РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Михаил Левантовский

Григории-Аполлоны и муравьи-апостолы

11-10-2018 : редактор - Женя Риц





Сережа

Во дворе школы, где я учился,
Часто можно было увидеть карлика Сережу.
Он собирал желуди,
А иногда просто ходил, заложив руки за спину,
Вдоль дубов во дворе школы, где я учился,
Где я впервые ударил человека по лицу
И до сих пор хочу перед ним извиниться
Во дворе школы, где ходил карлик Сережа,
Человек со старческим лицом и детскими руками,
Смеявшийся громко и иногда кричавший
Неизвестно на кого, обиженно и тонко,
Когда я думал, что квадратный корень
Обязательно должен быть из человека,
И что я – квадратный корень из своих родителей.
Дети донашивали вещи
За старшими братьями или сестрами,
Я отвечал на уроках письменно и хотел знать,
О чем говорит сквозь слюни карлик Сережа,
Тыча пальцем вверх и разводя руками,
Которыми он собирал желуди в ведерко.
 
А однажды, когда я думал,
Почему все ездят к проституткам, а я не еду,
Ближе к зиме, после сильного ветра, почти урагана,
Я увидел, как Сережа тащит по тротуару
Большую дубовую ветку из школьного двора,
Улыбаясь и показывая мне, что он делает это не зря,
Что это ему пригодится.
Марина, две Юли, две Кати, Алина,
Я не знаю, где я находил деньги,
Чтобы купить вам цветы или шоколадку,
Но знаю, что понимал карлика Сережу,
Собиравшего желуди во дворе школы
И относившего их домой,
Понимал его лучше, чем квадратные корни и всех вас.


Лейтенант Коломбо

«Лейтенант Коломбо. Полиция Лос-Анджелеса, штат Калифорния».
Гладя точилом резекционный нож,
Пётр Иваныч глядит в глаза практиканту,
Бледному, тихому — всех медсестер покорнее — 
Бьёт по рукам: «Не трожь,
Стой и смотри». 
Пётр Иваныч, ссохшийся изнутри,
Ныне на пенсии, выбившийся по гранту,
Кукольных дел, человеческих, сельский умелец,
Вечный работник на ставку в райцентровском морге,
Веткой гоняет по вечерам детей: 
Дети в слепом восторге
Млеют в кустах, подглядеть — кто там, кто, сиделец
Или с аварии, детям-то всё понятно.
Пётр Иваныч кряхтит на трупные пятна и говорит: 
«А я его, кстати, знал. 
Странный был малый, вот и своё поймал. 
Чё-то шабашил, я помню, коров, там, пас,
Был среди нас. 
Ну, дурачок — вроде, лошадь его лягнула.
Прошлой зимой, привели его на дискотеку,
Так у него игрушечный пистолет,
Стал им там тыкать: где ваше алиби, всяко такое, тут бомба,
Я лейтенант Коломбо. 
Отгрёб перелом в ответ».
Пётр Иваныч сидит на щербатом и грязном крыльце,
С бетонным лицом, закатанным рукавом,
С поля идут коровы, 
Вечер,
И на его лице — 
Зреет морщина грубым скорняжным швом.
Закурив, помолчав, убедившись, что нет ребятни,
Вздыхает, глотнув из бутылки: 
«Будь вы все прокляты, гады,
Жили бы тут одни,
Укурки, утырки, обмылки.
Весь этот наш муравейник, грёбаный рукомойник,
Ни дурачку, ни красавицам тут никогда не рады,
Всем бы вам, сука, с ними на бугорок».
Тихо за дверью лежит дурачок-покойник.
Лают собаки. 
Летит по земле ветерок.



Помидоры сорта «Бычье сердце»

Помидоры сорта "Бычье сердце"
Зрели под родительской кроватью.
Мы их в ведрах приносили в спальню,
Животом я помню холод пола.
А сегодня в сумерках увидел -
Женщина такие продавала.
Самодельный маленький прилавок:
Яйца, сало, зелень и физалис.
Никогда так сильно не хотелось
Просто взять потрогать помидоры.
Гладкие как мамины ладони,
Теплые как папина рубашка.
Помидоры сорта "Бычье сердце".
Помидоры сорта "Бычья память".
Небо стало низким, как двуспалка -
Ничего, я маленький, пролезу.

Растереть листок с куста в ладонях.
Лейка бьет об косточку над пяткой.


Музыка Вагнера

Человек умирает в консерватории
Во время концерта фортепианной музыки.
Люди умирают везде: на войне и в постели,
В подземном переходе, в гостях и дома,
Где угодно, и вот он – в консерватории,
Под музыку Вагнера, аплодисменты
Аккурат над его местом
Начинают плавно падать желтые листья,
Ни над кем больше, только над ним,
И он закрывает глаза.
А его пожилая супруга не видит,
Шепчет ему в остывающее ухо,
Что все-таки нужно было привести внучку,
 
И ему это слышится как будто из фойе,
Как будто в фойе шелестят буклеты,
Хорошо, что мы не привели внучку.
В консерватории красиво, все залито желтым светом,
Теплом, запахом дерева, воздухом,
Человек умирает, благодарно, молча,
Член союза композиторов,
Над ним падают листья
И один из них ловит рукой Вагнер,
 
Садится рядом и шепчет в другое ухо,
И гладит его редкие белые волосы:
«Посиди вот так до конца отделения,
Потом уже все и случится,
И когда ты истлеешь, в тебе останется музыка,
В голове будет лежать музыка,
В каждой косточке будет музыка,
И в сухие, теплые осенние дни
Долго будет шевелиться трава на кладбище».


Осенняя песня

когда ты сказала, что реки – не вены планеты,
что выпадет снег послезавтра, а мы – повзрослеем,
последний кондуктор с пахучим пакетиком чая
ушел босиком за окраину и не вернулся,
звезда пролетела над домом учителя пения,
я выронил сердце свое из пустого портфеля
ебучее, бычье, паучье увечье, могучее
как викинги и бумеранги и бонги в яранге,
и сердце мое покатилось и прочь полетело
от места, где ты мне сказала, что мы повзрослеем,
что реки – не вены планеты, а море – печалит,
и липли на сердце бумажки, почтовые марки,
травинки, пылинки, стрекозы и мелкие камушки,
окурки и спички, обертки, плевочки и семечки,
дорожные знаки, скамейки, афиши, автобусы,
ларьки, магазины, деревья, кусты и прохожие,
дома и музеи, милиция, парки и скорая,
кварталы и прочее, прочее, прочее, прочее,
и сердце мое докатилось до края планеты,
огромное, так бы со спутника сфотографировать,
и кануло в космос. как бусинка вниз с подоконника.


Григории-Аполлоны и муравьи-апостолы

В одном большом поселке жили два художника. 
В деревне все всех знают, но они не знали друг друга. 
Может быть, потому что вели закрытый образ жизни, 
А может потому что один приехал туда жить недавно. 
Первый лепил скульптуры Григориев-Аполлонов. 
Натурально: мускулатура, повороты головы как у статуи в музее, 
Точь-в-точь как бог из книги Н. А. Куна, но с деталью: 
На сильных красивых ногах у них у всех были валенки, 
А иногда шапка-ушанка, но из-под нее виноградные кудри. 
То есть, получалось, что и Григорий, и Аполлон. 
А второй писал на холстах муравьев-апостолов: 
Смиренные, блестящие, богобоязненные, 
Четыре лапки смыкались в ладошки, показывая молитву, 
Иногда – только две, а еще две делали указующий жест. 
На муравьях были такие одежды, как будто простыни, 
И усики к небу, и глаза как чайное ситечко. 
Первый художник любил посидеть на остановке - 
Как он говорил, «на счастье» - там мозаика из осколков тарелок, 
Они в цементе делали какой-то цветной рисунок. 
Сидел там, поддав, но сам называл это «принять подданство». 
Второй не мог спокойно пройти мимо стога сена, 
Два раза его даже побили рабочие и один раз их сын, 
Хотя он говорил им, что стог похож на большой муравейник, 
И он ни зернышка не намерен у них украсть. 
Однажды первый пришел ко второму в гости, 
Бывшая баба ему сказала, куда – дескать, там тебе и место. 
Он взял с собой маленького Григория-Аполлона из мякиша, 
Положил в карман – а вдруг нужно будет показать, что он делает. 
Когда они познакомились, первый чуть не упал в обморок, 
Увидел муравьев-апостолов и вспомнил, как его крестили, 
А, поглядев, как эти муравьи изящны и нежны, 
Спрятал грязные ногти в кулак, сказал, что принесет дров. 
А еще второй ему сказал, что его баба это не понимала, 
Объясняла, что у апостолов не могут быть кислые попки. 
А первый сказал тогда, что его баба тоже ругалась. 
Мол, мужики не должны лепить мужиков и вообще ты юродивый. 
Вот он вышел, первый, на крыльцо, и ветер ему резанул в глаза 
И вдруг захотелось плакать, и вкусно пахло силосом от соседей. 
Случайно отломил голову у хлебного Григория-Аполлона. 
А второй тоже вышел и сказал: «Переезжай жить ко мне».
 
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah




πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney