РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Ревнители бренности

Алекс Гарридо - Некоторое количество стихотворений...

22-10-2004





Некоторое количество стихотворений, две колыбельные, три баллады и одна молитва



***
Дня не узнаю — разве этот
обещался заглянуть с утра?
Ночь уходит прочь. До рассвета
с нами засиделось вчера.

Из вчерашних чашек вчерашний
чай не обжигает рта.
Позже выйти из дому, раньше —
это не решит ни черта.

Там, за переулком коротким,
за углами серыми, там
ехать на вчерашней маршрутке
по вчерашним делам.

Может быть, мы просто устали,
просто нам теперь все равно,
отвечай — твоими устами
истина, что мед и вино.

Может, ты и вправду свободней,
может, ты и вправду живешь,
может, нас догонит сегодня,
если ты его позовешь


***
Предназначение окна, вот этого —
позволить миру
взирать торжественно на нас,
на нашу бедную квартиру,
на наш немыслимый уклад
и перепутанные судьбы.
Деревья, пристальные судьи,
годами у окна стоят.
И облака плывут-плывут
над нашей утреннею ссорой
и ей дивятся сквозь листву
без осужденья и укора.
А выше — солнце и луна
все стерегут попеременно,
чтоб нам жилось самозабвенно
при свете нашего окна.


***
Игра теней на фоне двери:
друг в друга проросли живьем
приобретенья и потери
по обе стороны ее,
как эдакий король крысиный
с зубами, о семи хвостах,
а я — щелкунчиком в лосинах,
в кафтане красном и в усах.
Я погляжу, как в пасти черной
играют блики на зубах,
я сабелькою золоченой
крест-накрест и вокруг себя !..
Ненастоящему герою
не одержать семи побед.
Я нараспашку дверь открою
в надежде совершить побег.
Но — беглецом в кафтане алом
метаться в проходном дворе
нельзя.
Ты видишь, все пропало,
и мне не выйти из дверей.
И если не придет подмога,
меня не сменят на посту,
то здесь, у этого порога,
игрушкой крашеной паду
в мундире, празднично блестящем.
Но ты, печальна и горда,
в руках качая, настоящим
ты назовешь меня тогда.


***
Не завидуя сонму чужих забот
и теплу чужого жилья,
между вами такой же один живет
человек по имени я.

И любой другой, кого ни возьми,
пекарь, лавочник, почтальон,
для него, как водится между людьми,
человек по имени он.

И мелькают бликами тысячи лиц,
и смотрит Бог с высоты,
как он ищет по всем сторонам земли
человека по имени ты.

А найдет — сколь чудны дела Твои ! —
и свет родится из тьмы,
когда родятся из тех двоих
двое по имени мы.

Дай им Бог, и ангел над ними рей,
и храни их, ангел, от всех скорбей,
да минует их судьба моя,
человека по имени я.


***
Любовь моя за тридевять земель,
благодарю, прощаю Бога ради
за то, что жить в эпоху перемен
мне повезло в твои глаза не глядя.
На страх и риск, мучительно, с трудом
и так легко, как мне дается ныне,
не меряя себя твоим стыдом,
твоей надеждой и твоей гордыней.
Наверно, так устроила судьба
надменная, заботливая, чтобы
я стал за неимением тебя —
тобой и чем-то большим, чем мы оба.
И точно там, где мне всего больней
тебя, всего смертельней, не хватало —
я рос. Так рвутся из живых корней
над спилом стебельки побегов малых.
И не торгуясь с Богом и судьбой,
согласно или вопреки природе,
так я и заполнял самим собой
зияющую пустоту напротив.
И вот уже не стало пустоты,
а что осталось, мною зарастает.
И я не нахожу, куда здесь — ты.
Но мне тебя так странно не хватает.


***
Немыслимое мужество беспечности,
непоправимо родственное мне,
когда на волоске от бесконечности
ты ловишь искры мимолетных дней.
Ты обжигаешь пальцы, ты качаешься
на волоске, натянутом судьбой.
Но никогда ты насмерть не отчаешься,
и вечность улыбается тобой.


***
Чтобы женщина, кудрявая и обязательно рыжая,
нежно-смуглые руки к ветвям поднимала,
тянулась на цыпочках еще чуть-чуть повыше
и светлыми пальцами яблоки снимала.
Чтобы ноги ее босые в прохладной траве нежились,
и колени были зеленые от травяного сока,
чтобы похожа была она на яблоко,
самое чистое и свежее,
то, что на ветке самой высокой.


***
От жажды умираю над ручьем.
И высохла гортань, и манит водоем,
но словно чья-то строгая ладонь
к устам прижата: не твое — не тронь.


***
Тебя моим ожогом жжет
и бьет моим ознобом.
Я умираю третий год,
и мы устали оба.
Я верил: проще и нежней
мы станем на прощанье.
Бесценных предпоследних дней
прозрачное звучанье
не исказит ни окрик злой,
ни раздраженный шопот.
Двуручной ржавою пилой
нам стал последний опыт.
И наболевшись чувства спят,
как нарыдавшись дети.
Я говорил, что без тебя
не стану жить на свете.
И я тебя не обманул,
но смерти ожиданьем
я разделил одну вину
на два страданья.
И скоро кончится одно
с моим последним сроком.
Тебя не обманул я, но —
но предал ненароком.
И вот, за то что буду жив
и виноват недолго,
я стал капризен, зол и лжив.
Но, знаешь, ненадолго.
И будешь ты уже не мной
когда-нибудь утешен.
Но, оставляя путь земной,
я снова стану нежен.
И мы тогда не вспомним слов,
но вместе мы заплачем.
Поверь, что все еще любовь —
и не иначе.


***
Когда живешь напропалую
ни в понедельник, ни в четверг,
не вдоль по времени, а вверх,
а вот сейчас, времен не чуя,
сейчас, в единственное время,
в своем единственном числе,
и с теми, милыми, и с теми,
единственными на земле,
ни свода над тобой, ни под —
тяжелой тверди, только высью
пронзительной легко кольнет
и высосет.


***
На лице твоем бумажном
ни следа черновика,
только в голосе протяжном
извивается тоска,
только алою помадой
ты рисуешь мимо губ,
а глаза бегут от взгляда
и рыдают на бегу.


***
Не спеша сложили ладони
перед грудью, молились вслух.
За стеною храпели кони,
отгоняли хвостами мух.
Поднялись по скрипучим сходням
и растаяли в сизом дыму.
Уплывали за гробом Господним,
а домой привезли чуму.


***
Выступили слёзоньки, огляделись,
на ресницах слёзоньки покачались.
Говорят, а на что же вы надеялись,
а надеялись — так что же вы отчаялись?


***
Убаюкай меня, мурлыка,
шелковистое ушко,
моя ласковейшая кошка
цвета меда и молока.
Колыбельное бормотанье
грянь доверчиво и утешно,
заведи свою хриплую нежность,
напружинив хребет под ладонью.


***
Покуда чайник не остынет,
о нем не вспомним: разговоры...
Ни я тебе жених, ни ты мне,
и до утра еще не скоро.
И мы свободе праздной рады,
и в темном зеркале окна
не ловим накрест беглых взглядов,
но нам опасна тишина.
И снова ставим этот чайник,
и втайне молимся о том,
чтоб не прошло меж нас молчанье
с прикушенным стыдливо ртом.
Не то крушить придется разом
годами нажитый покой.
И, зацепив за фразу фразу,
подталкиваем их рукой.
И вот — поехали сначала.
А те, в окне —
нас миновавшее молчанье
на них обрушится вдвойне?

(Был горизонт кровав и дымен,
плыл горизонт клубами пыли,
ни я тебе жених, ни ты мне,
сцепили руки, как слепые.
Но небо полоснуло землю,
и только там, у самой кромки,
те островерхие деревья —
как край зазубренный и ломкий.
Но начал ты, а я ответил,
и, повторяя друг за другом,
свою считалку, словно дети,
мы завели охранным кругом.
Но путь лежал за край, за небо,
и там на вдохе обрывался.
И я там был, а ты там не был,
и не был я, где ты остался,
в той дальней заводи вселенной,
куда не достигают звуки.
Но ты был мой, а я — твой пленный
по обе стороны разлуки.)

И вот — нам нечего бояться:
ночь миновала, как гроза.
Рассвет. В окне не отразятся
осиротевшие глаза.

Любовь на нас неумолимо,
как скорый поезд по прямой,
неслась — и проносилась мимо
в неудежимости слепой.

Мы уступили ей дорогу,
метнувшись порознь с колеи,
мы, не доверившие року
судьбишки жалкие свои.


ПОЛНОЛУНИЕ

I
Полная, властная, диких снов госпожа,
а кому твой блеск, как блеск ножа,
а кому страшно до ломоты в костях.
Я же — сплю, как у мамки под сердцем дитя.

II
Мамка-луна снова кругла,
рассиялась по небу.
Что-то велела, что-то с собой дала.
Да я не помню.


Колыбельная I

Нежных снов тебе, дитя.
Пусть всю ночь они летят
вереницей светлых птиц
между сомкнутых ресниц.

Не выглядывай в окно,
там и страшно, и темно.
Утром, утром позавидуй
тем, кому не спать дано
не в объятьях, не в слезах,
не над люлькой, не с вяза-
ньем — стеречь свои кошмары,
чтоб не лезли на глаза.
Я виска коснусь рукой.
Спишь. Не рядом — далеко.
Между мною и тобою
пробирается дракон.
Вглядываюсь в темноту.
Я как витязь на мосту.
За спиной уснули братья
во ракитовом кусту.
Ты блуждаешь между снов.
Я блуждаю между слов,
я спасаюсь от дракона,
девяти его голов.
Утром, утром разбужу,
может, что и расскажу,
может, даже не заплачу,
а пока тебя прошу:
спи, щекою на руках.
Между нами бродит страх.

Нежных снов тебе, дитя.
Пусть всю ночь они летят
вереницей светлых птиц
между сомкнутых ресниц.


***
Здравствуй же!
Как я рад
видеть тебя снова —
и отвести взгляд,
не проронив слова.
Мимо меня иди.
Я — за тобой следом.
Плечи твои впереди
сухим осыпаны снегом.
Оленьим твоим шагам
в такт шевелю губами:
милый, я все отдам
за пять шагов между нами,
за то, чтобы никогда
рукой тебя не коснуться,
не дай тебе Бог оглянуться,
милый, я все отдам...


***
На стороне невыносимо солнечной,
не разжимая опаленных век,
какого-то забывчивого случая
все жду. Душа не жаждою измучена,
а будто тайной жалостью источена
к кому-то, незнакомому навек.

А случай не забывчивый — несбывчивый,
и жалости моей тому не надобно,
и жажды он моей не утолит.
Да вовсе и не я о нем загадывал,
а нечто между ребрами, привычное,
что так недоказуемо болит.


***
Так плохо стало, что боюсь:
не стало б хуже.
И я с тобою расстаюсь,
за то, что ты мне нужен.


***
Любовникам не писаны законы.
Сидеть всю ночь — сидим всю ночь, молчим.
А мир внизу, в провале заоконном
гремит и воет, рвется из ночи.
Мгновенья молча плавают вокруг,
не в состоянье вырваться из круга,
со счета сбившись.
Каждый резкий звук
разит испугом.
Над сортировочной старательное эхо
и ночью мечется, и впопыхах
перед собой гоняет слов осколки.
И темный профиль твой до самой челки
лучом янтарным вычерчен, и ночь
имеет темный профиль твой точь в точь,
и в том же отражается окне,
и так же вот в лицо не смотрит мне.


***
Ты веришь, бывает такая тоска,
которой имени нет,
потому что нет для нее языка,
и это всего страшней.
И все, на что тебе хватит сил —
закрыть глаза и губу закусить.
И ты бы помощи попросил,
да не знаешь, о чем просить.
И если дождь — спасибо ему,
потому что можно забиться в плащ
и, глотая боль, ломиться во тьму,
и если не плакать, то лишь потому,
что никто и не скажет: не плачь.


***
Птица о четырех копытах
(Господи, Твоя воля!)
прилетела и дышит в окно.


***
И каждый прав, и каждый победитель.
Все происходит как бы наяву.
И даже есть безропотный свидетель,
которого в игру не позовут,
но не прогонят — он им тоже нужен:
одним из доказательств бытия
он всем вокруг самозабвенно служит.
Им каждый раз оказываюсь я.


Колыбельная II

На тайной стороне Луны
живет печальный человек.
Он видит радужные сны
не размыкая смуглых век.
И ледяною пеленой
его окутывает мрак.
Но постучать в твое окно
он не осмелится никак.

А он боится темноты,
совсем, как ты.

И он в окно твое влюблен,
в его далекий ясный свет.
Он сочиняет белый сон
прозрачным снам твоим в ответ.
Он счет ведет твоим шагам,
и так глаза его зорки:
он разбирает по слогам
твоих надежд черновики.

И он их учит наизусть
от слова "пусть"...

Шагами меряя Луну,
он слышит стук в твоей груди.
И даже если все уснут,
ты не останешься один.


***
В тебе как не моя душа — другая
спешит себя проверить на разрыв.
Как жалобно собой пренебрегая
грешишь навзрыд и каешься — навзрыд.
Ты пленник необъявленных капризов
и громко отвергаемых причин.
Как жалко и светло звучит твой вызов
в устах уже отброшенных личин.
И в поздний день, когда горчат надежды
лежалые, и негде взять других —
как ярки и остры твои одежды,
и как быстры бесцельные шаги.
Равно судьбой и вымыслом влекомый,
как схиму одиночество приняв,
возлюбленный, гонимый, незнакомый,
из всех зеркал ты смотришь на меня.


Ancient ballade I

Мне снилась охота. Я не был охотником в ней.
Я спал на поляне, когда затрубили рога.
И все мое тело, до кончиков узких ступней,
подернулось дрожью, когда затрубили рога.

И я потянулся из мятной моей тишины
и смял ее в пальцах, когда затрубили рога.
Стрекозы взметнулись с нагретой лучами спины
и взмыли, сверкая, когда затрубили рога.

И некому было утешить меня и обнять.
Я знал, что случится, когда затрубили рога.
И звери кричали и плакали, звали меня.
И я отозвался, когда затрубили рога.

Велел уходить, и они торопливо ушли
в укромные чащи, когда затрубили рога.
И не было, не было рядом со мной ни души.
Один я остался, когда затрубили рога.

И я обернулся оленем, и мчал во всю прыть
навстречу охоте, когда затрубили рога.
И травы мне в ноги кидались, плача навзрыд,
и ветви тянулись, когда затрубили рога.

В короне ветвистой, как царь, величав и могуч,
я встал перед ними, когда затрубили рога.
Я их уводил, и я знал, что уйти не смогу,
но встал перед ними, когда затрубили рога.

И я не хотел до конца досмотреть этот сон,
и он оборвался, когда затрубили рога,
И пальцы я стиснул, и мята дохнула в лицо,
когда я проснулся, когда затрубили рога.


Ancient ballade II

Я вернусь, я очнусь, если только смогу,
там, где рыжая женщина пляшет в кругу,
там, где плещутся флаги ее на ветру,
я вернусь, если это и значит: умру.

Я вернусь, дотянусь, я рукою коснусь,
если это во сне - никогда не проснусь.

Где в траве ее ноги стройны как трава.
Там, где я был неправ, и она - не права.

Там, где солнце горело в ее волосах.
Там, где тени легла от нее полоса.

Где на краешке тени, на краешке дня
Место есть, место есть, места нет для меня.


Ancient ballade III

Он шел по реке, ему ветер ложился на плечи
под вечер ложился на плечи ему отдохнуть.
И крадучись осень за ним занимала поречье,
в ладони дерев рассыпая веселую хну

Он шел, выдыхая сквозь полое таинство флейты
последнюю веру в приют и ночлег и очаг
и льнуло к нему вместе с ним уходившее лето,
усталые ветры сложив у него на плечах.

шиповником алым в шипах за суму и одежду
поречье цеплялось, вцеплялось, вослед голося.
Он шел, отступая, спасая себя и надежду,
из осени, как из пожара ее вынося.

Любимый, я помню, он шел не спеша и не медля
и что-то твое в нем мерещилось, что-то мое
с тех пор, что ни осень, все туже затянуты петли,
все крепче силки, тяжелее душа на подъем.

Ее придавили тяжелые влажные комья
осенней земли, и спасенья от осени нет.
И все нам чужие, кто видел его и не помнит,
кто не обернулся ему, уходящему, вслед.


***
Сквозь солнце струи бились о стекло,
и свет в слезах стекал на подоконник,
и стало мне не то чтобы спокойней,
а сердце тяжестью медовой налилось,
предчувствием неисцелимой муки
и радости округлой. как слеза.
И я хотел, и я не мог сказать:
мне отказали не слова, но звуки.
Ангинной болью сердце изнывало,
и судорогой острой грудь свело,
и отражалось мокрое стекло
в глазах, и солнце слезы целовало.


***
У братишки, у Алешки
жилки сини на висках,
в левом ушке две сережки
и браслеты на руках.
Невесомые запястья
обвивают два шнурка:
их повязывал на счастье —
не нашел его пока.
Он умеет улыбаться,
не смахнув слезы с ресниц,
он умеет затеряться
меж исписанных страниц.
То подчеркнуто ранимый,
то в сияющей броне,
весь насквозь манерно мнимый,
горько шепчущий во сне.
И улыбка — мимо, мимо,
сердце то замрет, то — вскачь
от его непоправимых
и счастливых неудач.


***
У меня сегодня все сразу:
и беда, и праздник, и просто.
Ах, какая детская радость:
Отдирать с болячек коросту.

И потворствуя голым окнам,
наведенным в серые тучи,
я сегодня больным животным
целый день простонал беззвучно.

Ну а ты - приходи под вечер.
Мы поужинаем недолго.
Я не стану тебе перечить.
Мы на диск опустим иголку.
Запоют, заиграют, смолкнут...

В тишине помолчим согласно:
эта тайна взаимной грусти
нам напомнит, что все прекрасно.
Эту ночь не читай. Пропустим...


Молитва

Видишь: кресло, видишь: стол,
видишь: я за тем столом.
Мне, наверно, лет за сто.
Мне, наверно, поделом.
Но отмерено: ни-ни
уклониться, избежать.
Принимаю - протяни.
Даже руки не дрожат.
Эта чаша - мимо рта,
так что лей-не перелей.
Я сегодня сирота,
приходи и пожалей.


Soprano

Когда ты прикроешь глаза, запрокинешь лицо,
с пугающей легкостью звуки исходят из горла,
и звонко трепещет оно, обнаженное гордо,
и в этом родство твое с зябликом или скворцом.

И нам остается почти суеверно застыть
в боязни нарушить вот то состояние мира,
в котором возможно так царственно, голо и сиро
собой пребывать, как сейчас это делаешь ты.

Мы тоже, мы тоже - когда-то, когда-нибудь, но
мы тоже сумеем, мы станем такими, как надо,
а если б не это, какая тогда бы досада
нам радость прожгла, что - кому-то, а нам - не дано.


***
Потянулись мимо стаями
неприкаянные дни.
В тишине необитаемой
одиночество звенит,
как в свирели пустота.
Я играю жизнь с листа.
Неожиданная нота мне
дается без труда,
потому что верит кто-то:
я сумею.
я-то?
да.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney