РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВНил Пряхин
03-10-2019 : редактор - Женя Риц
Галера
Бесконечное поле, как модель на координатной сетке, есть только длинные тени от разлившегося всюду света. Мужчина снял кроссовки, он хотел коснуться земли, снял носки, растопырил пальцы ног, зарылся ногами в холодную грязь. Он стоял на самой верхушке длинной тени и пошел по ней как по тропинке. Позади он оставил машину (Ландкрузер), та волнами рассекала высокую, по колено, траву, пока не завязла в грязи. Мужчина улыбнулся, не стоило оставлять ее одну. Он вспомнил, как ехал сюда, по самое плечо протягивая руку из окна, чтобы водная пыль осела на обветренной коже. Вялую кисть его мотало из стороны в сторону, а он представлял себя художником, творцом, пейзажистом. Так он по тени дошел до дерева. Оставив кроссовки под деревом, он полез по стволу. Он легко добрался до средних ветвей. Там огляделся (даже дороги не видно), раскачал ветвь, на которой стоял, проверяя, не сломается ли, и вдруг спрыгнул вниз. Его тряхнуло, землю выбило из-под ног, он упал на зад и завалился набок. Первые секунды было трудно дышать, мужчина что-то просипел, резко вдохнул, выдохнул и притворился мертвым. Стемнело.
Он поднялся, превозмогая боль. Подобрал одну кроссовку, заглянул внутрь проверить, нет ли там сора или камешка, и вдруг увидел собственное имя, аккуратно вышитое сбоку, в точности, как он любил, чтобы каждая буква была отдельно, и как паззл примыкала к другой. Какое именно имя, не имеет значения. Более того, глядя в кроссовку, мужчина напрягся всем телом, повел головой из стороны в сторону, размахнулся раз, другой, проверяя себя, сдержит ли он бессмысленную ярость, и, как бы успокоившись и сделав шаг, вдруг кинул кроссовку. Кинул очень неудачно, в землю, кроссовка подскочила, завертелась, еще раз ударилась об землю и вошла носком в маленькую ямку. Мужчина постоял немного, переживая приступ бешенства, подобрал вторую кроссовку и пошел за первой. Это была единственная его обувь. Однако, он не обулся, ему казалось, что золотистые буквы, которыми были подписаны кроссовки, будут жечь. Мужчина лег на землю и расслабился, обратившись чувствами к ноющему телу. Он поставил кроссовки на грудь и спокойно задышал. Он прибыл.
В поисках пресной воды мужчина пришел к озеру, которое было видно с дерева. По берегу стелилась белая минеральная кайма. Озеро было соленым. Мужчину это не обеспокоило, он разделся, искупался и подставил тело холодному ветру, чтобы обсохнуть. На другой стороне озера виднелась лодка, мужчина пошел к ней вдоль берега. Подойдя ближе, он понял, что ошибся, это был корабль, полугалера, без мачты, заваленная на бок. Двадцать метров в длину, три в ширину. Как дохлая рыба, она бы сгнила под солнцем, но весь ее корпус покрылся толстым слоем соли. Мужчина вырвал несколько досок, обнажился скелет.
Доски он использовал, чтобы спасти Ландкрузер. Из веток и досок он соорудил подмостки, подложил их под колеса, завел машину, камень положил на газ, стал толкать. Ландкрузер взревел, разметал грязь из-под колес, зацепился за дерево колесами и поехал вперед. Мужчина побежал следом и проворно на ходу забрался в салон.
Он вырулил к озеру, поехал по широкой минеральной полосе, оставляя за собой два глубоких черных следа, и остановился около полугалеры. Осмотрев ее, он убедился, что это археологическая находка. Какой-нибудь доктор археологических наук если не руку, то уж палец дал бы на отсечение за нее, неведомым образом попавшую сюда. Может, варвары девятого века на бревнах переправляли армаду полугалер к Черному морю? Одна отбилась и вот, найдя последнее пристанище в этом озере, сохранилась до наших дней. Не обладая академическим знанием истории, было смешно делать такие предположения, и мужчина тут же назначил себя капитаном, а лучше рабом, который только теперь, в будущем, выбрался из проклятого корабля, чтобы возродить в людях человечность (как известно, раньше было лучше и нравственней, так кому, как не варварам рубить гидру сегодняшнего соцустройства?).Мужчина знал, что это все чушь, не могла эта полугалера принадлежать варварам, ей было никак не больше трехсот лет: хорошая конструкция, неповрежденный киль. Мужчина похлопал снизу по килю, отбил соль, шлепнул по дереву. Приятный звук. Приятный запах. Наверно, это была хорошая полугалера, если до сих пор она сохранилась -- какое там! -- мужчина улыбнулся, это была лучшая полугалера из всех кораблей истории! Мужчина самодовольно имел ввиду, что иная ему и не могла попасться. Если не варвары, то пускай она будет инженерным гением флота Петра Первого. Мужчина сел на борт и стал воссоздавать в своем воображении, через какие события прошел его корабль. Мужчина лег, глядя на небо, и не заметил, как уснул.
«Я наблюдаю за тем, как двигаю своей рукой (похоже на то, как орудуют палкой обезьяны), и отправляю себя в прошлое, мое заветное желание -- предотвратить изнасилование, о котором она говорит без предупреждения на первом свидании вместо поцелуя в щеку, в шею, в губы, у дверей подъезда ее трясет, холодно, и я не сразу понимаю, отчего. Это сорокалетний лысый однорукий урод, ей пятнадцать, она сорвиголова и дышится ей легко, это лето и не странно оказаться в глубоком парке, где никто не услышит ее криков. Она не произносит ни звука. Лысый однорукий урод заваливает ее в кусты, даже не кончает и отпускает, когда она набирается смелости сказать неразборчивое нет, похожее на писк котенка. Больше они друг друга не видели, я в другом городе и пока еще не знаю о ней. Проходит три года, мы знакомимся, я решаю, что мое заветное желание -- предотвратить изнасилование, годами работаю над машиной времени в подвале нашего дома, пока ей вечнозеленые двадцать один, лысею, мне сорок, отрубаю себе руку, а другой отправляю себя в прошлое, нахожу ее пятнадцитилетнюю, кладу на расстеленную заранее шубу, проникаю в нее, признаюсь в любви, и поражаюсь легкости, овладевшей мной в эту минуту, и рассказываю ей, как отрубил себе руку по собственному желанию, как раздробил свою руку камнем, как распилил ее трупорезкой, чтобы понять, чья эта рука, и если моя, то способен ли я распорядиться ей, и я вновь беру девушку на расстеленной заранее шубе, тело мое подчиняется не воле, но крыльям бабочки на другой стороне планеты, а я произношу вслух то, что собираюсь сделать, и угадываю следующий свой поступок: я вновь беру девушку, ведь прежде существовавший барьер опыта изнасилования еще не встал между нами, и ничто не способно остановить меня, проходит три года, мы встречаемся, я слушаю, как лысый безрукий урод отпилил себе руку и изнасиловал ее, и в ответ говорю, что шуба та же вагина, и выглянув из длинного вдоль пуговиц воротника, завернувшегося как розовый лепесток цветка, мы смотрим на мир из теплого лона, и наше преступление против природы, триста забитых зверьков, -- это то же наше убежище от природы, от ее холодного сердца, и преступив законы убийства, мы искупили страдания собственного обнаженного тела. Не ты ли, природа, толкнула нас на преступление? Она в меньшей степени моя, и в меньшей степени моя потому только, что я не могу ее отдать по своему желанию, и даже избавиться от нее, например, отпилить или раздробить камнем -- ничего этого не мог. Разве со мной в тиши леса Вы повернулись бы ко мне спиной, заложив уши при этом наушниками? Или, если я разозлюсь, Вы разозлитесь в ответ, не опасаясь, что я что-нибудь выкину? Несомненно, я как помешанный, а значит и есть помешанный. Порою какой-нибудь камешек, машинка или конфета гораздо больше «мое», чем это тело. Приветствую не вставайте, имя мое И.И., особенность моего нездоровья отдает легким цветочно-розовым ароматом, и сегодня мы нарисуем свою боль, а потом превратим ее в домик».
2-й день. Мужчина занялся реставрацией. Остов был крепок, а ведь именно в киле -- душа корабля. Пока киль не поврежден, корабль можно восстановить. Мужчина верил, что, насколько бы сильно не был поврежден корабль, его можно восстановить. Он должен этим заниматься, для этого он приехал сюда, ему нужно дерево, мысль и вдохновение.
Мужчина замерил необходимый размер досок и пошел выпиливать первую. В машине был необходимый инструмент, была и древесина. Он заделал все бреши полугалеры. Она стала как новенькая. Мачта не сохранилась. Ее придется делать с нуля.
Мужчина смотрел, как галера возвращается к своему былому виду, это вселяло в него спокойствие. Работа затягивалась, он начал получать удовольствие от жизни, маленькие вещи стали ему привлекательны перед большими. Он наблюдал течение жизни. Как приятно забыться в этой простой, тяжелой работе! Он весь и без остатка отдался идее. И чувствовал себя почти что счастливым, предвосхищая ее воплощение.
Корабль был готов к бою.
Сцена сражения. Темная ночь может быть волшебной сказкой и нежным затишьем, мужчина проснулся. День, свет пробивался из-за грозовых облаков, но его становилось все меньше. Грянул гром, дождевые капли падали и разбивались о борт корабля, потусторонняя тьма нависла над камерным миром мужчины.
-- Товарищ капитан, грозовой фронт накрыл нас, пока мы спали!
-- Это война, рядовой, вспомни город, пахнет дождем, щелчок за щелчком -- у каждого оружие против дождя -- зонты выстреливают в воздух, брызги в сторону, как от взрыва, кто не спрятался, я не виноват, люди разбегаются по укрытиям. Но это природа, рядовой, мы в самом настоящем лоне природы, мы преступники, рядовой, от дождя не скроешься. Нам нужен топор и нужен пень.
-- Кажется, я промок, товарищ капитан!
-- Снимай рубашку, мы должны выглядеть эпично и следи за всполохами молнии, наноси удар при свете и жди грома, даже если кажется, что его не будет, главное верить.
-- Штаны намокли и липнут к ногам…
-- И да поможет нам бог.
Мужчина подбежал к машине, дождь становился все сильнее, он вспомнил своего учителя фортепиано, она придумала, что он должен играть, как будто капли дождя стучат по клавишам, для нее это было синонимом мелодичности, для него она была сексуальной фантазией детства, она говорила о дожде, он представлял ее мокрой, думал о складках намокшей одежды, думал, каким узором ляжет тонкая рубашка на ее обнаженное тело, думал, как трудно будет ее раздеть, думал, что дождь смоет все запахи. А жаль, а жаль.
Это был огромный двуручный топор, он обхватил его одной рукой, как представлял, что схватит член перед учительницей, страстно и преданно глядя в глаза ей, а она и здесь увидит мелодию, ее глаза увлажнятся, его член затвердеет, не хватит всех фиговых листьев скрыть влечение мужчины к женщине -- чем еще заниматься в лесу, на природе? -- мужчина занес топор и стал неистово рубить одинокий пень, циклично, как слетевший механизм, как деталь вселенной, которая пришла в движение. Он восславил бога протянутыми к небесам в форме чаши руками, он тоже пришел в движение, и не имея цели, неистово и легко делал то, что должен -- раз за разом вгонял лезвие топора в свежий пень, вынимал и из-за спины, ускоряясь к низу, всаживал его в мокрое дерево. Или вынимал топор, вскидывал вверх вертикально, застывал на секунду и ронял, навалившись всем весом вниз. Вспышка света застала его в секунду невесомости, когда подброшенный топор, в его руках не ощущался, за мгновение до того, как он наберет вес и обрушится вниз. Молния ушла в землю, мужчина, отстав, ударил пень, который уже разваливался, дождь ослабел, он тихо бил о листья на земле, мужчина ждал.
И грянул гром, словно ударом своим мужчина сотряс землю, расколол ее надвое, и нет мыслей о сексе, нет вожделения, нет никого, ничего, тьма, нет голода и сытости, нет повсеместных “их”, “я”, можно брать что угодно, но нет ни в чем нужды, или брать нечего -- какая разница?
Дождь не прекращался, и мужчина вернулся к автомобилю и залез в салон, спасаясь от дождя. Начался ливень. Внутри было холодно, на заднем сидении лежал плед -- возьми его. Он выпал из рук мужчины. Хотелось пить, мужчина открыл бутылку, но не удержал ее. Она упала. Он снял футболку, попытался ее отжать, руки не слушались, он был слабым, он вспомнил, как был ребенком и не понимал силы, которой обладали взрослые.
Мужчина лег на заднее сидение, весь подобрался, сжался, чтобы было теплее, и уснул, убаюканный дробью капель дождя.
Проснулся. Громыхнуло, яркая вспышка озарила небеса, и гром послышался вновь. Разразилась невероятной мощи гроза. Густые черные тучи заволокли все небо, дождь отяжелел, и на память пришли смутные воспоминания из детства, когда он в такую же грозу побежал спать к маме. Она возникла перед ним чем-то теплым и мягким, но лица он вспомнить не мог, поэтому быстро забыл, о чем думал. Мужчина вжался в сидение и вздрагивал каждый раз, когда очередной раскат грома доходил до его убежища.
«Беспокойство не оставляло Z. ни на секунду. Он не мог контролировать свои мысли и думал о волшебстве. Z. было его именем. Уменьшительно-ласкательно z.
В возрасте двенадцати лет мальчики грезят о магических преобразованиях. Мир мог бы превратиться во что-то как в фильме или мультфильме. Его могли бы населить высокоинтеллектуальные смешные крутые карманные монстры. Или нумерация Того-Чего-Нельзя-Называть могла бы быть дробной. Можно было бы вдруг стать очень сильным или взрослым. Преобразование может быть таким, что ты вытянешь счастливый билет. Или таким, что тебе уступят место в трамвае, когда очень хочется посидеть у окна.
Z. беспокоился беспрестанно. Магия нарушала симметрию мира и была повсюду. Z. чувствовал незавершенность мира.
Это лишало надежды и контроля над своей будущей жизнью. Любой счет не имел никакого смысла. Раз-два-три-четыре-пять.
Z. искал магическое откровение мира так:
В десять лет он занимался точными науками. Как истинный математик он положил в основу обратное тому, что пытался доказать. Он хотел разрушить материалистическое видение мира, и изучал его как инженер-подрывник изучает дом, отданный ему под снос.
Z. по собственной инициативе поступил в районную школу на одно из немногих бесплатных мест. Он учился прилежно и оставил за собой право на это место, хотя у его мамы было наследство, располагая которым можно жить в свое удовольствие.
Z. был странным ребенком. Его мама считала своим долгом каждому рассказывать о полоумии сына. Она пыталась защитить его, чтобы всякий не принимал слишком близко к сердцу его идиотические выходки. И действительно, все проникались жалостью и многое Z. прощали. Поэтому Z. многое себе позволял. В детстве -- просто по незнанию, ведь его ничто не ограничивало. Теперь -- не в силах изменить сложившейся ситуации, он пользовался сложившимся порядком вещей. Люди смотрели на него, качали головами, но молчали, не желая впустую учить идиота.
Даже когда Z. поступил в школу, мама не изменила о нем своего мнения. Она стала сокрушаться больше. Потому что если полоумным ее сын учится в школе, то как бы сложилось все, будь он полноценным? Иногда она говорила это в одиночестве, а иногда прерывая разговор, словно бы рядом опять-таки никого нет. Собеседника это удивляло, но виду обычно не показывали. Все знали о материнском горе, и понимали, как тяжело растить идиота. Ей тоже прощали многие странности.
Впрочем, у матери были некоторые основания не менять своего мнения даже после поступления Z.. Ему недоставало контакта со сверстниками, он чувствовал себя неуютно вблизи других детей. Он не умел даже здороваться. Наблюдая за другими, кто в ответ на приветствие тут же выкрикивал свое, он пришел к выводу, что это безусловный рефлекс. И очень удивлялся, почему, когда его приветствовали, его рот не открывался сам по себе и не растягивался хотя бы в ответном крике. Он пытался понять суть проблемы, подолгу искал знакомых ему детей и взрослых, ставал напротив и пристально заглядывал им в глаза, опасаясь озвучить свою просьбу вслух, чтобы не нарушать чистоты эксперимента. Иногда, если человек не понимал, что от него хочет этот странный ребенок, Z. в нетерпении топал ногой и сжимал кулаки, что выглядело угрожающе. Некоторое время спустя с ним перестали здороваться. Но даже когда здоровались, он не обнаруживал в себе хоть малейшего желания отвечать. Это его раздражало, потому что доказывало его дефектность и правоту матери.
Но нельзя сказать, что она была плохой матерью или плохим человеком. Вера в то, что ее сын повредился умом -- единственный ее недостаток. Она была заботливой матерью и делала все, чтобы облегчить жизнь Z.. Она избавила его ото всей житейской работы, причем так ловко справлялась с хозяйством, что Z. в детстве порою сомневался, не из тарелок ли напрямую прорастает каша, супы, салаты и другая пища. И ведь чтобы так считать, были предпосылки. Супы появлялись только из глубоких тарелок, салаты – только из блюдец. Каждой пище соответствовала своя емкость, а Z., обладая недетским умом, но детским восприятием мира, из любой закономерности стремился делать выводы.
Ему казалось, что если человек не вещь, то его либо любят, либо ненавидят. Некоторые учителя его любили. Почти все дети -- ненавидели. Он был для них не личностью, не вещью, но символом. Каждый ребенок, учащийся в школе (а тем более не учащийся) выслушивал от родителей неоднократные речи, что даже идиот способен поступить и учиться на отлично, а их ребенок прозябает хорошистом. Z. превратился в символ несправедливости и обиды, во что-то нарицательное, чем можно было попрекать и на что многие ссылались. Его ненавидели не как человека, а как нечто, что создано для этой ненависти. Это было так естественно, что его не били и не чинили ему несчастья. С ним мирились. Но общая неприязнь к нему сквозила во всем. Это не могло не выводить из себя. Z. не выдерживал, и в нем вспыхивала сильнейшая ярость. В порыве бешенства он скорым шагом выходил на какое-нибудь видное место и всем своим существом желал, чтобы кто-нибудь дал ему повод сорваться. Но в такие моменты все обходили его стороной, казалось, даже с еще большей аккуратностью, чем обычно. Ярость выгорала, зрение Z. прояснялось, и он уже удивлялся самому себе, с чего бы вдруг в нем были такие дикие желания. Он спешил исчезнуть из поля зрения и снова старался стать как можно незаметней, чтобы лишний раз не напоминать о себе, приводя в раздражение окружающих.
Единственное, с чем Z. не смог смириться -- с тем, что мама его мертва. Остальное в порядке нормы. Потом он смирился с этим тоже. Его рост 176 сантиметров. Он любит смотреть на трехногий телескоп у себя в комнате. Для этого надо стянуть покрывало, которое было нужно, чтобы телескоп не убежал. Z. вспоминает об этом и мягко улыбается».
Мужчина похлопал по килю, ладонью провел по доскам. На одной из них, на свежей, мокрой доске была вырезана надпись. Стараясь сдержать, но только до поры, овладевшее им бешенство, он запустил руку в карман. Недлинный нож привычно лег на ладонь, мужчина крепко его сжал. Он подошел к галере и двумя руками всадил нож в дерево. Доска, куда он попал, была старая, и нож прошел ее насквозь. Мужчина начал вытаскивать его. Доска распалась надвое, обе половинки упали.
-- Не здесь, зачем здесь послания? Есть же современные технологии, в каком веке живем?
Он пошел к Ландкрузеру, осмотрел салон. Сзади, под сиденьем лежал ноутбук. Мужчина схватил его и притянул к себе. Завел машину, нашел шнур питания и вставил в розетку. Тихо зажужжал кулер, медленно грузилась операционная система. Мужчина открыл папку на рабочем столе, в ней текстовый файл. В нем переписка с самим собой. Силок на безумие, мечта сойти с ума, забыться, прочитать самого себя и не узнать. Мужчина перечитал.
«Я на озере. В порядке эксперимента: если кто-то сюда напишет, это буду уже не я. Здесь правила чата, это мой личный интернет-кабинет. Вдруг нужно место встречи, пересечение фантазии и реальности, вот оно. Я не помню ничего из того, что делает моя альтернативная личность. Предположим, мы равноправны и оба ничего не помним. Предположим, тело мое ходит, пока я сплю. Тогда это место, где можно оставить мне весточку. Просто если ты не помнишь, как написал эти строки, не бойся заговорить со мной. Нам не нужно понимать друг друга, нам нужно только знать, что мы есть. Это дар телепатии, дарованный человеку. Разве нет чтеца, который начитывает то, что ты читаешь? Разве не безумие думать, что ты единое с текстом? Однако он у тебя в голове, и он же нечто отдельное от твоей личности. Ты как хозяин, сдаешь свое тело внаем, но что там внутри -- можно только притвориться, будто ты знаешь, кто бывает у тебя дома. Абсолютное большинство наших мыслей придуманы не нами.
Но ты спи, непременно спи. Потянись, обвей ногами одеяло, запутайся в нем, дыши легко, сегодня хорошая ночь, завтра хороший день».
Мужчина улыбнулся. Он взялся за ноутбук и вписал ответ.
«Ты обещал, здесь не будет ничего, ты считал, хватит лишь одного мужчины, а потом выдумал какое-то озеро, полугалеру, и лес. Хуже того, откуда здесь появилась женщина? Что я должен с ней делать? Неужели иначе нельзя? Я шутил, что если незнакомых мужчину и женщину запереть в квартире и оставить наедине, то они непременно начнут заниматься сексом. В детстве мама так делала с нашим котом и взятой ему у каких-нибудь знакомых кошкой. Хватало одной ночи. Они дрались, а потом трахались. А через два с половиной месяца я шел в гости смотреть новорожденных котят».
Мужчина выключил и закрыл ноутбук. На пляже его ждала женщина.
Было ветрено, и на ее голове красовалась широкополая шляпа, легкое платье волнами струилось по ее телу, она сидела на полотенце, она накинула на плечи плед.
-- Давай знакомиться, -- сказала она, не обернувшись и глядя на воду сквозь широкие темные очки.
-- Мы разве незнакомы?
-- Ха-ха. Безэмоциональный смех. Как мне произнести точку?
-- Ты справилась. Ладно, давай знакомиться. Только без имен. Давай так: мы не только незнакомы, но еще хотим так и остаться.
-- Тогда мы настолько друг друга не знаем, что что угодно можно спросить.
-- Это ты вырезала на галере послание?
-- Так сразу нельзя, нет, давай другой вопрос.
-- Но меня это волнует.
-- Ладно, это я.
-- Ты в пледе и в шляпе как будто в пончо сидишь.
-- Смотри, какой он большой, я с ногами укрылась.
-- А какие у тебя ноги? Опиши мне их.
-- Ну, раньше они были пухлые и смешные, а теперь тонкие и крепенькие. Гнутся они на троечку, а вот обвивают на шестерку с плюсом.
-- Я не верю.
-- Эй, это не вопрос! Ты знаешь, что я бы принялась доказывать обратное, а мы незнакомцы, так что должен не знать.
-- В этом-то и дело. Я не верю в твою шестерку с плюсом, ты просто хвастаешься.
-- Ах ты! Нет, мне надо видеть твое лицо, иди ко мне.
И мужчина сел напротив нее и засунул свои ноги ей под плед.
-- Но не дальше. Мы сейчас далеко друг от друга. Однажды я тебя приглашу под плед.
-- Божечки, не ехать же к тебе под плед? Это далеко и долго.
-- Еще застанешь голую, а одеваться я не намерена!
-- Под пледом?
-- Го-ла-я.
Мужчина удивленно улыбнулся и хотел сказать, что она в платье, но это было бы не по правилам этикета, не по джентльменски, а ведь они не знали друг друга.
-- Буду рад приглашению, и даже если застану голую, а одеваться ты откажешься. Это меня не остановит. Немного смутит, но не остановит.
Она кивнула, но решила ничего не говорить в ответ. Мужчина тоже молчал, он босыми ступнями прикасался к ее ступням, но это было незаметно со стороны. Выглядело, как будто они замерли. Просто молчат и ничего не происходит. Шляпа все время норовила слететь, и ее приходилось придерживать, поэтому женщина сняла ее.
-- Что у меня за спиной?
-- Посмотрим, -- сказал мужчина, -- Дивной красоты лес, с перепадами высоты. Где-то деревья возвышаются, где-то они проваливаются в низину, листья желтеют, лес как всполох огня, в нем много животных, у дрозда, сидящего на пятнадцатой снизу ветке единственного в переднем ряду дуба, не хватает пальца на левой ноге.
-- Вот этого ты видеть не можешь, давай что видишь. И это неправда, там нет перепадов высоты.
-- Это мне напомнило историю про лося и тостер в палаточном лагере…
-- И вот без историй тоже, мы делом заняты, нельзя истории.
-- Так, все. Прошло пятнадцать дней, -- сказал мужчина.
-- Так сразу нельзя, безвкусица, -- она как будто издевалась, -- Где мои цветы?
-- Один цветок прямо под пледом.
-- Нет. Ох, это я, конечно. Нет, давай что-нибудь хитрее, чем просто каламбур.
-- А ты загляни. Я уверяю тебя, они там.
Она заглянула под плед. Со стороны могло показаться, мужчина ничего не сделал. Руки его опирались о землю, так было удобно сидеть. Женщина выглянула из-за пледа, она сняла очки, глаза ее блестели, она счастливо улыбалась.
-- Вау, вот это да. Букет в контрцветах!
-- Колокольчики и гербера. Фиолетовый с оранжевым. Там еще зеленые укроп и петрушка.
-- И такие с каплями росы, с тоненькими лепестками, но самый пахучий укроп, мне эту герберу съесть захотелось, такая она красивая. У нее цвет переливается, да? Он желто-оранжевый. Но как же букет оказался под пледом?
-- Секрет… сейчас я расскажу.
-- Постой, сначала подержи.
Она встала и отдала мужчине плед.
-- Держи высоко, чтобы меня не видеть.
Мужчина поднял плед на вытянутые руки и расправил в стороны. Больше видеть ничего не полагалось, только клетчатый мягкий узор. Женщина возилась, на землю упало платье, через минуту она забрала плед, сразу укуталась в него и села как прежде.
-- Я приглашаю тебя к себе. Будешь?
-- Буду.
-- А ты любишь меня?
-- Мы же друг друга не знаем?
-- Да.
-- Да.
Солнце едва грело, в тени было зябко. Мужчина, голый по пояс, обхватил колени руками, поиграл мышцами, сжался, пропуская через себя напряжение, и снова расслабился. Стало теплее. Вставать не хотелось, он только что работал и сейчас терпел холодный ветер, надеясь, что капельки пота вот-вот высохнут.
Терпеть это не было сил, и он пошел купаться. Мужчина совершенно голым вышел из воды. Похолодало.
Он подошел к галере, провел рукой по дереву, сначала осторожно, потом с силой. Он думал, все закончится тем, что он посадит себе занозу, но огрубевшая кожа свободно скользила по неровной поверхности доски. Он мог гордиться проделанной работой. Его захлестнули чувства, и он едва не расплакался. Он пошел вдоль галеры с глупой, счастливой улыбкой, уже одними только пальцами ведя по борту.
Женщина скучала, она рисовала круги и полосы на иле, она вырезала иероглифы на галере, она собирала камушки и не стеснялась включать музыку в машине, разрушая тишину природы.
Она приставала с вопросами. И говорила, что все ее действия, даже собранная коллекция камушков и инопланетные рисунки вокруг озера, все ради мужчины, ради их отношений и для вселенной в целом.
-- Ты веришь в бога? -- спрашивала она.
-- Странно это спрашивать у меня, -- отвечал мужчина.
-- Почему странно?
-- Ты думаешь о боге как о вселенной, значит, спрашиваешь, верю ли я во вселенную.
-- И как? Веришь?
-- Это все равно что спросить, верю ли я в деревья.
-- И ты веришь в деревья?
-- Это все равно что спросить, верю ли я в стол или стул.
-- Стол или стул -- это вещи. Странно спрашивать, веришь ли ты в вещи. Они просто существуют. Верить в деревья совсем другое. Тем более во вселенную или в Бога. Бог не вещь и вселенная не вещь.
-- Ты права, я увиливаю. Мне не нравится, что в мыслях о едином Боге, о Боге-вселенной всегда есть мысль о рабском положении человека. Мысль о том, что любое наше решение продиктовано свыше. Единственное, что изменилось от античного сознания судьбы, рока к христианскому богу -- это осознание нашего рабского положения как наказания или благодати. От Бога карающего мы пришли к Богу милостливому. Наука только усугубила это сознание. Была мысль, и до сих пор она встречается, несмотря на все противоречия, что всякое следующее положение тела можно высчитать, зная предыдущее и его скорость. Наука рисовала нам детерминированный мир. Наука взывала к Богу-вселенной, выискивая точные законы, по которым все в этом мире свершается.
-- И вселенная просчитывается?
-- Нет. Господствует детерминированный хаос, что значит упорядоченный хаос, а это как подземная авиация, или прозаическая поэзия. Проблема в том, что как бы мы ни старались высчитать что-то, найти нечто изначальное, неделимое, незыблемое, некую почву под ногами, как оно тут же делится, рассыпается и уходит из-под ног. Так мы узнали, что человек делится на органы, те на клетки, те на молекулы, молекулы разделились на атомы, атомы на протоны и нейтроны, и даже протоны -- кажется, что само название говорит «изначальный», вдруг мы узнаем, что и они делятся на кварки, которые мы еще не обнаружили, но точно знаем, что они есть. И думаешь, продолжи человек наращивать точность измерений, и однажды мы все просчитаем, но нет. Чем точнее мы видим мир, тем сложнее его просчитать, потому что приходится учитывать все больше переменных. Это даже не погоня за поездом, который заведомо быстрее тебя, и мужчина, опоздавший на поезд, все-таки остановится и плюнет. Это не погоня за собственным хвостом или за морковкой на удочке, торчащей из-за твоей спины. Это попытка поймать собственную тень, которая тянется чуть не к горизонту и кажется, что видишь ее конец. Но чем дальше ты идешь, тем длиннее она становится, и конец только уходит дальше от тебя, расстояние до него увеличивается. А вернись обратно, оглянись -- конец близок, кажется, всего-то ничего пройти. И странно, ведь на конце этой тени гибель человечества, Грааль науки, формула всего, которой высчитано прошлое, будущее и настоящее, а жизнь окажется, не имеет смысла. И все равно нас тянет туда, засасывает, сердце ноет, и хочется идти все дальше, а тень все больше, и это уже не тень, но тьма, растущая вкруг тебя. И послушай, это очень важная мысль, я хочу сказать, что узнавая что-то, развиваясь, мы никогда не расширяем наше понимание, никогда мы не начинаем понимать больше, мы всегда расширяем именно наше непонимание, расширяем мир и наше непонимание его, и всякий раз, когда ты говоришь, «о, я понял», всякая определенность устоявшаяся у тебя в голове -- это всегда шаг назад в развитии.
-- И что же нам делать? И кто решает, чем мы будем заниматься? Этот хаос? Вселенная?
-- Не все так просто. Из-за колоссальной сложности мира выходит, что решаем мы, только не те мы, которыми мы себя ощущаем. Встать чуть раньше с кровати, съесть на вафельку меньше, сказать ненужное слово, не обнять родителей перед уходом -- это бомбы замедленного действия, и дальше по эффекту бабочки -- она взмахнула крылом на другом конце вселенной -- мы в будущем совершаем великие поступки или приходим к великим неудачам. Даже то, что я перечислил, эти маленькие решения уже равносильны неудержимому цунами, суть в вещах совершенно малюсеньких, ведь именно этот детерминированный хаос, эта зависимость великих свершений от самых маленьких, неизвестных величин, вдруг позволяет нам думать, что если есть душа, которая невидима, неслышима, неосязаема даже точнейшими приборами, которая бесконечно мала, то вот именно этой своей малостью она может вершить судьбу человека, этими взмахами призрачных крыльев, создавая мельчайшие отклонения, она действует, мы действуем, принимаем решения, преодолеваем преграды, создаем вселенную, творим Бога.
Сильный ветер трепал его волосы. Он запустил в них пальцы и попытался распутать, но из-за соли, осевшей на них, волосы спутались и топорщились на голове. Мужчина удивленно отметил, что волосы сухие. Он полностью успокоился. Он схватился руками за голову и начал нервно зачесывать волосы назад. Он стоял у галеры, он взошёл на нее и лег на палубу, глядя вверх. Борта окаймляли небо. Мужчина уснул.
-- Мой идеальный гроб -- это лодка. Легкое и верткое каноэ заносчиво плывет вдоль реки, по его медлительным плавным движениям становится ясно, что в ней лежит человек. К морю, к морю. За большой водой кто знает, что там? Отправьте меня в космос, посадите на пролетающую мимо комету, вдруг Те Кого Мы не Знаем найдут меня и оживят и познакомят с их миром, с несомненно лучшим миром. У них все есть, они пожинают плоды своей юности, а мне многого не надо, совсем чуть-чуть, пожить немного, да немного подумать. И все хорошо, все приятно, если, конечно, астероид, на котором я плыву в межгалактическом пространстве, не разобьется о другой, если его не затянет в черную дыру, если меня не выкинет в открытый космос, и я, притянутый чужим гравитационным полем, не сгорю в какой-нибудь водородо-гелиевой атмосфере. Я вытянул руки к небу, растопырил пальцы, прищурился. Смотри, ночное безоблачное небо, звездопад. Одна за другой загорались звезды, чертили короткую траекторию, и тут же гасли. Это метеоритный дождь, гигантские космические камни бомбардируют атмосферу, свет, который испускает «звезда» -- огонь, в котором сгорает и гаснет метеорит. Я дикарь в семидневном отпуске, и из-за тысячи лет технологического прогресса звездопад приводит меня в священный трепет.
Мужчина мечтал дотащить полугалеру до ближайшей реки в десяти километрах отсюда, чтобы там уже спустить на воду и на ней, стоя на носу, словно капитан восемнадцатого века, добраться по течению до какого-нибудь города, триумфально, с археологической находкой, достойной памятника или места в музее. Мужчина ходил вокруг корабля и спокойно примеривался, как бы схватиться за него, будь он Геркулесом.
-- Эй, варвар! -- женщина кричала издалека, ветер кидал ее голос навстречу, -- Я тут смотрю на какие-то страдания? Ты страдаешь? Безумец! -- она шла вперед, смотрела на небо, руки ее в такт шагам ее колыхались как на волнистой водной глади, -- Я могу предсказать твое будущее. Хочешь? Я умею читать звездное небо, как ты любишь, и не морщись, что наука то, наука другое.
Она остановилась поодаль, так, чтобы не кричать, но говорить в полный голос, через ветер, через песню ветра. Но мужчина сманил ее ближе и взял ее за руку.
-- Во-первых, любовь моя, иди ко мне, и бери меня за руки вот так. А теперь откинься назад и держись крепко, я согну колени, а ты на них вставай ногами.
-- Может обувь снять?
-- Как угодно твоему сердцу.
-- А зачем это?
-- Спасибо, что спросила. Я хочу сказать длинную речь, ты хочешь предсказать мне судьбу, но мы достигли предела диалоговой формы, и чтобы все не превратилось в философию, необходимо добавить действия. Я мог бы катать бочку, но бочки нет, а ландкрузер, где мы живем -- дизель надо экономить, его осталось мало, а нам еще финал разыграть осталось.
-- Ой, это как-то страшно!
-- Не бойся, становись на меня.
И они стали в баланс, мужчина невозмутимо, сосредоточенно и не колеблясь стоял, женщина трепетала сердцем и доверилась мужчине только потому, что земля была мягкой и падать не больно.
-- Ты держишься? -- спросила она.
-- Я представляю себя табуреткой. Слушай же. Прогресс достиг того уровня, когда наука способна объяснить любое чудо. Все так, она показывает дорогу к пониманию чуда, но кто способен понять научное объяснение? Единицы, фанатики! И все же люди, посетив физико-химическую ярмарку, или просто услышав, что кто-то что-то открыл и объяснил, притворяются, будто поняли все. Они притворяются, потому что знают -- это все наука. Этого им достаточно -- не юли, а то упадем -- этого им достаточно, чтобы пройти мимо настоящего волшебства, от которого их родители в изумлении открыли бы рот, схватились за сердце и, может, судорожно бы стали хватать воздух этим самым ртом. А их дети спокойно проходят мимо и говорят «Это ничего, это объяснимо», хотя сами пребывают в том же неведении, что и дикари.
-- Прости пожалуйста, я спуститься хочу, но боюсь теперь упасть.
-- Я помогу.
И мужчина вышел из баланса, подхватил женщину и с ней опустился на землю.
-- Я вообще не слышала, что ты говорил.
-- А ведь одной этой фразой…
-- Какой фразы?
-- “Это ничего, это объяснимо” -- они говорят, что ищут нечто необъяснимое, а значит -- волшебство и магию… Так, ты рисуй теперь звезды, ты теперь волшебство и магия, а я тебя изучаю.
-- Какая магия? Какое волшебство? Что ты так уставился? Оттого что ты свой корабль назовешь драконом, он не превратиться в огнедышащего дракона…
Но мужчина приложил палец ей к губам и сказал «тсс!».
-- Не забывай, что магия -- это всегда слова.
-- Ладно, я рисую.
Мужчина замолчал в поисках нужной мысли, а женщина пальцем нарисовала звезду у него на бедре. Он нежно гладил ее по волосам, стараясь убрать их так, чтобы ветер не кидал их на лицо. Он совсем позабыл, что должен изучать ее, и сосредоточился на словах.
-- Связь научного и волшебного. Одно не является исключением другого, они следуют друг из друга. Не наука ли открыла в нас стремление к волшебству? Да и как, ребенком, еще не научившись скрывать от себя свои собственные желания, не загореться верой в чудесное? Каждый день мы искали и, что главное, находили тысячи вещей, которые были необъяснимы.
-- Так, на земле я не буду рисовать, мне ногти жалко, так что не надо уползать от меня. И ты не выслушал, что я хотела сказать, я и без балансов могу.
Мужчина все-таки уполз и задом наперед пошел к галере, глядя на женщину.
-- Сейчас скажешь! -- опять пришлось перейти на крик.
-- Как?
-- По рации?
-- Какой, блин, рации?!
-- Она у тебя в кармане! У меня такая же.
Женщина залезла в карман куртки и нашла там рацию. Ничего удивительного, это была куртка мужчины, спасибо, что он не почтовыми голубями запасся.
Он ушел, отвернулся от женщины и встал так, чтобы видеть: солнце, галеру, озеро, горизонт. Он нажал на кнопку рации и сказал:
-- Прием, нажми на кнопку слева сбоку и держи, пока говоришь, прием.
Рация шипела как старое радио, ему обещано предсказание, откровение небес, и женщина была проводником, а значит ее не было, и он остался один, и каждое слово претворялось в жизнь.
-- Слушай, что будет: ты обрастешь шерстью, как настоящий варвар, сядешь в ландкрузер, а до этого привяжешь трос к этой несчастной лодке. Ты поедешь вперед, пробуксуешь, после чего тебя бросит на руль, и ландкрузер поедет легко и быстро. Будет слышен длинный и громкий треск. Эта галера ведь какая-то твоя проблема, так? Это какое-то прошлое? И ее расхерачит надвое. Киль переломится в начале, где он изгибается вверх, оторвется нос корабля. А ты выбежишь из машины, сам схватишь нос и потащишь этот нос как вол, как вол, разрыхляя импровизированным плугом землю. А галера, вся ее задница, все что останется, с шумом сползет в озеро, хлебнет воды и, продолжая плыть к середине, утонет. Значит, такая картина: ты красный со вздувшимися венами вспахиваешь землю носом галеры, остальная ее часть очень медленно тонет, а ландкрузер сам по себе катится в закат. И все это что-то значит, все наполнено смыслом. Лучшая галера флота Петра Первого! Ты тащишь нос и падаешь лицом вниз, без сил, распростершись на земле, лодка тонет, а машина взрывается!
Женщина все это время шла к мужчине и в конце ее голос стал раздваиваться. Она беспокоилась, что обидит мужчину, он под конец стал содрогаться. Но смеясь, а не плача. Он давился смехом и не выдержал и рассмеялся, когда женщина со всей серьезностью подвела итог. «Это хорошо, это хороший знак», подумала она. Ей не хотелось страдания, она была не из любителей посмотреть, как люди страдают, как они с чем-то борются, что-то преодолевают и в конце умирают. И она любила мужчину, и готова была придумать десять глупых концовок, лишь бы они заканчивались его смехом. И ее слова были не тем, что сбудется, но тем, что уже случилось, а значит это исключенное, выдавленное магическим образом будущее. Она защищала мужчину как могла. Он приехал сюда не впервые, но впервые с кем-то. Он реставрировал лодку, за год она разрушалась, он приезжал опять. И это то, что женщина могла понять, кто не чувствует себя Сизифом? День за днем одно и то же, только числам приходят на смену другие числа. И сизифовы валуны стали маленькими, карманными, чтобы можно было в перерыве достать и покатать туда-сюда. А мужчина нашел огромный, тяжеленный, вот и не рассказывает никому, в отпуск катается сюда. Женщина увидела это место, посмотрела на звездопад, занялась любовью под открытым небом. Завтра домой, и все хорошо, так она думала...
«Жизнь мне представляется сооружением из камней самых странных форм, которые опираются на единственный и самый маленький из них, эта конструкция расширяется кверху по принципу перевернутой пирамиды. Кажется, воздействие не только на эту опору, но и просто легчайшего дуновения ветра или движения воздуха к любой части этой конструкции хватит, чтобы вывести ее из равновесия и разрушить. Поэтому, когда на нее смотришь, сердце замирает, а дыхание перехватывает от предчувствия, что все развалится. И действительно, все настолько точно спланировано, что сооружение это не терпит и малейшего вмешательства.
Но нет даже ветра даже легчайшего движения воздуха на тысячи километров вокруг и никогда не будет».
Откровенное предложение «Не читать, что дальше» ни к чему хорошему не приведет. Предположим, не стоит читать конец, чтобы не портить впечатления. Тогда у прочитавших впечатление должно быть испорчено, кто прочел, тот дурак. Хуже того, прочитает каждый, ведь, только прочитав, наше сознание создаст ситуацию непрочтения, которая и должна нести некую ценность. Читать дальше -- как совершить самоубийство, ну так что ж, если вовсе не прочитать, то откуда ты узнаешь, что избежал чего-то плохого. Это как одинокая надпись «не читай» на серой кирпичной стене. Еще подлее, чем не думать о белой как снег обезьяне. Итак, ситуация непрочтения имеет смысл только тогда, когда мы нарушим запрет и прочитаем, и реальность расколется надвое: условно синяя ветвь -- мы выбрали ничего не знать, условно красная ветвь -- ну, мы ее уже выбрали.
Мужчина сидел на скамье на полугалере. Он не двигался, руки его лежали на широко разведенных бедрах, кисти безвольно свисали к палубе. Его как будто тянуло к земле. На лице отразилось страдание и одновременно равнодушие к этому же страданию.
Рядом с ним стояли две канистры с дизельным топливом.
В кармане лежала пачка сигарет.
Он хотел облить себя и корабль топливом, закурить и так покончить с жизнью.
Проблема была в том, что топлива больше нет, и выходило, что он мог убить двоих. И это кроме психологической травмы, которая останется у женщины, если по чудесному стечению обстоятельств она выживет.
И мужчина теперь прикидывал в голове, каковы шансы, что он выдумал свою спутницу. Она была похожа на его первую любовь, на девушку, которая хитроумным, изощренным способом возложила ответственность за свое самоубийство на него. Она хотела погибнуть задолго до того, как они стали встречаться. Далее, он много лет мечтает сойти с ума и как бы заселить свою голову теми людьми, которых он знал и которые все мертвы. Он одинок и думает, что тело -- только гиперссылка на личность, ведь душа неуловима, и кто знает, сколько теней может наложиться одна на другую. Хитрость с шизофренией не удавалась, жизнь становилась предсказуемой, вера в душу, в крылья бабочки, в волшебство исчерпала себя.
Женщина так и застала его за этими мыслями, она, главное, издалека видела, как он сидит, ходила, воображала, как они вечером уезжают, и заподозрила неладное только когда поняла, что за пять часов мужчина не пошевелился и, кажется, не спит.
Она поднялась на борт, увидела все (вообще все, и дело не в канистрах и не в сигаретах), ударила мужчину по щеке, дала ему пощечину и страшно перепугалась. Мужчину это не удивило, даже не сбило с мысли, он так и смотрел куда-то вдаль и внутрь себя.
Как-то получалось все к одному: женщина воскресла в его сознании -- это ее душа, чем не повод пожить еще? женщина жива и здорова -- зачем взял? вези обратно. И выходит, что совершенно бессмысленно тащить было дизель на этот корабль, стоило смоделировать в голове ситуацию, и очевидно, что закончится она пшиком. Или не совсем бессмысленно, женщина ведь увидела, что что-то не так, теперь плачет, обнимает, а мужчина сидит, думает, и все без слов, и даже мысли бессловесные, и плачет не в голос. Потому что если и есть здесь правда, причины, мотивы, чувства, ответы, то искать это все нужно уж точно не в словах, уж точно не в словах.
Условимся, что все это есть на самом деле. В эту историю верят. Я не сомневаюсь в ней, а уж я [кто я?] сомневаясь собаку съел. Оставить ли этот неудачный каламбур?
Огромная волчица забором кралась во двор просторного дома. Она чуяла курятник, овчарню, маленьких ягнят, зимнею ночью в тепле ютившихся в построенном для них жилище. Она была голодная, кормила волчат, и в отчаянии решилась и перепрыгнула в особенно удачном месте, так что собаки не сразу ее услышали. Она мягкими прыжками по снегу подбежала к сараю, вошла в приоткрытую дверь, услышала собачий вой и не глядя схватила четырехлетнюю девочку в тяжелом полушубке, которая спала там ради поросят, положившись на толстую свинку. Дверь была приоткрыта этой самой девочкой, она без спросу приходила заботиться о домашней скотине, и незаметно для себя уснула.
Волчица выбежала с добычей в зубах, вой стоял такой громкий и собачий, что вот-вот казалось пальнет ружье, и она падет на снег, сбитая пулей. Но еще только зажегся свет в доме, а она уже была на полпути к лесу, серой тенью скользя по открытому полю, и ей удалось скрыться с добычей во тьме деревьев.
Там на пути к своему логову, волчица бросила свою добычу. Слабый запах свиньи насторожил ее, это только полушубок впитал в себя свинную пыль. Перед ней лежала щекастая девочка, которая как черепашка не шевелилась и старалась втянуть свои ручки в полушубок. Девочка безучастно смотрела вверх в небо на верхушки деревьев. Ей не было страшно. Волчица сообразила, что именно перед ней, и замерла. Потом тяжело задышала, развернулась и побежала прочь. Волчата будут голодными, все, что есть в ее логове -- это кости. Она никогда не ела человеческих детенышей. Верхним чутьем она чуяла, что совершила нечто недозволенное. Волки воруют овец. Порой и среди белого дня. Человеческий дом нет-нет, да обзаведется иной раз волчьей шкурой в прихожей. Не это страшно. Волчица оставила девочку лежать, и без шума, без суеты исчезла.
А девочка, оставшись одна, смотрела вверх на заснеженные искривленные ветви деревьев и слабо водила головой из стороны в сторону, ловя взглядом серебристость, пушистость снега.
Потом она встала, огляделась, выбрала дерево, чтобы было не слишком большое и как учили обняла его. Она была в шапке и не услышала, как к ней подошел человек. Девочка оглянулась и увидела его рядом. Ей стало страшно и было страшно целую минуту, но она привыкла, сама подошла еще ближе и взяла человека за руку. Ей удалось обхватить целых два пальца человеческой руки, которая несмотря на мороз была не в варежке. Этот человек нес в себе зло, и он, как и волчица, жил в лесу. Тут было его место. Он вывел девочку. Иной раз, хотя через злость, но выпускаешь муху, попавшую в дом. Подойдя к окну, не знаешь еще, как поступишь. Злой человек только направил девочку, подсказал ей дорогу и был с ней рядом. Девочке приходилось тянуться рукою вверх, чтобы держаться, а злому человеку держать руку повисшей. В валенках девочка шла очень медленно.
Они вышли из леса. Скоро ее нашли люди. Она не помнила, как попала сюда, и рассказала о злом человеке, ее не слушали, а потом бабушка сказала, что это ее крестный.
Волчицу выследили и убили, ее шкура лежала в прихожей бабушкиного дома, волчата лишились матери, а девочку звали Эльвириной.
-- Это точно не мой кресный, -- сказала она похрюкивающей свинке.
С тех пор мир изменился, обрелось иное значение. И бабушка казалась другой, и дедушка казался другим, и деревня была другая и только вечные поросята были все те же.
Эльвирина почувствовала взрослость и зло. В ее пять лет это зло почувствовали окружающие. Про нее рассказывали, как в пять она наслаждалась наблюдая акулу, которая откусывает от электрического ската куски размером в пасть. Она говорила львам, что они тупые. Болела за черепах. В шесть она придумала капкан для тюленчиков. А в восемь лет научилась видеть ближайшую жертву. Она указывала на пингвина и говорила, что это Ее Пингвин и ждала, когда касатка съест его. Всякого Ее Кролика или Ее Антилопу или Ее Пингвина съедали первым. Ни одного исключения. Однажды в Южноамериканском Зоопарке она пробралась за ограду к тупым львам и схватила кролика, которого непременно должны были съесть. Она не боялась, потому что не чувствовала над собой жертвенной метки. Увидев это, за ней повторила маленькая девочка, которая чувствовала в себе только детскость и озорство, и хотела себе тоже кролика. Ее сразу прокусили и из нее полилась кровь. Родители стояли за оградой и кричали. Как видно из этой истории, Эльвирина побывала в самых разных местах и много путешествовала.
Поэтому, когда на ее пятнадцатый день рождения умерли ее родители, она отправилась в запретную деревню, чтобы снова попасть в лес и узнать, что же там произошло. Она хотела найти своего крестного отца, потому что другого отца у нее больше не было.
В деревне она попала в историю, но сбежала от дедов-натуралистов и поселилась в лесу. В лесу плавали караси, и она их ела. Кукушки куковали, барсуки строили свои норы, так прошло семь дней. Было лето.
Лес имел дурную репутацию, потому что тут пропадали люди. Неизвестно откуда (от дьявола) в лесу появилась изба, в ней жили разбойничьи хари. Были это семеро условных братьев. И первый из них, Злой Иван, собирал грибы. Занятие не самое злодейское, тем более, он заботился о корневой системе. Но гриб не растение, а значит почти животное. Злой Иван зловеще улыбался, доставая нож, одним движением перерезал ножку, поддевал пальцами гриб и заботливо клал в плетеную корзинку. Так в лопухах на мягком мху он нашел Эльвирину, маленькую пятнадцатилетнюю девочку. Она выглядела исхудавшей, но это было ей к лицу. Злой Иван смахнул слезы умиленья со своего некрасивого лица, схватил девочку за ноги и понес через плечо. А Эльвирина из чувства противоречия решила не сопротивляться и молчать, она только обиделась и злилась на свою шляпу и кидала ее на землю, отчего Злому Ивану пришлось наклоняться и поднимать ее. Он отдавал, и Эльвирина, размахнувшись посильнее, тут же кидала шляпу вперед. Много насекомых собрались в спокойный ровный гул. Злой Иван вздыхал и тоже молчал. Эльвирине надоело бросать шляпу, и она смотрела по сторонам. Лесообилие выползало отовсюду: каракатицы из под бревен, вечные зайцы из земли, шесть слепых кротов свалились в канаву и там барахтались, осы ползали по деревьям. Осы особенно нравились Злому Ивану. Здесь летали дорожные, и он видел, как они седлают пауков и катаются на них, и удивлялся им. Дом был виден издалека, темная лужайка, вся поросшая низким кустарником, раскинулась перед, а окаймлял ее ядовитый борщевик.
-- Слушай теперь внимательно, маленькая девочка. Договорились мы до того, что я беру тебя, а ты в страхе от меня и оттого, какой я злой. Помни, что братья мои злые, а я только зовусь Злым Иваном, и если ясно станет, что ты сама напросилась, а я взял, то защиты тебе не станет. А пока что ты моя жертва. Отъешься, отоспишься и сбежишь, а мне злое дело в копилку.
-- Дорожные осы не катаются: особь подлетает к пауку, седлает его, откладывает внутрь личинку и улетает. Питательная среда эти пауки. А то романтику развел!
Злой Иван загрустил, но виду не подал, а только дал девчонке подзатыльник, чтобы лишний раз рта не открывала.
Они продрались через кустарник и надо же было такому случиться, что на крыльце сидел Блядословный Степан.
-- Здравствуй, Иван.
-- И тебе.
-- Приятно в лесу, смотришь на живность, хорошо ползет, да?
-- Хорошо.
-- А что ты, по грибы пошел -- девчонку нашел? Вижу попу, а голова на месте?
На попу появилась голова Эльвирины. Она изогнулась, дерзко посмотрела на Степана, и не признав в нем опасность расслабилась и продолжила висеть.
-- Как видишь, -- ответил Иван.
Не любил он Блядословного Степана. Тот болтун был, и сейчас начнет болтать.
-- А что же мы стали девочек приносить, а? Почему в лесу с сычами сидим? Почему раньше девочек не носили? Так один носил, ему руку медведь оторвал, теперь не носит. Девушка есть -- где грибы?
-- Грибы вот.
И Злой Иван показал лукошко с грибами.
-- Что это?
-- Кошелка.
-- Хорошая, -- сказал Блядословный Степан и подивился корзинке, -- А как же ты в нее собирал? Ее и открыть нужно и гриб положить, а через плечо девчонка.
-- Она и собирала. Я ее за бедра брал и к грибам подносил, а она их тут же хватала, потом отдала все.
Блядословный Степан сощурил глаза, поглядел на Злого Ивана, а тот уставился тупо и зло. Врать Злой Иван не умел, но был настолько тупым что ложь от правды не отличал и не помнил ничего, что было.
-- А грибы покажи? -- сказал Блядословный Степан.
-- А ты в штаны мне залезь, есть там для тебя как раз грибок. Как ты говоришь: “кривой грибок полезай в роток”.
-- Тьфу! Тьфе на тебе! У Глеба нахватался что ли?
Злой Иван сказал “пройти дай”, и уже не обращал внимания на Блядословного Степку. Тяжелая мысль бродила в его голове, что не стерпел, сплоховал на пороге, что теперь ждать расплату. А пока, занеся девочку на второй этаж, поставил ее на ноги, сел там же на кровать, запихнул грибы под и сам согнулся.
Эльвирина стала ходить. Она подошла к окну со стеклами, спряталась за штору, вышла, подвигала пустые ящики комода и встала прямо напротив Ивана.
-- Кто будешь?
-- Иван.
-- Кресным кому-нибудь приходишься?
-- Нет.
-- А подробней?
-- Крестным никому не прихожусь.
-- С кем говорил на крыльце?
-- Ни с кем.
-- С домом? Там рожа у двери нарисована. Дядюшке привет сказал? Что ответил?
-- Ты не болтай. Я тебя украл.
-- Зачем же?
Но Злой Иван промолчал, а только сердито махнул рукой на нее, встал, отодвинул маленькую девочку и пошел прочь.
Пахло древесиной. У окна попАдали в разное время мухи, их трупы собирал паук и относил к себе в паутину. Эльвирина подошла смотреть, расставила руки по подоконнику, и тут произошло нечто странное: черный паук занимался своим паучьим делом, двумя паучьими лапками он закатывал слабо трепыхавшуюся муху, когда Эльвирине вдруг показалось, что у нее появилась третья рука и указывает она тонким длинным пальцем на подоконник. Скоро пришло соображение, что рука не ее собственная, и что сзади нее мужчина вплотную и едва не в обнимку. Легче не стало, Эльвирина отпрянула и развернулась одновременно и задом села на подоконник и на запоздало метнувшегося паука со своей жертвой.
-- Знаешь, что паук говорит?
Вопрос этот прозвучал из человека приятной наружности, и голоса приятного, и движений самых утонченных, которые, однако как рябью передергивало, и если бы разглядеть, что там за этой рябью, то вот там найдешь что-то отталкивающее и уродливое, поэтому Эльвирина сразу решила не глядеть туда, и приветливо улыбнулась.
-- Паук говорит “я ловец мух, им место снаружи, им место в моей паутине, я -- здесь, меня видно, так не изволят ли великие не обрушивать на меня своей гигантской задницы?”.
Эльвирина вздрогнула телом и слезла на пол.
-- Я его раздавила? -- спросила она, глядя на подоконник.
-- Он на штанах, -- ответил человек приятной наружности, а Эльвирина опять вздрогнула, потому что человек приятной наружности снова был сзади нее, да еще на коленях и смотрел на ее штаны. Нужно было принять срочное решение, доверяет ли она ему, иначе сердце ее не выдержит, и парадоксальным образом она решила, что доверяет, хотя все было против этого решения.
-- Он там прилип? -- спросила она. Хотелось отряхнуться, но трогать раздавленного паука не хотелось.
-- Знаешь, что он говорит?
-- Знать не хочу, что говорит раздавленное насекомое! Тем более мной, -- она собралась с духом и в одно движение повернулась, чтобы застать человека приятной наружности. Он стоял перед ней в полный рост и оказался гораздо выше ее. На длинной руке, двумя суставчатыми пальцами он держал паучка. Эльвирина даже не почувствовала, как он коснулся ее, так деликатно это было сделано, но все в ней вскипело, и она исполнилась возмущения.
-- Что ты там про мою задницу говорил? Что она толстая?
-- Это паук.
-- Тем более тогда не хочу слушать, что он говорит.
Человек приятной наружности расстроился. Он готовил чудо воскрешения, но теперь просто закрыл тельце паука во тьме своих ладоней, дал ему оправится и отпустил мимо девочки, так что паучок, обнаружив себя поднесенным, шестью лапками по одной нащупал подоконник, а двумя некоторое время не отцеплялся от руки, его спасшей.
Свободной рукой человек приятной наружности закрыл глаза Эльвирине. Она не чувствовала прикосновения, но совсем не видела света с открытыми и закрытыми глазами и стала считать до двенадцати и думать о том, как ей дальше. Когда она открыла глаза, перед ней стоял Злоебучий Олег.
Она узнала имя по его лицу и открытой наружности, по клетчатой рубахе, по небритым усам и запоминающейся внешности, схожей в этом только со Злым Иваном. Злоебучий Олег вместо себя представил ей человека приятной наружности.
-- Безумный Игорь. С ним смотри за своей спиной. Он ни единым поступком не дал сомневаться в своей вменяемости, но с ним стоит быть осторожней. Это как с уборкой дома, никто еще не умер, взяв в руки метлу или тряпку, но никто и проверять не хочет. Знакома с абьюзом?
-- Да знаю я, это то, что мужчины с женщинами делают…
-- Вот этим и займемся. Будем тебя экплойтить.
-- Как?
-- Уборка и приготовление пищи -- все теперь на тебе.
-- И в сексуальном плане?
-- И в этом тоже.
-- Изнасилуете?
-- Непременно изнасилуем, дай только время.
-- И убивать я за вас буду?
-- Нет, не будешь, мы же не волки. Откуда такие мысли?
-- Да про вас только и разговоров! Приехала, не знала, что за лес такой, на меня как на оленя смотрели, а потом все принялись объяснять, что здесь изверги и люди пропадают.
-- Мы и есть эти люди, ты не думала? В деревне четырнадцать домов, здесь семь человек народу, двое пропадут -- уже статистика.
-- Это хорошее замечание. Я даже забыла, о чем мы. Ах да, скажи, Злоебучий Олег, ты не мой крестный? Кажется, ты для этого недостаточно злой, но вдруг ты стал добрее.
-- Твой крестный? Подожди, неужели ты та самая девочка? Прости, что не сразу узнал! Твой крестный сейчас в погребе, беги скорее туда.
И уже освоившаяся и ничего не боявшаяся Эльвирина пожала руку Злоебучему Олегу, обогнула его, побежала вниз, по ступенькам, спрыгнула с последних двух, потопала, протянула руку, схватила ручку двери и открыла погреб! Она стала напряженно вглядываться в застоявшуюся темноту. В слабом свете она увидела сотни полок, на которых стояли подписанные разными годами бледные банки с соленьями. Во всех банках были закручены патиссоны. Как части человеческого тела в формалине, они вяло колыхались на свету. Эльвирина осторожно вошла. Делать здесь было нечего, и место очень страшное, чтобы там находиться, и могла захлопнуться дверь погреба, а она сейчас громко дышала и не слышала, что кто-то идет.
-- Как тебе? -- спросил Борис.
Эльвирина испугалась от неожиданности, обернулась и сразу успокоилась. Это опять был Борис Хуй-Колдуй: с козлиной бородкой, со спутанными волосами и вечно голодный. Казалось, это было в его контракте с дьяволом, который они подписали в вечный четверг. Борис Хуй-Колдуй получил магические силы, но в расплату был обязан испытывать голод каждый миг своего существования.
-- Как тебе, нравится? -- спросил он.
-- Не знаю, а что? -- ответила Эльвирина.
-- А мне нравится, -- он стоял в дверном проеме, вокруг него лился яркий свет, и Эльвирина не могла понять, какое у него выражение лица.
-- Люблю патиссоны, -- объяснил он.
-- Потому что их можно съесть?
-- Не только. Но это тоже.
-- Слушай, я за крестным, но его нет. Что здесь вообще может делать мой крестный?
-- А ты не видишь? Когда проведешь здесь достаточно времени, учишься видеть.
-- Не вижу чего?
-- Одна из банок разбита.
Эльвирина обернулась, но сколько ни вглядывалась, не могла увидеть, какая. Их было слишком много.
-- Это Захар, -- объяснил Боря Колдун.
-- Это патиссоны?
-- Нет, Захар. Он разбил банку. А некоторым из них до пятнадцати лет. Нужно уважать такие вещи. Пошли отсюда.
Боря Колдун плохо выглядел и голос его звучал очень тихо.
Эльвирина согласилась уйти.
-- Тебе нужно поесть, -- сказал он.
-- А ты тоже будешь?
-- Нет.
-- На откорм тогда что ли? Съесть меня хочешь?
И такими голодными глазами посмотрел на нее Борис Хуй-Колдуй, что Эльвирине срочно понадобилось вспомнить слова Злого Ивана про защиту и что она его добыча и никто из братьев ее не тронет.
Каждый из братьев был занят своим злодейским делом. Боря Колдун гремел ложками, Блядливый Глеб подглядывал за животными, а Злой Иван просто был очень сложный, и его боялись. Еще Злоебучий Олег, он читал и много думал, размышлял о природе зла. Безумный Игорь непонятно, что делал, потому что делал это за спиной, а Блядословный Степка больше шнырял и вынюхивал, что тут и как.
Абьюз был странным:
Эльвирина вздохнула, взяла метлу, стала ходить по дому, но все было чисто, ни соринки, ни капельки пролитой крови, ничего. Она подумала на Злоебучего Олега, должен же был кто-то с этим ебаться. Тогда она пришла на кухню, пища уже была приготовлена, она присмотрелась: иногда это был пирог из голубей, а иногда шпинат, так что Эльвирина взяла дымящуюся печеньку, вкусную, но уродливую и ела и не познала недостатка в еде. С ней бывало сиживал Борис Хуй-Колдуй, составлял ей компанию и интересовался, вкусно ли, но сам не ел, что может показаться странным, если бы он не расстраивался, когда Эльвирина вставала из-за стола, не расхвалив прежде, как все было вкусно. Это было необязательно, и она могла мучить Бориса Хуй-Колдуя до получаса, сохраняя молчание, только он тогда таскался за ней по всему дому и приходилось честно сказать, что ей понравилось. С изнасилованием тоже не задалось. Все говорили, что она Ивановна, его добыча, ему и решать, но со Злым Иваном она не заговаривала об этом, потому что боялась, что вдруг взаправду что-то произойдет. Она только немножко обнимала его, когда видела, что он совсем загруженный сидит, вернувшись из леса.
А еще они были похожи как братья, что-то в одном всегда проскальзывало от другого, как отблеск или цветовая тень. Один мог сказать какую-нибудь летучую фразу, которую первым произнес другой. Они сбивались, повторяя друг друга, и ничуть того не смущались. Но это конечно же бесконечно разные люди, о чем говорят хотя бы их разные имена, в которых и буковки повтора не найти. Они не появлялись все одновременно, Эльвирине доводилось говорить с двумя сразу. На это забавно смотреть, ведь они живут здесь давно и им без надобности говорить вслух, поэтому говорят они, видно, для нее и из-за нее.
-- Блядливый Глеб?
-- Да.
-- Ты тут стоишь?
-- Да стою я, стою.
А она сидела в уличном туалете, пока рядом за сойками наблюдал Блядливый Глеб, а сойки свили гнездо на туалетной крыше.
-- Ты знаешь, -- сказала Эльвирина, -- Что у улиток половые органы на лице? Поэтому когда они целуются, они получается трахаются.
-- Знаю, ты мне рассказывала.
-- Ах да. Я тут думаю, хорошо, что ты не улитка, я тебя терпеть точно не смогла б. А с другой стороны, немного жаль: улитка маленькая и половые органы у нее совсем крошечные… Никаких комментариев?
-- Зато она может глаз заново отрастить. Ты это тоже рассказывала.
-- А зачем в туалете столько кольев торчат в разные стороны?
-- Они осиновые?
-- Я не уверена. А что?
-- Может быть это против вампиров?
-- А чувство, что против того, кто в туалете. Хочешь меня проткнуть?.. Глеб? Никаких комментариев?
-- А ты вампир?
-- Да, знаешь, люблю пососать... Глеб? Ты здесь? Ты же знаешь, что если ты здесь, то должен мне об этом сказать. А то я Блядословному Степке расскажу, что ты мне рубашку починил, а еще что тебя не могли погрызть общинные барсуки, потому что барсуки одиночки.
-- Но общинные-то барсуки по несколько ходят!
-- Дай блин посрать! И с чего ты решил, что убежать и быть покусанным несколькими барсуками -- это не стыдно, а одним как-то не по-мужски?
-- Я кажется нору обрушил. Думал, увижу что-нибудь интересное.
-- Все, уйди, уйди…
Блядливый Глеб, если очень долго ему напоминать, оставлял Эльвирину одну, и она наконец могла заняться делом: из глубоких штанов она доставала узенькую записную книжку и карандашом рисовала лица. Она пыталась вспомнить черты лица каждого из братьев, но у нее получалось одно и то же деревянное выражение. И под каждой картинкой она писала “Где мой крестный?”, чтобы не забыть, и чтобы всюду был этот вопрос.
“Где мой крестный?”, спросила она у Злоебучего Олега. “Как! Ты та самая девочка?” -- был его ответ.
“Где мой крестный?”, спросила она у Безумного Игоря. “Послушай топот паучьих лапок” -- был его ответ.
“Где мой крестный?”, спросила она у Блядословного Степки. “Раньше был, а теперь что? Ты да я, да дом, да поделом” -- был его ответ.
“Где мой крестный?”, спросила она у Бориса. “Он сберегает зло” -- был его ответ.
“Где мой крестный?”, спросила она у Блядливого Глеба. “Отстань от меня!” -- был его ответ.
“Где мой крестный?”, спросила она у себя. “Где мой крестный? -- был ее ответ.
“Где мой крестный, Злой Иван?”. “Я приведу тебя в дом, построенный Захаром, там ты можешь найти то, что ищешь. Только не скажи моим братьям о нашем договоре, они злые, а я зовусь Злым Иваном, нельзя говорить о том, что было между нами”.
-- Да глупости это! А знаете что, среди вас есть добрячок, и если он не подчинится мне прямо сейчас, я выдам его! Вы меня только отвлекаете, я что, не знаю, что это за нос водить называется! А я говорю, я здесь главная! Я здесь самая злая! Я буду хозяйкой в этом доме! Озираетесь друг на друга, ищете, кто же он, добрячок. По милости моей жив будешь, твори зло, спасай злых белок, сей темноту, раздор и безумие. Где мой крестный, который вывел меня из леса? Видишь силу в руках твоих братьев? Отвечай, Злой Иван, где мой Крестный, что он сделал со мной, что мне все теперь кажется ненастоящим?
-- Он привел тебя в другую деревню. На твое пятнадцатилетие умерли тебя принявшие, ненастоящие родители. Пережив мнимый травматический опыт, ты сбежала в лес. “Где мой отец, где моя мама?”, хочешь узнать ты. Но твои настоящие родители живы, и этот ответ ведет к еще большим вопросам.
-- Да с чего ты взял, что я этого не знаю?! С чего ты взял, что я про это тебя спрашиваю?! Я хотела встретиться с крестным! Зачем ты привел меня? Зачем обещал, что я что-то найду? Зачем ты позвал меня? Зачем заключал со мной договор? Только я рискую, только я отдаю! А что ты получил? А что ты отдал? Расскажи мне сказку!..
И она горько заплакала: все тише звучал ее голос, все тоньше звучал ее голос. Она была легкая как пушинка, села на Злого Ивана, свернулась лисичкой в его тяжелых объятьях.
Одной темной зимней ночью Злой Иван шел среди лесных деревьев. Вечный Волк встретился ему на пути. “Что ты здесь делаешь?”, спросил его Иван. “Я проклят, я съел чужого ягненка, и он не возродился. С восходом солнца свершится моя казнь, так решил Эвергрин”. “Но прошли тысячи лет, а ты не казнен до сих пор”, возразил ему Злой Иван. “Я знаю много троп, я бегу со скоростью рассвета. Я настолько хорош и силен, что делаю остановки, чтобы не перегнать солнце. А теперь, у тебя нет с собой мяса молодого, сейчасошнего ягненка?”. “Что ж, тебе повезло, я как раз зарезал одного”. И Злой Иван разделил свой ужин с Вечным Волком. Насытившись, Вечный Волк встал на задние лапы и побежал, облизывая передние, подальше от солнечного рассвета..
Была в доме единственная комната, куда нельзя заходить. Дверь можно было открыть, но только ночью и смотреть туда с порога, но ничего не разглядишь. Может быть это была черная стенка, которую не отличишь от тьмы.
Девочка села напротив. Ее спина меньше черноты, ее плечи Уже черноты, ее колени под стать черноте. Она не оборачивается, чтобы не видеть, что здесь еще что-то кроме этой комнаты.
Монолог напротив черноты:
Мои родители странным образом меня любили. Отец звал меня Звездочкой. А мама Бокальчиком, я на это обижалась. Мне пятнадцать: я укуталась и хотела зажечь спичку. Я их жгла просто так, потому что я Звездочка, а было темно. Не зажигай, сказал отец, он бережно взял у меня из рук коробочек. Видишь спичку, она из осины, сказал он и достал одну спичку. Осина холодная, но горит очень быстро. А это все из ясеня. Вся комната была заставлена вырезанными из дерева фигурками животных с человеческими лицами. Это очень горячее дерево, оно очень быстро загорится. Был жаркий майский вечер. Отец дрожащими руками взял у меня фигурку, которую я брала без спросу. Это был толстый посох, обвитый змеей и шиповником. У змеи человеческое лицо на змеиной голове. Он любил дерево, я держала эту фигурку, мои руки ложились на нее, она всегда лежала и была неустойчива. Мама вошла и долго смотрела на нас. Оставь нас, сказал отец, оставь нас. Я встала и ушла и оставила их и пошла из дома, который сгорел, который сгорел этой ночью, который горел еще день, который тлел еще ночь, который моими шагами, равнялся моими шагами, двадцати семи тысячам километров. Все они сгорели.
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк