РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВМихаил Левантовский
11-10-2018 : редактор - Женя Риц
Григории-Аполлоны и муравьи-апостолы
Сережа
Во дворе школы, где я учился,
Часто можно было увидеть карлика Сережу.
Он собирал желуди,
А иногда просто ходил, заложив руки за спину,
Вдоль дубов во дворе школы, где я учился,
Где я впервые ударил человека по лицу
И до сих пор хочу перед ним извиниться
Во дворе школы, где ходил карлик Сережа,
Человек со старческим лицом и детскими руками,
Смеявшийся громко и иногда кричавший
Неизвестно на кого, обиженно и тонко,
Когда я думал, что квадратный корень
Обязательно должен быть из человека,
И что я – квадратный корень из своих родителей.
Дети донашивали вещи
За старшими братьями или сестрами,
Я отвечал на уроках письменно и хотел знать,
О чем говорит сквозь слюни карлик Сережа,
Тыча пальцем вверх и разводя руками,
Которыми он собирал желуди в ведерко.
А однажды, когда я думал,
Почему все ездят к проституткам, а я не еду,
Ближе к зиме, после сильного ветра, почти урагана,
Я увидел, как Сережа тащит по тротуару
Большую дубовую ветку из школьного двора,
Улыбаясь и показывая мне, что он делает это не зря,
Что это ему пригодится.
Марина, две Юли, две Кати, Алина,
Я не знаю, где я находил деньги,
Чтобы купить вам цветы или шоколадку,
Но знаю, что понимал карлика Сережу,
Собиравшего желуди во дворе школы
И относившего их домой,
Понимал его лучше, чем квадратные корни и всех вас.
Лейтенант Коломбо
«Лейтенант Коломбо. Полиция Лос-Анджелеса, штат Калифорния».
Гладя точилом резекционный нож,
Пётр Иваныч глядит в глаза практиканту,
Бледному, тихому — всех медсестер покорнее —
Бьёт по рукам: «Не трожь,
Стой и смотри».
Пётр Иваныч, ссохшийся изнутри,
Ныне на пенсии, выбившийся по гранту,
Кукольных дел, человеческих, сельский умелец,
Вечный работник на ставку в райцентровском морге,
Веткой гоняет по вечерам детей:
Дети в слепом восторге
Млеют в кустах, подглядеть — кто там, кто, сиделец
Или с аварии, детям-то всё понятно.
Пётр Иваныч кряхтит на трупные пятна и говорит:
«А я его, кстати, знал.
Странный был малый, вот и своё поймал.
Чё-то шабашил, я помню, коров, там, пас,
Был среди нас.
Ну, дурачок — вроде, лошадь его лягнула.
Прошлой зимой, привели его на дискотеку,
Так у него игрушечный пистолет,
Стал им там тыкать: где ваше алиби, всяко такое, тут бомба,
Я лейтенант Коломбо.
Отгрёб перелом в ответ».
Пётр Иваныч сидит на щербатом и грязном крыльце,
С бетонным лицом, закатанным рукавом,
С поля идут коровы,
Вечер,
И на его лице —
Зреет морщина грубым скорняжным швом.
Закурив, помолчав, убедившись, что нет ребятни,
Вздыхает, глотнув из бутылки:
«Будь вы все прокляты, гады,
Жили бы тут одни,
Укурки, утырки, обмылки.
Весь этот наш муравейник, грёбаный рукомойник,
Ни дурачку, ни красавицам тут никогда не рады,
Всем бы вам, сука, с ними на бугорок».
Тихо за дверью лежит дурачок-покойник.
Лают собаки.
Летит по земле ветерок.
Помидоры сорта «Бычье сердце»
Помидоры сорта "Бычье сердце"
Зрели под родительской кроватью.
Мы их в ведрах приносили в спальню,
Животом я помню холод пола.
А сегодня в сумерках увидел -
Женщина такие продавала.
Самодельный маленький прилавок:
Яйца, сало, зелень и физалис.
Никогда так сильно не хотелось
Просто взять потрогать помидоры.
Гладкие как мамины ладони,
Теплые как папина рубашка.
Помидоры сорта "Бычье сердце".
Помидоры сорта "Бычья память".
Небо стало низким, как двуспалка -
Ничего, я маленький, пролезу.
Растереть листок с куста в ладонях.
Лейка бьет об косточку над пяткой.
Музыка Вагнера
Человек умирает в консерватории
Во время концерта фортепианной музыки.
Люди умирают везде: на войне и в постели,
В подземном переходе, в гостях и дома,
Где угодно, и вот он – в консерватории,
Под музыку Вагнера, аплодисменты
Аккурат над его местом
Начинают плавно падать желтые листья,
Ни над кем больше, только над ним,
И он закрывает глаза.
А его пожилая супруга не видит,
Шепчет ему в остывающее ухо,
Что все-таки нужно было привести внучку,
И ему это слышится как будто из фойе,
Как будто в фойе шелестят буклеты,
Хорошо, что мы не привели внучку.
В консерватории красиво, все залито желтым светом,
Теплом, запахом дерева, воздухом,
Человек умирает, благодарно, молча,
Член союза композиторов,
Над ним падают листья
И один из них ловит рукой Вагнер,
Садится рядом и шепчет в другое ухо,
И гладит его редкие белые волосы:
«Посиди вот так до конца отделения,
Потом уже все и случится,
И когда ты истлеешь, в тебе останется музыка,
В голове будет лежать музыка,
В каждой косточке будет музыка,
И в сухие, теплые осенние дни
Долго будет шевелиться трава на кладбище».
Осенняя песня
когда ты сказала, что реки – не вены планеты,
что выпадет снег послезавтра, а мы – повзрослеем,
последний кондуктор с пахучим пакетиком чая
ушел босиком за окраину и не вернулся,
звезда пролетела над домом учителя пения,
я выронил сердце свое из пустого портфеля
ебучее, бычье, паучье увечье, могучее
как викинги и бумеранги и бонги в яранге,
и сердце мое покатилось и прочь полетело
от места, где ты мне сказала, что мы повзрослеем,
что реки – не вены планеты, а море – печалит,
и липли на сердце бумажки, почтовые марки,
травинки, пылинки, стрекозы и мелкие камушки,
окурки и спички, обертки, плевочки и семечки,
дорожные знаки, скамейки, афиши, автобусы,
ларьки, магазины, деревья, кусты и прохожие,
дома и музеи, милиция, парки и скорая,
кварталы и прочее, прочее, прочее, прочее,
и сердце мое докатилось до края планеты,
огромное, так бы со спутника сфотографировать,
и кануло в космос. как бусинка вниз с подоконника.
Григории-Аполлоны и муравьи-апостолы
В одном большом поселке жили два художника.
В деревне все всех знают, но они не знали друг друга.
Может быть, потому что вели закрытый образ жизни,
А может потому что один приехал туда жить недавно.
Первый лепил скульптуры Григориев-Аполлонов.
Натурально: мускулатура, повороты головы как у статуи в музее,
Точь-в-точь как бог из книги Н. А. Куна, но с деталью:
На сильных красивых ногах у них у всех были валенки,
А иногда шапка-ушанка, но из-под нее виноградные кудри.
То есть, получалось, что и Григорий, и Аполлон.
А второй писал на холстах муравьев-апостолов:
Смиренные, блестящие, богобоязненные,
Четыре лапки смыкались в ладошки, показывая молитву,
Иногда – только две, а еще две делали указующий жест.
На муравьях были такие одежды, как будто простыни,
И усики к небу, и глаза как чайное ситечко.
Первый художник любил посидеть на остановке -
Как он говорил, «на счастье» - там мозаика из осколков тарелок,
Они в цементе делали какой-то цветной рисунок.
Сидел там, поддав, но сам называл это «принять подданство».
Второй не мог спокойно пройти мимо стога сена,
Два раза его даже побили рабочие и один раз их сын,
Хотя он говорил им, что стог похож на большой муравейник,
И он ни зернышка не намерен у них украсть.
Однажды первый пришел ко второму в гости,
Бывшая баба ему сказала, куда – дескать, там тебе и место.
Он взял с собой маленького Григория-Аполлона из мякиша,
Положил в карман – а вдруг нужно будет показать, что он делает.
Когда они познакомились, первый чуть не упал в обморок,
Увидел муравьев-апостолов и вспомнил, как его крестили,
А, поглядев, как эти муравьи изящны и нежны,
Спрятал грязные ногти в кулак, сказал, что принесет дров.
А еще второй ему сказал, что его баба это не понимала,
Объясняла, что у апостолов не могут быть кислые попки.
А первый сказал тогда, что его баба тоже ругалась.
Мол, мужики не должны лепить мужиков и вообще ты юродивый.
Вот он вышел, первый, на крыльцо, и ветер ему резанул в глаза
И вдруг захотелось плакать, и вкусно пахло силосом от соседей.
Случайно отломил голову у хлебного Григория-Аполлона.
А второй тоже вышел и сказал: «Переезжай жить ко мне».
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк