РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Александр Мурашов

Статуя

15-08-2015 : редактор - Женя Риц





1.

(1)

рука была горячая, как линия тропическая, пересекаемая в ноль секунд
а если не было плеча и дальше, то, лишенный зрения
он ощутил одно касанье ночного грифеля
в шелестящей на шершавом листе альбомном
говорят, рисовать человека начинают с глаз, но мастер
не рисовал, а набрасывал наобум
водовороты волос и кисти рук в темноте

(2)

как мушка в янтаре, цепенеет статуя в камне, еще невидимая,
почти неосязаемая, на дне тишины, плотной, телесной
как будто чурающейся формы перстной
звенит, свербит щеколдой распахнутых звуков
только окна координат в нее прорезаны, так что
каменным весом черного тельца точки
(можно представить ее как зеркальный шар нулевого объема)
определен треугольник, выводящий свои пояса
бедрами вылепленные небеса

(3)

веретенообразно зауженные зерна, ставшие пламенем
и вот вращаясь, наматывают нити жил
коснеет нежное онеменье на гладком стекле
расплавленный прохладной зыбью, неизменный
как ворох лепестков на подсвечнике перстном
с незримым, но все обозревающим ярко
переливчатым жаром драгоценных камней
потому что огонь устремляется вверх, а камень
падает вниз по единой воле, - их исполняет
вызреванием корень
вытягивающийся в податливую глубину темноты



2. РОЗОВЫЙ МАРТИНИ

(1)

В ненастной речи дождь начинает накрапывать
Одна половина меня остерегается, а другая половина меня – о том, что размокшая бумага, картон скептицизмов, папье-маше расхожих улыбок снова превращаются в измельченную до пыли древесину, материю греков, первичную персть, которая оплодотворяется небесными каплями и порождает формы живности. Но другая половина меня
Обезображенный временем, само существованье которого бессердечно объявляется здесь сомнительным, я вспоминаю
как на пол сбрасывали только наши полые тени, эти слепки с пустот в облекавшем нас всемирном
                        
свете
«наготу, облаченную только в душу»
промеры отвесных слов
И думаю о мелком морском прибое, о прозрачной тихой волне, о смолистых стволах полуденных сосен литовской Паланги и нежности пыльцевидного песка между ними и морем, о медовой дымке янтаря, о терракотовой розовеющей статуе среди сосен
На губах ее – полуулыбка-полуявь этрусского лукумона, с лукавыми глазами удлиненными

(2)

наши речные злаки резонерствуют шепотом беглым, макулатурным шуршаньем не в лад листве
                                    оркестровой, amado mío
в ритме какой кумпарситы вернется мысль, сжимающая нас, как головная боль, в каком нечести-
                        вом ритме
кумпарситы какой, не сказать, но вспомнить amado mío
таинственный надзор из пламени и дыма солнц других
и мы плывем, куда ж нам плыть, а некуда, но навсегда, о, чтобы это продолжалось, пожалуйста
как плыли много лет назад меж простыней и потолком одной медузою с восьмеркой щупалец
                                    сорокопалой
в попытке отделиться, отдалиться прочь от стрелок стрекота
в предметах неподвижных обступающих, как ночь, как сон, со всех сторон
and let forever begin tonight

(3)

Ты помнишь, конечно, свою однокомнатную гарсоньерку
          с утлой ванной в ржавых подтеках, с выцветшими светлыми обоями и узкой кроватью –
На застекленной лоджии летом окна заливались сплошной листвой, и начинался дождь, священная супружеская ночь земли и неба
Темная, крупная листва холодела от капель, и вода стекала по ней на плитки пола в лоджии,
        а комнату чуткий сумрак-полусумрак пронизывал
Гарсоньерка лоджией-лодочкой плывет сквозь голову мою в листву и дождь, и тонкие длинные жгутики-пальцы дождя скользящими подушечками-каплями ощупывают
         лицо листвы как если бы мое лицо
Все преходящее, конечно, отблеск, оттиск, отсвет и оттенок, а древо жизни вечно зеленеет –
         ель, сосна и лиственница, смолоточивые
В смысле-смоле застывают скелетики слов на тысячелетья
С пригоршнею янтарей возвращаешься в дом на ветру саднящем

3.

Фивы Египетские – это стук тарелок табльдота и
Храм царицы Хатшепсут, белым гребнем, эллинским почти, расчесывает тяжелые пыльные пряди горы над рыжей пустыней
Но его прямоугольная белизна, его гениальная вкрапленность в ландшафт наощупь не дана тому, кто не поднимался к молчаливым, спеленутым куклам у сахарных колонн, не уворачивался потом от негра в голубовато-зеленой галабее, предлагающего скверно вырезанную фосфорную фигурку и столь же скверно вырезанные русские слова: «Земляк, кошка, земляк!» -
               почему «земляк»? –
и не переправлялся через темно-синий, с прозеленью Нил, чтобы пройти аллеей бараноголовых львов (называемых «сфинксами»), розовеющих закатными отблесками азалий

4.

(1)

Из слепого переулка, пыльно-предсумеречного, начали подниматься, не доспорив, надо ли им наверх
то пологой была, то почти вертикальной тропа, а они в сандалиях, и он хватался, вторым, за жесткие стебли полыни и выступающие комья земли.
Чем поднимались выше, тем больше вокруг темнело, как будто их догоняла ночь, скользящая им навстречу, он предлагал прекратить, обняться, откупорив бутылку вина, похожего на портвейн
Но внезапно открылась плоскодонная чаша закатного нагорья, травы которого были желтыми, замшево-бурыми, красными и сиреневыми
и женщина с распущенными темными волосами скакала, не поворачивая к ним лица, на серо-белом коне, а рядом другой, каурый, в лимонных и латунных последних лучах от пунцового желтка
Но они поднимались выше и выше и словно с каждым метром тонули в синем мраке южной, накануне осени ночи
Наконец остановились на сине-черной площадке, даже просто бугре во лбу скалы, а гора оставалась над ними по-прежнему, непостижимая, их выхватывал
как фотовспышка, окатывал белесо-мертвенный свет маяка, вращавшийся по кругу почерневшей бухты, куда они смотрели как на лунную равнину холодного праха
кратеры, кратеры

(2)

Я жил у армянки корчемницы, в комнате за корчмой, со звуком прибоя
и уже прохладными вечерами и томиком Анри де Ренье и антологией Siglo de Oro
и выходил смотреть, как по склону пресловутой горы соскальзывают постепенно
легкие печали облаков, пролетающих над ней, а значит, скоро и надо мной
и вспоминал, например, на просторном татарском диване веранды, куда должны принести заказанную шурпу
как заканчивалось другое лето, у плещущих пирсов густая, как шурпа, темнота, синие лампочки на лопастях прибрежных магнолий, дорога кошачьим выгибом среди кипарисов или утром – по старому парку с платанами, оранжево-желтый коктейль подмухлеванный, и эта поездка туда, где мы поднимались в сандалиях по склону этой, этой горы, а вернулись: «Сколько, сколько доллар в Москве?» – как много тогда заканчивалось
даже такого, что еще не успело начаться
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney