РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВИлья Тюрин
МНОГОТОЧИЕ В КОНЦЕ ЧЕЛОВЕКА
24-10-2012 : редактор - Василий Бородин
Из записных книжек
Жизнь Ильи Николаевича Тюрина оборвалась, когда ему едва исполнилось девятнадцать: он утонул в Москве-реке в Строгино вечером 24 августа 1999 года. Менее чем через год в издательстве «Художественная литература» вышел томик его литературного наследия, собранного родителями Ильи, неутешными Ириной Медведевой и Николаем Тюриным: стихи, песни, эссе, статьи и рецензии — верные свидетельства неординарного дара их столь много обещавшего сына...
Илья обладал не только гуманитарными и музыкальными способностями, но и тягой к естественным дисциплинам. А также — силой характера. Например, у него, выпускника лицея при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ), была прямая возможность поступить на какой-либо его факультет. Перед ним открывалась верная перспектива успешно жить журналистско-литературным трудом. А он круто меняет колею жизни и, предварительно год проработав санитаром в знаменитом Склифе, идет в медицинский университет. Но при этом остается человеком общественно открытым, болеющим за судьбу отечества. Последнее им написанное — убийственная заметка о новейших политиках, у которых «полное отсутствие чувствительности к тому, что думает о них страна, той обратной связи, которая в просторечии зовется совестью». Большая для его лет редкость: девятнадцатилетний Илья ценил мораль и совесть выше политического эгоцентризма.
Не все, однако, написанное Ильей вошло в вышеупомянутый сборник «Письмо». Предлагаем читателям фрагменты из его записных книжек, предоставляя им самим оценить глубину и прозрачность мысли этого незаурядного юноши.
Юрий КУБЛАНОВСКИЙ.
Солнечное затмение — негатив ночи...
День начался задолго до себя...
Кирпичный дом — множество вавилонских книг.
Благовест стаканов.
Расстрелян будильником по статье восемь ноль-ноль.
Кабель в метро — нить Ариадны.
Игрушечный ад бетономешалки.
29 февраля 1996. Это — месяц нас с Бродским. Я впервые ощутил себя поэтом через десять лет после первого стихотворения. Это — вне меня; это — вне четырех четвертей, в которые я больше не могу себя заталкивать, это — вне! Возможно, это самовнушение, но скорее — симптом. Я чувствую зависимость от собственного шестого чувства, я должен писать. В противном случае — я навсегда в квадрате, в «кирпиче», в «проезд воспрещен»... От первой «Римской элегии» я получаю физическое наслаждение. Это — тоже симптом...
3 марта 1996. Никогда не было такого. Я написал за день два стихотворения, абсолютно различных даже по размеру. Днем, гуляя с собакой, завершил свою вчерашнюю (кажется?) задумку. А ночью, уже, кстати, 4 марта, меня посетили еще два четверостишия, вскоре принявшие и третье. Ядро — мысль о том, что кладбище есть «перевернутый город» (нам видны лишь «корни») и клаустрофобия на нем — естественна...
Трон коммунизма — табуретка у ног повешенного.
Выбор мертвецов — коммунизм.
Гуляющие в парке — «заблудшие души», чистилище.
Лица стариков — бенгальские огни.
Километры в час — километры в жизнь.
Струны — нити Мойр — судьба звука.
Звезды — точки в непрочитанных строках.
Вырезать горло молочному пакету: молоко — его последний вопль.
Дерево — сплетенье игреков и иксов. Провода — знак равенства, далее — небо...
Повторяю слова, выполняя работу эха.
Грязная посуда — Парфенон, развалины; мыльная пена — словно предисловие к рождению Венеры; моющий блюдца — почти дискобол.
Трамвайные рельсы <порезы>, согревшие переулок.
Лунный свет — кровь белокровья...
Снег — будто некто внезапно нажал на «пробел».
Для очищения ночи — седьмое чувство. Ночь незаметна вокруг, но подсознательно ощутима, словно подслушивающее устройство.
Мы начались с воды.
Зевающий репетирует удушье (смерть).
Пальцы — многоточие в конце человека.
Нечто проклевывается из-под скорлупы штукатурки (дома).
В противоположность быку реагирую на красное (светофор) онемением.
Оглядываю себя, будто ищу финальную подпись автора в углу. Только где угол?
Ртуть в термометре тяготеет более к побегу, нежели к предсказанию погоды.
И на лицо отбрасывает тень грядущий череп.
...Со скоростью перехода рукоятки в лезвие (наоборот?).
Красные телефонные будки. Красное — цвет убийства; впрочем, и убийство — форма телефона, срочной связи с собой и с точкой, куда в последний раз посмотрел...
Дожди возвращают мир к наброску...
Чревовещание самолета; мимика туч...
Небо наполовину создано из ребра стены.
Мысля, обращаю на себя Его внимание.
Проходя через сеть веток, звук становится колокольным звоном.
«Вызвать огонь на себя» может полено — или взгляд, устремленный на полено. Его преимущество в перевоплощении.
Новорожденная стружка тотчас скручивается в подобие мозга, в мысль: что дальше?!
Свет наполняет сосуд снаружи.
Часы вырабатывают иммунитет от времени...
Все крупное — неустойчиво, ибо уже способно конкурировать с целым. Целое подавляет свои отдельные части.
Ночью слух перестает воспринимать вопросительные фразы ветра. Ибо он сам — вопрос.
Борьба воздуха со стеклом: только здравый смысл удерживает последнее от тарана.
Колокола — звон ключей Петра, пришедшего к вратам слишком рано.
Ночь — набросок дня углем.
Смерть — превращение мимики в графику.
Аплодисменты — <в какой-то мере> форма зависти к пианисту (к его рукам).
Окна: игра в крестики-нолики с воздухом.
Скобки — могильщики, несущие слово.
Окно — Око (пропущенная буква).
Лужи — остракизм неба.
Лифты ссорятся, как супруги, — хлопая дверьми.
Движение во все стороны сразу («на все четыре...») есть комната.
Комната создает эффект согласия с вами.
Человечество — чаша, для которой осколки — нормальное состояние.
Трагедия человека, при условии, что он поэт, в его судьбе уже состоялась: вторжение поэзии в любую жизнь и есть трагедия человека. Поэт говорит не так, как говорит человек, — и со временем это начинает определенным образом направлять его мысли. В конце концов, поэт находится там, где человека нет. Трагедия человека состоит в недосягаемости этого там. Трагедия же поэта заключается в невозвратимости оттуда. Но при всем видимом равенстве антагонистов истинным горем для биологической единицы является не приобретение качеств поэта, а утрата качеств человека — как всякая утрата печальнее всякого приобретения…
Известный писатель — это не только поэт или прозаик, но и действующее лицо нашей биографии.
Книги думают за меня.
Ум — не гениальность, а глупость — не идиотичность, то есть ум — не особый дар, а глупость — не явление ущерба.
Для 24 мая. Только умерший овладевает языком в совершенстве, ибо ему удается добиться взаимности. Он сам становится частью языка.
Гениальная картина (не только портрет) — встреча взглядов.
Страшнее всего — когда Парка не обрывает вашу нить, а просто выпускает из рук...
Конверт — рукопись, наложившая на себя руки (покаяние рукописи?).
Пережив две смерти — становишься триединым.
Пустота между строками — подстрочный перевод Бога.
1-5: 24 мая 1996, на вечере памяти И. Б.:
1. Когда находишься в <чьей-то> тени — отбрасываешь свет.
2. Стихи — попытка избавиться от того, что некогда вдохнули в глину.
3. Все мы гениальны в свою последнюю секунду — о случайности любой смерти.
4. Аплодисменты — ладони отвешивают друг другу пощечины, предотвращая обморок <от слов>.
5. Выпуская белый сигаретный дым, некто расстается с сединою. Или — добавляет к голове завитков...
Что бы там ни было, нам остается только догадываться о том, что впереди...
Слезы всегда неподвижны. Наоборот — лицо поднимается вверх.
Под конец ваше лицо напоминает отпечаток пальца — знак, что следствие наконец подходит к <концу>.
Комната входит в дверь...
Алиби ночи — в том, что она везде.
Если мысль верна, то, вне зависимости от своей глубины, — она всегда достигает дна (т. е. искомого).
(Утро?): значения слов являются раньше самих слов...
Иуда — звук навеки вытянутых губ: чтобы предотвратить? запечатлеть? напомнить?
Видимо, душа и состоит только в одном эффекте своего присутствия. Т. е. когда <она> есть — того, во что она облекается, мы можем и не замечать.
Стихи не выбирают времени. Возможно — благодаря нашим несостоятельным представлениям о нем.
Для моих шестнадцати:
Не память — пророчество: страсть перелистывать главы;
И змеи кусают не хвост, а неузнанный тыл.
...Не случай забыть остальное, но повод и право
Оставить на совести времени все, что забыл.
23.07.1996.
Вера, надежда, любовь — скорее логическая цепь, вектор, нежели просто ряд.
Горизонт — как вечное тире перед монологом.
Великому трудно не подражать, в этом — земной вариант его бессмертия.
На часах проходит несколько минут — так подводят бровь.
О [Венедикте] Ерофееве: Его текст напоминает привычную суету вокруг работающего художника — подмастерья, «зрители», сам пейзаж... «Поэма» — совершенно напрасно. Ерофеев — прежде всего живописец. Вот почему он старательно создает толпу вокруг себя («ангелы», alter ego, обращение к читателю etc.). Ему необходимы постоянные пейзажи, виды, натурщики (-цы) — не зря он и едет в электричке — она одновременно все это обеспечивает.
Конкуренция между поэтами и бардами (рок-поэтами еtс.) вряд ли возможна. Почти смысл и бесспорно отличие поэзии — в том, что она обладает правом задать вопрос, не предлагая ответ. Слова же спетые — в принципе утвердительны. Одна из причин: уже с момента написания они принуждены к произнесению <себя> вслух, а устная речь едва ли не насильственно освобождает от пунктуации (в том числе и незримой)...
Лейб-журналист.
Потолок обуревают полосы:
Тени и желанье источать
Свет. Я был бы тих, но нету голоса,
Чтобы петь, а значит — чтоб молчать.
9.10.1996.
Потеря есть материя. Она
Сама предмет — поскольку вызывает
Из памяти предметы, высыпая
Шкатулку существительных до дна.
1997
Белинский: банальность без примесей, самородок.
У Гомера (Гнедича): обладаемый; passive voice по-русски.
Ничто не затемняет для нас человека более двух вещей: его (гласных) пристрастий и его поведения в обществе, потому что и в том и в другом случае перед нами — смесь, не человек.
Для сочинения песен нужно быть примитивом.
Думаю, что поэзия, и вообще мелкое необязательное сочинительство, привлекли меня тем, что давали возможность выдать мысли, которые у меня были, за мысли, которых у меня никогда не было. Кроме того, стихотворная машина за счет размера и рифмы большей частью работала сама, и я чувствовал себя спокойно...
Благоговение дикаря перед черепахой: с обеих сторон необъяснимое.
Что случилось? Что сделалось в мире
Между фразой одной и другой?
Почему не становится шире
Поле зренья под бровной дугой?
Свобода — всегда итог длительной неволи. Не странно ли? Не одна ли это цепь?
Подобно нищим на заглохшем пире,
Мы радуемся тесноте явлений.
Но разве пошлость подбирает в мире
Не только то, что ей оставил гений?
Смерть — защитная реакция организма, такая же, как образование тромбов, кашель etc. Необратимость смерти сводится не к невозможности возвратить умершему жизнь, а к невозможности вернуть тот момент времени, в который смерть наступила. Точно такая же необратимость сопутствует и образованию тромба, и кашлю. Не может быть, чтобы после кашля (или свертывания крови в ране) в организме не произошло изменений. Изменения в организме после смерти — только грубее и ярче выражены. Смерть, безусловно, принадлежит общему ряду «защитных» реакций организма — но выделяется из этого ряда потому, что мы не знаем следующего за нею процесса. Думаю, что процесс, естественно наблюдаемый после смерти, то есть разложение тела на химические элементы, — и есть «последующий». Всякий элемент подразумевает атомы и электроны, среди которых нет «живых» и «мертвых», а есть только более или менее сложные комбинации. Элементы разложившегося (погибшего) организма могут участвовать в создании новых организмов с таким же успехом, как и все остальные элементы мироздания. Если представлять себе это мироздание как бесконечное уравнение реакции, то символы «смерти» в таком уравнении приобретут смысл, совершенно равный смыслу символов «жизни».
«Блядь» по-славянски значит «болтун» — в том же ряду, что и «тать», «зять». Сейчас «блядь» соседствует со «швалью», «мразью», «дрянью». Истинно оскорбительный смысл русское слово получает вместе с женским родом.
Такты музыки разделяют время на непривычные ему единицы, и это одна из причин бессмертия музыки, а лучше сказать — ее отверженности.
Даже самые лучшие стихи Окуджавы ничего не могут изменить в его поэзии:
Поэту настоящему спасибо,
Руке его, безумию его
И голосу, когда, взлетев до хрипа,
Он неба достигает своего.
Есть разница в интонациях. Можно сказать «небо» или «Бог» — и это будет вычурно; можно сказать то же самое — и это вызовет ответное чувство, но можно не сказать ничего особенного — а все увидят и Бога, и небо. Как Мандельштам:
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
Государство основывается не на определенном складе ума, а на большинстве. Если бы шизофреников или слабоумных было большинство — у них определенно было бы и государство.
Мир не без подлых людей.
Энергия, необходимая для разрыва связи, равна энергии, необходимой для ее образования: логически — чушь, о которой не стоит и говорить; химически — выдающееся открытие.
«Хомоцентрическая» иерархия наук: химия — биология — история. Последние разделы органической химии подводят к понятию о живой материи, биология развивает это понятие до разумной деятельности человека, история уже рассматривает последнюю как аксиому.
Философский шум.
Постулированием того, что человек сделан Богом «по своему образу и подобию», «снимаются» сразу два вопроса: 1) почему человек выглядит именно так; 2) как выглядит Бог.
Здесь мы, по-видимому, сталкиваемся с прообразом метода посредника, используемого гуманитарной мыслью. Обращает на себя внимание абсолютная бессодержательность (неинформативность) постулата.
Признание — это когда твое имя набирается более крупным шрифтом, чем название твоей книги.
Глагол: благоприпятствовать.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney