РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВТем Рэд
Голова друга
05-10-2019 : редактор - Женя Риц
Из него вытекала жизнь. Ветер через форточку расшатывал его мысли. Голова не говорила с ним. А мать лежала в лёжку. Обои были пёстрые и грязные. Во рту стояла горечь вчерашнего перепоя.
Жизнь медленно, но верно капала из него куда-то вниз. Хотя куда ниже дворника?
Мечталось о кефире. Но сейчас за ним надо было идти. А куда пойдёшь, когда умирает мать?
Только за водкой.
Потянуло накатить. Первые сто грамм сдавливают ум и бодрят. Недолго. Потом опять то же.
Голова-голова-головушка. Скажи, не молчи.
Сколько себя помнил, он всегда искал общения, кому открыться, на кого подрочить. Он ждал. Всегда слишком долго. Будто создан был ждать, как раб. Как не умеющий ничего другого.
Он терпел годами. А теперь состарился. Да и мать... Она говорила: «Жизнь, Петушок, это шанс, в котором мы ждём другого шанса. И ещё— ожидание прецедента».
Шанса ему никто не дал. Мать попрекала хлебом, пока работала. А он быстро опустился. Сразу почти после школы. Три его друга сторчались до смерти, а он спивался. Зубы выпадали, кожа грубела, тело пухло.
Соседи отворачивались. С магазине смотрели свысока. Работал он пьяным. Не то что бы в умат, но с бутылкой внутри.
Зимой было тяжко. Раз-раз. Откалывал лёд. Бледное лицо. Отдышка и пар изо рта. Раз-раз. Ударял, облокачивался на лом... Глаза останавливались, думки замирали. Лишь мороз покалывал кончики пальцев и нос.
— «Да какая слава у мастера?». Глупая комедия про алкаша. Алкоголиком быть пошло и надсадно. Романтика одиночества. Господи, как же я одинок! Это разъедает, уничтожает и убивает. И мира нет. Сплошная зима и грязный снег.
— А почему его звали Мастером. Кем он был? Художником?— спрашивала его одна дурочка в чате. Там он всегда представлялся менеджером. Среднего звена.
Они-де продавали большие машины, обрабатывающие металл. Крупным заводам. Разве что цена вопроса была очень высокой. Но Пётр справлялся. Разруливал.
Когда он напивался, то охотно говорил. Он терял почву и висел над своим снегом и треснутым льдом. Ничто не сдерживало, и он смялся от души. Но мало. Они, как правило, всегда отключались. Он напрягал собеседниц. Даже через свой смех.
— Почему всем бабам нравится «Мастер и Маргарита»?
— Ну, там мистика, бал, Воланд и ночные полеты. Девичья душа, она же, по сути, ведьмина.
— Да разве смысл романа в этом?
Он вышел на «Удельной». Катался пьяным в метро. Пялился на школьниц. Они смотрели сквозь него. Грязный ватник. Стоптанные сапоги. А у них короткие, не по зиме, юбки.
Сходил на случайной станции и подливал коньяку в стаканчик из под кофе. Сегодня была зарплата, и он чувствовал себя молодым бароном. Менял ветку за веткой.
А на «Удельной» поднялся на эскалаторе до улицы. Воздух ударил его по лицу обжигающим холодом.
Он пошёл за добавкой и поесть. За ларьками лежали ковры на снегу. Вокруг них топтались люди. Барахолка. Старые значки, старые облезшие велосипедные сиденья и книги, дикого подбора.
Были папугаи, под шубами в клетках, мыши и даже куры.
Он был пьяным и ему понравилось ходить между развалами и подсмеиваться над дебилами, продающими хлам другим дебилам.
Но у одной палатки он остановился. В ней была отрезанная человеческая голова на подносе, сизая и кудлатая. Мужик в пальто ему подмигнул.
— Чучело?
— Нет: говорящая.
— Да ладно,— он хмыкнул и повернулся идти.
— Друг, угости сижкой.
У Петушка пошли мурашки по коже. Тёплый голос коснулся самого сердца.
Он посмотрел на голову. Она открыла глаза. Губы смеялись.
— Друг, ты не уходи.
— Это Марк, — мужик в пальто стал суетится, чувствуя химию между клиентом и товаром.— Он бывший наркоман. Оторви головушка. Все его бросили. А врачи прикололись. Гангрена. Всего истыкал себя шприцами.
— Я люблю жить.— Голос Марка лил дальше тепло на заледеневшую душу Пети.— Да и кто не торчал тогда? Поголовно торчали.
— Они его уже почти выбросили. Я чисто ненароком в больнице. К брату. А там один, с ночной смены, санитар. Говорит, возьми голову за смешные деньги. Так а я и взял. Парень-то, кажись, хороший был.
— Есть,— Марк поправил его без нажима. Со смирением онкобольного, который всех за все простил и уже облюбовал себе место на облаке.
— Сколько?— Петя понял, что один не уйдёт.
— Да десятка.
— Тыщ?
— А кого? Людей что ли смешить.
Петушок отслюнявил получку.
— Ты заверни. В метро ещё загребут.
— Это пожалуйста. Это я сразу.
Короче, не вздумай кормить! Пить не давать! Вот батарейка. Корунд. Ему больше не надо.
— А он всегда активный?
— Да само собой. Спать не даст.
Но преимущественно Марк спал. Петька менял батарейки. С дорогих на дешевые и обратно. Безтолку. Говорила голова около часа в день. И то не каждый. Жизнь Марка закачивалась.
Мать неделю как не вставала.
— С кем ты там все болтаешь. Опять в интернете?
— Дружок заходит, мам.
— Да какой дружок? Они все у тебя на том свете. Вместе же хоронили. Наркоши сранные. А ты— алконавт. Конченые люди. Я бесконечно устала! С кем ты говоришь? Ты в пидоры что ли подался? И любезно, и ласково. А мать бросил гнить...
Ты на могилку будешь хоть ходить?
Господи, примешь ли ты меня, или на хуй пошлёшь из-за сына такого?
Да я всю жизнь корячилась. А теперь рак.
Боженька поди глазиком даст же мне на раёк посмотреть, а? Петенька мой. Мальчик мой маленький. За что мне это? Петенька, птенчик мой...
Сын впрыскивал ей морфий. А Марк открывал глаза. С батарейкой или без он чувствовал наркотик.
— Кольни мне, братка. Ну?
Ты себе представляешь, какого это быть отрезанным и на подносе? Капельку, братик?
Петя сидел на кровати матери и рыдал.
Он не просыхал. Мать пошёл хоронить с рюкзаком. В нём лежал Марк. Хоть кто-то. Один бы не справился.
— Горе-то какое! Горе, горе, горюшко!— Петушок выл у гроба похлеще любой родительницы на смертном одре ребёнка.
Водка не брала его и не оглушала. Соседка, не выдержав шума, потом уже дома, вызвала скорую. Вкололи успокоительное.
— Петь!— Марк звал его уже час. Со своего подоконника. «Ставь меня к окну,— просил он всегда друга,— Хочу прохлаждаться и смотреть вниз. Ловить струю воздуха».
— Петь, ну ты-то не бросай. Ты на работу сегодня? А я буду ждать. Не отключусь. Да честно. Раздавишь бутылочку. Глянем, может, кинцо. Или ютубик там какой. Надо же жить. Петь! Не кидай. Хоть напоследок-то не кидай.
Петро слушал с закрытыми глазами.
— Нахуй мне такой друг? Калека мерзотный. Тебя даже за флаконом не послать.
— Петь. Да я. Да я разве...— Рот его закривился, губы съехали вниз.— Да я, Петька, раньше по легкой. Знаешь... Я всегда восемьсот метров бегал. Конёк был. Понимаешь? Физрук до сих пор не может простить, что я бросил. Честь школы и прочее. Терминатор— физрук. То что глаз один стеклянный. Кликуха. Пьяный под машину попал.
— Ты, Марк, скажи, зачем живет тварь Божия?
— А как иначе ведь, Петечка? В мире же радости столько.
— Ты от неё сторчался?
— Я это по глупости. А теперь понимаю. Поздно, но понимаю. Да ты вставай, расходишься. Ваньку-то не валяй, Петь.
Петя не был молодым. Печень его перестала поспевать за нарастающими алкообъёмами. Тело начало набирать воду. Он поранился на работе. И из дырочки на коже безостановочно текла прозрачная жидкость. Стал ещё больше пить. Волосы лезли клоками. Бросил работать и доживал на матерены накопления.
К нему приходили друзья, брат, который утонул в озере, и которого он сам оттуда вытаскивал, разбарабаненного, в лодку.
Они рассказывали, что умирать не страшно. Что Господь только по библии строг, и что ада нет. И всех пристраивают в рай.
Марк злился на них. Спорил. И говорил, что Петро— мужик. Выкарабкается. А они оппортунисты и разъебаи. И если откинулись сами, это не значит, что и другим туда дорога.
— Человеку нужен шанс. Вот, где бы я был, не купи меня Петя у того мудака?
Сдали бы в меня в местечковое шапито и вся недолга. А теперь я друга обрёл. И надежду. Я стою на окне и мне виден весь мир. И если идёт снег, то я считаю снежинки. Представляю, что они падают на меня, а я стряхиваю их с куртки. А Женя смеётся. Моя девушка. У меня ведь и девушка была...
Да пидоры вы, отбитое быдло. Если я живу, без сердца и жопы с хуем, да неужели Петро не оклемается, да и не встанет?
Но Петя не встал. Юра его похоронил. Марк так и не понял откуда он взялся. Позвонил и зашёл в последний Петин день. Он еле как взял трубку.
— Ты, Юр?
Марк никогда не слышал подобной радости в его голосе.
— Приболел, Юр. Но ты хочешь— зайди. Я думал— ты помер. Ты ж сильно дубасил, а потом пропал. А теперь умираю я. Хорошо хоть Марк есть.
Юра рассказывал, что он живет в другой стране и что завязал.
— Взял бляха все в кулак, и по столу— ёб! Да и нахуй. Там хорошо, в другой стране... Мы тебя подлатаем и переедем туда.
Только нужно выздороветь. Калеки там не к чему. Берут целых. И душой и телом.
Петя просветлел, а к утру отъехал. В последний путь провожал его один Юра. Голову он умертвил и положил в гроб к другу.
Он стоял и стряхивал с креста крупные хлопья снега.
— Там, брат, другая совсем жизнь. Там все лучше и по уму. Я там пожил. Но чудом вырвался. Туда, брат, все-таки лучше не ездить. Слишком уж там хорошо. Так хорошо, что никто не возвращается.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney