздух
Избавлялись от страха смерти
Измеряли собой всё прочее
Закрывали покрепче двери
Исполинские нагромождения
Далеко уходящие в план
Планетарные осеменения
И в награду беспечная старость
Но никто не уйдёт отсюда живым
Никто не уйдёт отсюда живым
Никто
В первую очередь вспоминается Гребенщиков, переосмысливший цитату из Моррисона (“Five to one”) «Никто из нас не выйдет отсюда живым»:
Я вижу тучи – а может быть, я вижу дым.
Пока было солнце, я думал, что пел, я думал, что жил.
Но разве это настолько важно – что ты хочешь ещё?
Ведь никто из нас не выйдет отсюда живым.
В контексте панк-композиции эта отсылка выглядит почти издевательством. Гребенщиков, по мнению И. Смирнова, «пытался создать русский эквивалент любимым песням» - своего рода попытка «избавиться от страха [метафизической] смерти», оперируя понятиями чужого (и для рок-среды – престижного) дискурса, то есть, вопреки провозглашаемому лирическим героем фатализму, надеялся стать «живым» - но благодаря мёртвым. Здесь же романтический дискурс деконструируется, а вторичность российской рок-культуры подчёркивается обнажением приёма: в середине песни – уже не аллюзия на чужой текст, а откровенное цитирование:
У меня усохла кишка
У меня отлетела башка
Я закрючил свои мозги
Я тащусь от дурной тоски
Я руками залез в говно
Я сломаю своё окно
Но никто не уйдёт отсюда живым
В этом центонном отрывке сталкиваются условно вторичный Гребенщиков и условно самобытный Летов, что нивелирует антитезу противостояния, давно уже затрёпанную на русском рок-пространстве: кем бы ты ни был – умрёшь, надежды нет, ожидать чуда глупо – далее в тексте появляются «на деревьях распятые белочки / В ожидании чуда повисшие / В назидание глухонемым». Но герой понимает, почему люди продолжают надеяться:
Мы не пёстрой толпою, но всё же бесстыдно кочуем
За нами закрылось не одно зеркало, не одна стена
Триумфальное схождение с большого ума
Сколько прав одним махом даёт надежда на чудо
(«Про дерево»)
Надежда – последний способ почувствовать себя «правым» в тупике, когда ты не знаешь, как изменить реальность, в которой «никто не владеет нимбом и бумерангом», но и умереть не можешь («А нам, сволочам, ни повеситься, ни застрелиться»). Люди, осознающие, что выхода нет, застывают на одной экзистенциальной точке: «Мы считали ступени, мы до сих пор считаем ступени».
Прямой протест не действует в этом, сказал бы Уэйтс, извращённом старом мире, не спасает ни сила («Камень в кармане ничем не поможет / Он тоже живой и его что-то гложет»), ни знания («Есть девять планет, а тебе нет покоя / Раньше ты думал, что их только семь / Щёлкал орехи и песенки пел»). Остаётся эскапизм – наркотики или внутренняя эмиграция в другую эпоху («жить в современном городе в средние века»). Но оказавшись внутри средневекового мифа, герой семантически преломляет его. Персонаж одного из стихотворений, которое можно услышать на альбоме «Праздник», примеряет роль гаммельнского крысолова, но получается совсем другая история – созерцания, а не уничтожения:
Он водил их к реке и с набережной
Они подолгу глядели вниз
Там плавали утки в мутной зелёной воде
И ондатры сидели на острове металлические, оттого что мокрые
Пока крысы и человек молились теперь уже неизвестной звезде
Которая была очень древней, оттого что допотопная
Потом они, молчаливые и сосредоточенные на ходьбе
Шли обратно мощёной дорогой
Человек подставлял лицо полной луне
Крысы гроздьями ссыпались в свои норы
Обычно это происходило ранним летом.
Человеческому обществу противопоставлен мир животных и насекомых. Один из ранних альбомов группы так и называется – «В Море Животных»; на поверхности – аналогия с Заболоцким, но это ловушка для филолога. У Заболоцкого растения и млекопитающие антропоморфны, здесь же они позиционируются принципиально иными: пока человек рассуждает о мерзости мироустройства, они заняты простыми вещами: «Умывается кошка, собака блюёт в подворотне». В другой песне это сформулировано ещё нагляднее: «У насекомых и растений всё иначе / Им незнаком наш страх, повальный стыд».
Человек несовершенен, хочет стать другим, не-собой, и понимает безнадёжность этого желания: «У кошки четыре ноги / У собаки четыре тож / У меня ноги только две / Значит, я на них не похож / Не похож, очень жаль, и что ж?» («Регги, панк и рок-н-ролл») Животное существует нерефлексивно, будучи не в силах воспринимать каждый день как мучительное умирание и воскресение, в отличие от человека:
Грязные стены, в пятнах пол
Меня обмыли, положили на стол
И так каждый день, и так каждый год
(«Регги, панк и рок-н-ролл»).
На пылающий город глядят облака
Завтра будет такой же пластмассовый день
Притяжения сила для тебя велика
Если ты превратился в сплошную мишень
(«Кого мы будем есть»)
«Здесь у проруби, у неё, у родимой, у неё распрекрасной что за хуйня, эй, мама, ну что за хуйня, ну какого хуя мы здесь забыли, когда что на этом, что на том свете на нас забили, на нас просто забили, хули не ясно – ЗДЕСЬ НИКТО ХОРОШИЙ БОЛЬШЕ НЕ ХОЧЕТ РОЖДАТЬСЯ!
Забыть болт и забить болт – далеко не одно и то же, сколько ж раз, блядь, можно через порог и еблом, и еблом об одно и то же!»
(«Не надо говорить со мной о поэзии»)
Возможности языка ограничены, заменить его на простую жестовую систему животных нельзя, и остаётся наблюдать, как он распадается на части, или пытаться произнести на нём то, что всё равно произнести не получится:
Не надо говорить со мной о поэзии
Потому что трава зелёная потому что она зелёная
Ягнёнок блеет, мать рожает, телёнок ищет вымя
Потому что зелёное есть белое молоко ваше
Во веки веков, аминь!
Не надо говорить со мной о поэзии
Потому что мать и перемать вашу и через такое-то колено
Я плачу всегда, Господи, ты видишь эти слёзы
Кто-нибудь, кто-нибудь вообще видит эти ёбаные слёзы?
<…> Растворённая хворь подорожником в грязь вам в лицо такой слизью потом ненужной зачем и сам не знаю
(«Не надо говорить со мной о поэзии»)
Ситуацию усугубляет чужая языковая среда. Что делать с поэзией после лингвистического ада эмиграции, спросил бы новый Адорно.
Пришёл домой и тихо улыбался
По небесам стекла сыпучая комета
Из-за луны светила серая собака
Поговорить сегодня не удастся
Язык не мой и сгнили все глаголы
Отходит плёнка пластиковой карты
Сошла на нет иголка граммофона
(«Календарь»)
Но, в сущности, любой язык, даже знакомый, – «в употребленьи бывший и негодный» («Выход»), и герой повсюду ощущает себя чужим:
Я сбиваюсь на мат то и дело
Ничего не меняет климат
География больше не может
Повторять моё стрёмное имя
Это не наше время
Это не наше небо
(«Снег крошил пенопласт по крыше»)
На одном музыкальном форуме стиль «Деревьев» определяли не как панк, гаражный рок или мелодекламацию (часть записей – это именно чтение стихов), а как «лирическую анархию». Этот термин вполне применим к текстам: Николай упоминает о том, что «слова меняются в зависимости от ситуации». Подобная стратегия подчёркивает нестабильность языковых норм и семантических конструкций, снимает установку на «серьёзность» и допускает множественность интерпретаций. (Кроме того, это форма протеста против перегибов так называемого копирайта, о которых мы однажды говорили с другим автором: «Понимаешь, они [издатели, владельцы лейблов] ориентируются на некий неизменный текст, который кто-то может взять, переделать по своему усмотрению, и это уже нарушает чужие права, а тут сам автор как бы даёт понять: нет никакого устойчивого корпуса текстов, никакого единого смысла, это иллюзия»).
Впрочем, в мире, рассыпающемся на куски, действительно маловероятно точное знание и окончательный вариант стихотворения:
И зима не зима, и лето не лето
И темнота не отсутствие света
Дёрни, дёрни меня за воротник, встряхни, столкни с рельс
Пока трамвай ещё не подошёл, пока ещё
Возможен парк и круглые дорожки из асфальта
Возможны ты и я на берегу озера с чёрными утками
Столкни меня, пока действует заклинание для ворон
На свою голову находишь другую голову
Пока твои руки обнимают, а что они обнимают?
Я не знаю
(«Flashback»)
3.
В статье памяти Аркадия Драгомощенко Александр Скидан пишет: «Поль Валери однажды заметил, что стихотворение с несколькими вариантами — это скандал. Не помню точно его формулировку…» (http://nlobooks.ru/node/3573). Если панк-поэзия всё ещё возможна, поливариантность – один из её главных признаков. Подвижность формы, пренебрежение точными рифмами, «что-то сырое и конкретное, реакция на перенасыщенность музыкального рынка всякой липой». Последняя фраза – из интервью Майкла Джира; ещё он говорил: «У меня на кошек аллергия. Ты всё же заведи собаку, это же чистая радость. Как ЛСД» (http://www.afisha.ru/article/cave_gira ). Если у вас аллергия на «форматный» русский рок, можно послушать «Деревья»: несмотря ни на что, это чистая радость, как ЛСД.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney