РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Алексей Кубрик

ARITHMOS, ч.2

14-11-2007 : редактор - Данил Файзов





***
Странник, зовущий небо, перебирает ветер.
Спящий может проснуться, дотронувшись до звезды.
Любит, словно не любит.
Мало ли что на свете
с нежностью умирает, как полевые цветы.

Страннику шепот Леты ближе, чем час восхода.
Ночь навещает звезды клочьями пустоты.
Два неуютных сердца
в лишнем времени года
зябнут одними глазами, как полевые цветы.

Ночь повторяет море и возвращается в камни.
За каждой ее молитвой — всадники немоты.
Ты засыпаешь, вечно
снятся твои берега мне –
легкие после жизни, как полевые цветы.

Это, как в детстве, люди кажутся плоть от плоти
сквозных паутинных веток, поющих им с высоты.
И если жизнь замирает
птицей на горизонте,
то обращается к свету, как полевые цветы.

1996-2002гг.


Гербарий во сне

Тучи идут на север, а облака — на юг.
Ветви упавшей ели — сводом над узкой тропою.
Мы пробираемся к дому и выходим на луг,
пригнанный за холмами, словно подпасок, к полю.

Спрятаться за бересклетом, покрытым дрожью ночей.
Выслушать тонкогубый сохнущий хор рябины.
Сторож в своей сторожке — пьяница и книгочей.
Нет никого вислоухей его безымянной псины.

Под бородатые крылья сухих еловых старух
сложены мха подушки для зимнего вышиванья.
Ты ли его увидишь — тонкий древесный дух,
он ли тебя продолжит — сумрак воспоминанья.

Чтобы сюда вернуться из обжитых долин,
надо запомнить дорогу в августовском сиянье.
Имя... Скажи мне имя, серебряная полынь,
прежде, чем сон прорвется к осени на закланье.

20-23.11.01.


***
Кофейный аромат в квартале мясника,
и детский мир, косящий на Лубянку,
лев со щитом, еврей на оттоманке,
не знающий, что он уже зэка,
делящий воблу на клочке газеты...

Неглинную укрыли на века.
Совсем не чувствую, что здесь течет река.
Сияет все, но как-то мало света,
и даже сердце бьется вразнобой.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пройти Кузнецкий. Выйти к Моссовету.
В Успенском Вражке вяло закурить,
забыть, что здесь уже не можешь жить,
всего на миг глаза рукой прикрыть
и вдруг войти в блуждающую Лету
с Вергилием из капли дождевой.

1983, 2004гг..


***
Что нам древнее царство ужаса
от богатства до нищеты,
и его деревянное мужество,
и погосты его, и кресты.

Как угробим — так и покаемся,
лишь бы вовремя, от души.
И пускай этот мир качается
от Спасителя до анаши.

Пусть ему — крысолову с дудочкой —
вечно тянется нота ля,
да печальная печка с дурочкой
выпекает свои кренделя.

Пусть сам-друг еще покуражится,
может, вытянет пару строк —
до протяжных небесных пажитей
предрассветный такой дымок...

Невозможно вернуться к берегу
и не сгнить, порываясь в путь.
Закатила бы смерть истерику,
да боится себя обмануть.

Одиночество — раб от истины,
раб стихии земного огня...
Я всегда был злым и неистовым.
Это время ушло от меня.
1996г.


***
Чужая речь, с тобой ли мне тягаться?
Живой огонь, спасающий свой дом...
Мне снится вход в кочующее царство.
Мне снится море в небе голубом.
И где-то там, на грозовых извивах,
пропитанных ликующей водой,
есть город, подползающий к приливу,
чтобы расслышать сломленный прибой.
Но звука нет.
Есть только взгляд с вершины.
Он продолжается вдоль всей своей длины,
пока в мой сон врывается лавина,
и разрушает вход в другие сны.

Мне отвратительна внезапная свобода.
Я не хочу предложной пустоты,
переводящей сонного урода
в отчаянья случайные цветы…
Я не хочу спасенья в том, что время
все время притворяется рекой,
легко склоняется,
молчанию не внемлет,
звучит “блажен” и слышит “упокой”.

1998г.


Вторая московская песенка

Мой трамвай идет, как хочет.
Я его не тороплю.
Ярче ночи, дольше ночи
бедным пламенем горю.

Вот проплыли Баррикады...
Белый дом сквозь желтый дым,
да посольские ограды
с вертухаем молодым.

Поверните мне направо.
Лучше дождик проливной,
чем гранитные канавы
с вечно-мутною водой.

Поверните мне налево.
Я проедусь вдоль весны,
чтоб распахнутые девы
не косили в мои сны.

Чтобы в первый час воскресный
в мир блаженной ерунды
проскочить от Красной Пресни —
да на Чистые пруды.

17.04.97.


***
Все вожди с подземным параличом.
Все влюбленные с растерянными делами.
Тот, который за левым твоим плечом,
или тот, который — бледное пламя.

Если хочешь, потрогай горб чужака
и очнешься в Устюжне при остроге.
Вон отец твой мается в облаках,
чтоб не стать землей в твоем эпилоге.

Антигона приставлена ко слепцу,
чтобы он не встретился где попало.
Мир распахнут бабочкой на плацу
и расплавлен узорами Тадж-Махала.

Задохнуться лучше всего во сне
и не делать вид, что больной и старый.
Может быть, за это в твоей стране
хоть один Содом не расставит нары.

Может быть, тебе разрешат войти
там, где вечный выход, простор в просторе,
где чуть теплое время лежит в горсти
тех, кто просто спит на ладонях горя...

1997г.


***
мне не грустно но мне
не весело выпал снег на краю
зимы сумрак тянется как процессия впору прописи
мы не мы позвонила старуха подружке и сказала что умерла а потом шуршанье не нужно
знать кто умер и все дела равнодушие
замечательно точно есть, за что в равнодуш-но квитанции обязательны нету денег какой ты муж нынче
если стропила распахнуты значит можно
звонить вдове молотком в подъезде шарахнутый кровь не вписана в той крове-носной -творной а больше –тварной мне не грустно я циферблат я мигаю вам секундарно что меж строчек всё в аккурат и далекое это близкое но родное из той родни
что не в каждом бескровном списке и не каждому позвонит

15.02.2007


***
Чем-нибудь недостойным назваться вещью —
паутиной, зазимовавшей в углу,
сонным домом, рухнувшим в Замоскворечье,
или стертым ковриком на полу.

В крайнем случае, теплой дорожной пылью,
травянистым жужжанием комара,
чертополохом, впившимся в бок кобыле,
чертополохом, брошенным в тень костра,
старым вязом, склоненным к озерной глади,
ожиданием ритма в мерзлой реке...
Чем-нибудь, что вряд ли за Бога ради
перечислишь от времени вдалеке.

07.04-05.10.01



***
         Памяти М.М.В.

...В этой нише не прах, а солнечная зола
тех улыбок, с которыми мы засыпали когда-то.
Упаси меня, Боже, помнить, как ты жила.
Научи меня, Боже, грусти твоей крылатой.

В коридоре длинном, скрипящем не так, как дверь,
или в светлой комнате с плотной гардиной на входе...
Все мне кажется проще представить, где ты теперь,
чем увидеть смерть хотя бы в одной свободе.

Копошась в земле, сгребая свою же тень,
разжигая камин и съеживаясь под одеяло...
Надо поставить в вазу и распустить сирень.
Ее ночное сиянье всегда тебя восхищало.

13.01.00.


***
В затененном вагоне, качаясь вдали
вместе с полем, мелькающим сквозь перелесок,
убаюкивая голоса-бобыли...
—Принесите мне чаю...
—Дождливое место
эти ваши Вяземы, большие, как дым,
перевитый то лаем, то воем собачьим...
—Может быть, не в России...
Сплошные сады,
обнесенные тем, что никто не заплачет
об осмысленно вросших в подзолье корнях,
об ушедших, украдкою в спину крещенных...
И опять о дороге, с которой впотьмах,
может быть, не в России, но без похоронных,
обращается солнце и теплит жнивье,
и восходит на лобное место с притвором...

Между небом и сотником с мертвым копьем —
только небо и крест... между вором и вором.

04.02.00.


***
В автобусе дуло из двери,
а нас все везли и везли
взглянуть, как чурается меря
плещеевой синей земли.

Сокроет ли мощь Иоанна
пытавшего мощи Петра?
Вот озеро в поле тумана.

И надо очнуться ветрам
в смиренных и видевших светы,
чтоб смирных, пытающих свет,
не в чернь возводили поэты…

Точнее один,
но поэт.
10.03.2006


***
В эпоху приличного снега
и неоголенных пупков
я тихо сбегал от ночлега
и суммы случайных углов.

Мне снилось, что дом улетает.
Мне снилось, что жены поют,
что строчек неровные стаи
своих же собратьев клюют.

Положим, что жизнь не похожа
на тех, кто во имя забыт.
Что жизнь! У дантиста на ложе
нетронутый Данте лежит.

Зачем мне диваны барокко,
да рыцарь на лучшей из кляч?
Нельзя ли вернуться до срока…
Нельзя, мой родимый, хоть плачь.

А впрочем, углы еще воют –
чуланных вселенных зовут,
бесслезных друзей беспокоят,
пупковые песни поют…
08.10.2006


Cизиф

Терпение
оборачивается каменным садом
на лице опаздывающих морщин,
но сын Эола доволен адом
и самой высокой из его вершин.

Можно не терять близорукого неба,
и морщинами опаздывающих дорог
уходить со склона и звать Эреба
по следам безжизненно трудных ног.

Можно не терять ни Коринфа, ни славы.
Можно и смерти своей не терять...
Но сыну Эола этого мало —
ветра бы... ветра...
не слышать,
не знать.

1985г.


***
Вдоль лунных паутин в осенние леса
приходит длинный дождь с размытым отраженьем
и трогает листву нежнее, чем роса,
чтоб только не спугнуть всех призраков движенья.

В измятых голосах растущей тишины,
в шуршанье, замирающем на ощупь,
зачем тебе, мой дождь, туда, где видит сны
мой прадед, посадивший эти рощи?

Ведь ты еще один, ты длишься на лету,
а он уже давно от яблочного Спаса
то птицей промелькнет в лопасненском саду,
то перепишет смерть в углу иконостаса.

Я сам хочу туда, где мгла поет во мгле,
не становясь ни сумраком, ни пеньем,
но трудно замереть на подступах к земле,
отбросив бесконечное паденье.

05.10.01


***
Ты сам себе такой не нужен.
Какую ношу ни взвали,
а сердце все сильней и хуже
перемогает шум земли.
Наверное, тебя создали
какой-то тварью прописной,
но, отражая жизнь, едва ли
найдешь божественный покой.

В метро гарцующий прохожий
играет нежную семью.
Его шагреневая кожа
вползает, как змея в змею,
в его же тайные романы...
Пронзен подземной суетой,
ты чувствуешь себя лианой
не столько гибкой, сколь витой.

В ларьках — вполне цветное тленье.
Ты сам как удивленный прах.
И хлад всемирного движенья
почти не тает на губах.
И невозможно оглянуться.
И ночь уже не за окном.
И голос пробует очнуться
в летящем куполе земном.

1994-2001гг..


         Не по телефону.
         …Не встретить бы на тризне
         всех тех, кто с нами − так же, как без нас…

         …Весь Божий страх велел не умолять…


В младенчестве своем я с нею не встречался,
но вот в пять лет… в воздушном корабле…
Не вдруг. Не здесь. И, как я ни старался,
ничто уже − не там, не на земле.
И только парус, только кот ученый.
Какая гиль: таблетки «Вальсингам»…
Или в витрине: дважды восхищенный…
Или в метро: весь этот звездный срам,
весь ужас распахнувшей очи ночи…
Еще чуть-чуть и умереть одним,
родившись многими. Как долго нас морочит
утробный хор и внешний серафим.

Моя любовь твоей любви не стоит.
Не уходя нельзя не уходить.
Как Блейк над бездной − башни новостроек.
Придется, друг, хоть что-нибудь купить.
Ну, например, вполне глухие окна,
совсем пластмассовые окна, говорю.
Они в мозгах и пласт, и массу екнут,
и вот, пожалуйста, − полнеба по рублю.
Да, я купил велосипед и сверла.
Уж больно часто просят просверлить,
заткнуть, приставить, присобачить… Горло
уже болит. А я все говорю…
Я говорю, что осень умирает,
когда с росой мешается туман,
и ни одна от горизонта стая
не зачеркнет оптический обман
того, что я один с твоей любовью,
а ты одна с моею маятой.
И (как всегда) готическою кровью
мы воскресаем с мертвою землей.
11.09.2006


***
Так сильно притянутый морем,
что волны качают во сне...
Не слишком ли долго мы спорим,
оставшись наедине?

А впрочем, привычное дело –
сквозь прочерк мелькающих дней:
— Мне мало безумного тела...
— Ей мало и смерти моей...
12.11.99.


***
          С писком , визгом пляшут крысы
         в худо запертом рояле...
         А. Фет

Сон большой, в чешуйках пуха
на щетине с сединой...
Завтра осени на ухо
ты нашепчешь, что с тобой.

Завтра будет вероятно
пролезать дождем в окно,
тушью веток аккуратно
обеспечивать темно.

У соседей все роняют
по ночам какой-то хлам.
Может, навь одну встречают,
может, с новью пополам.

Сон большой. Сторожкой слуха
лес стоит на берегу.
Между стекол сохнет муха,
рядом звезды ни гу-гу.

Переедешь в новый город,
там поменьше алкашей.
Ты, смотри, на стертый ворот
туго пуговиц не шей.

А не то, как в старой сказке,
дураком пойдешь в цари
на пиру в звериной маске
шелушиться изнутри.
03.02.01


Памяти Иосифа Бродского

Черный вертикальный сгусток слов .
Ропот моря на ночном просторе.
Человек, плывущий дальним горем,
может ли не слышать этот зов?

Здесь, в столице северной любви,
снега меньше, чем вселенской стужи.
И в канале, как в продольной луже, —
отраженье Спаса на Крови.

Здесь изжил ты предымперский страх
и ушел от века объясниться
с одинокой невозможной птицей,
так давно парящей в облаках.

Стал твой снег — нью-йоркское рядно,
а не петербуржское латанье.
Он сейчас глядит в мое окно,
как слеза в родное до свиданья,

будто речь не о добре и зле
с тиражом холопствующих теней...
Речь о том, чтоб выстоять мгновенье
и не задержаться на земле.

10.02.97 - 2002.



Future in the past
         ...drop like the tower sublime
         Of yesterday, which royally did wear
         His crown of weeds...
         William Wordsworth «Mutability» *


Ты забредешь в органные леса
с полифонией взлетов и падений,
продольной дудочкой рисуя голоса,
как крысолов — шаги ночного зренья.

С холмов, покрытых инеем земли,
к равнине, испещренной родниками,
журчащий демон промелькнет вдали
того, что с виду следует за нами.
И тут же скроется среди парящих нот.

Лишь утренней росе на миг приснится
кремнистый дол в короне сорных трав,
над музыкой смыкающийся свод,
и древний замок, бьющийся как птица,
за ту любовь, что гибнет, не солгав.

2002, 2004.

_________________________________________
*Уильям Вордсворд « Сонеты Проповедующего в Собрании», строки из сонета «Изменчивость»: « ... Капля тающего инея похожа на величественную башню Минувшего, которую царственной сделало траурное ношение короны из сорных трав...»




***
По зыбкому склону... Отчаянье в царстве любви.
Гермеса шаги с каждым кругом твоих невесомей.
Ты вправе остаться. Здесь даже душа норовит
забыть о бессмертье и падать как можно бездонней.

Тропа огибает незримые сердцу края.
твой призрак забвенье все время расходится в лицах
В садах Персефоны безумная лира твоя
звучала не хуже, чем в трижды безумной столице.

Но дело не в лире, а в том, как сгущается зной,
как внутренним зрением порвана нить Флегетона.
Младенец во чреве... Желание сбросить покой,
чтоб песня сама обернулась распятием склона.
Чтоб был неслучаен языческий спас на крови,
когда даже голос забудет свои очертанья...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Трамваи по лужам проносятся мимо любви,
но тень Эвридики весомей земного дыханья.

24-29.06.97.



***
Монастырский ветер... Прозрачный ключ...
Из гостиницы выберешься на рассвете...
И кресты — на фоне весенних туч,
и бездомней всего старики да дети.

Если долго всматриваться в туман,
можно выбрать взглядом в овражьей длани,
как стоит игрушечный Тамерлан
за Ельцом на донышке епифани.

А забудешь как Дон долдонит «живи»,
вот тебе Потудань и дожди по кругу.
И все машут гнездами пустыри,
потому что весна — и врагу и другу.

Я люблю руины за то, что они
ближе к воздуху трудного воскресенья.
Их сквозные тени лучше поют одни
и не любят случайного приближенья.

Как весне всерьез предстоит уйти,
так руинам всерьез предстоит остаться...
В диком поле можно не знать пути.
В дикой воле можно не сомневаться.

03.05.04 - 09.01.05


***
Неудобоодержимая, частичная душа,
как, наверно, ты издергалась, дыша и не дыша...

Твой ли в поле ранний иней, словно странников следы,
сочетание тревоги с беглой магией воды?

Ты ли, как в часах, глотаешь узким горлом дней песок,
чтобы только жизнь от смерти отделить на волосок?

Может, ты меня научишь, как не путать сон и свет?
...то, чего не так уж много, с тем, чего в помине нет.

1996-2001гг..


Памяти Бориса Рыжего
1.

Как игла сквозь ткань с подкладкой тупою,
без наперстка даже браться не стоит,
так и я перед чужою бедою —
лишь насквозь и то не сразу заноет.

На тропе то валуны, то коряги...
Стол закапан парафином да воском...
Надо было к облакам, не к бумаге
пришиваться вечным клювом от Босха.

Желтый плес перегибая лениво,
поезд вынырнет из мглы под Казанью,
и набросятся на голые нивы
все столбы и провода мирозданья.

Ты на кладбище чуть меньше недели
с белой глиной в неосевшей могиле...
Все стихи твои, как птицы, взлетели,
распорхались кто куда и застыли.

Зашиваясь от любви до стакана,
не заштопаться от шепота боли...
Поезд вынырнет, как нож из тумана,
и распорет одичалое поле.

04.10.01

2.

Значит так, с трудным сердцем восстав ото сна,
выпив кофе, украдкой куря у окна,
или нет, выпив чаю с дурацкой конфетой,
я пишу тебе в блеющем гилью году:
... птичий грипп на подходе, точней, на лету...
Так что жди. Мы толпой. И почти без привета.

Ты ведь тоже в силлабо-тонических снах
с папиросой на бледных, как в жизни, губах
предсказал возрожденье посмертного стиля,
хороня тех, кого не успел схоронить,
а точней, обрывая того, кто, как сныть,
вдоль дороги всю жизнь прорастал, простофиля.

Вдоль дороги, а не по короткой стерне,
чертыхаясь на то, что ботинки в дерьме,
я всё крюка давал, а скосить не пытался.
Ты скосил так, что мертвые встали легко.
Далеко облако, если с прахом стихов
положить весь тот прах, что остался.

Значит так. Только раз мы гуляли в лесу.
С родниковой водой полимерный сосуд
притащили для чая, о юности пошлой судача.
Есть один и совсем уже подлый сюжет:
мимо барских развалин с поэтом поэт
так себе побродили вдоль бездны и озера плача.

То, о чем промолчишь, то и будет твоею рекой,
над которой покой безысходные тени глотает.
Я люблю не охоту, а просто сидеть над водой
и смотреть, как туман отступает пред краткой зарей,
и смотреть, как вода иногда и тебя отражает.

25.02.05


***
По мне, так способ, которым не петь,
но гибелью не сорить,
внешне похож на цветущую ветвь,
но не похож на нить,
забытую тем, кто мадам Бовари
видел точнее всех...

Если отчаянье бродит в крови,
зачем уповать на грех?
Если нам не о чем больше молчать,
о чем тогда говорить?
— Что ж, позовите ему врача:
он собирается жить.

Походя, как самурай в бреду,
город вспорот рекой.
Старое фото: в Нескучном саду —
дерево за спиной.

1999, 2001гг..


***
...но отказано в смерти. Причины
перечислены на рубеже
из глухого в паучье, на спинах
тех столетий, что сбылись уже.

Может, дело не в славе, а в силе,
в стиле прожитых трех назывных,
в круглой дырке в затылке, в могиле,
так легко узнающей живых?

Может, дело не в силе, а в славе...
На трапеции в царстве луча
белый шут замирает. Чуть справа
ангел спрятался в мяч циркача.

Мяч взлетает и падает в небо.
Шут и ангел лежат на земле.
Новый шут абсолютно волшебно
возникает в живой полумгле.

Этот шут, он ведь даже не клоун.
Он, наверно, укроет плащом
всех, кто был так смешно размалеван
и так просто сживался с мячом.

Он вот-вот обернется в проеме
той арены без зрительских мест,
на которой до встречи с Хароном
невозможен прощания жест.

25.01—16.02.99.


***
Дочь рисует ветви, как реки.
В них − зеленые облака,
попугаи да человеки.
Выразительная нога,
соразмерная с той рекою,
у которой мы там сидим,
и еще длиннее ногою
все болтаем, не говорим.

Наши мысли коричневопалы,
наши головы сведены,
мы в эпоху Сарданапала
строим стены, цепные сны,
сводим песни Семирамиды
и долины Немврода свод...
Нет над нами чужой обиды.
Ниневия в нас не поет.

Кто не платит, тот только платит.
Тигр течет, как Ассура речь.
Двухгодичной осады хватит,
чтоб себя во дворце поджечь.
02.11.2006


***
Он похож на тех, из Афгана,
с ампутированной душой.
Быть убитым под ложь с экрана.
Полумертвым вернуться домой
и загнуться чуть позже, чуть выше –
ближе к перистым и кучевым...
Хорошо, что Господь не слышит,
как он вечно был молодым.
Хорошо, что зима не сдается,
и «добро пожаловать в ад»
только надпись. Она не вьется,
а спрессовывается в джихад.

Как массиву трупного боя,
я читаю его сыновьям
по слогам: «Живому – живое»,
а в ответ виртуальный хам
все рифмует чушки и пушки.
И, причмокивая во сне,
полстраны слюнявит подушки,
наяву – захлебнувшись в дерьме.

Убивают, как убивали...
В чем там, молодость, ты права?
Эти мощи в вонючем подвале
называются «тень раба».
Эти мощи – сыны мавзолеев,
что безлики и без войны.
С чем там в вечности нас посеют
те, кто не были рождены?

Полумесяц. Ладья. Двуглавый.
Чаша, пролитая с небес...
Возрождается призрак славы
с новой памятью наперевес.

23-25. 01.00.


***
Как в больничке для страннопринятых,
то есть тронувших гладь умом,
спит-лежит от Чечни задвинутый
с перевязанным писюном.
Откосив от безумий правильных −
автоматных да строевых, −
не учел он сестричек авельных
в бел-халатиках, как без них.
Перекрыты его потребности,
тихокапельны кореша.
Внутривенно в летейской местности
можно даже и не шурша…
Батя выпимши, мамка дворником
да лотошницей при метро.
Кто ты? − спросит Господь проворненько.
Он ответит: как есть никто.
А пока не спросили с ворона
сколько пёрьев в его мозгу,
он косит на родную сторону,
что вернется в свою пургу.
Ноги-руки пока привязаны,
и не вся удавкой слюна,
можно слушать: сидит под вязами
приблатненная тишина.
На скамеечке по-больничному
да по-зимнему хороши
все сидят воронята лишние,
пялясь в окна его души.
27.08.2006


***
Листающий осень, как ветер — волны травы
или капли дождя,
растворяясь в мгновенном свете,
он теряет любовь,
и близостью синевы
рядом с ним грядущее свои поправляет сети.
Это блажь, но он не знает — кому
так уверенно нежно и так одиноко
время
сообщает все про эту его синеву,
отрешенную больше, чем все волхвы в Вифлееме.
А когда на убитых действительно смотрит звезда,
потому что время никак на них не смотрело,
он проходит сквозь вечные, поющие города,
и в руке у него — то ли ночь, то ли ветвь омелы...

Кто не хочет встретить земную смерть?
Но не ту, в которую верят люди, —
не огонь равновесий, вплавленный в круговерть,
и не тьму рождений, замешанную на блуде...

Полнотой умаленья,
дыханием первой любви,
тем стремленьем души, что проходит сквозь дерево плача,
я хотел бы вернуть в изумленные руки твои
не того, кто ушел,
а того, кто вернется иначе.

Если только на веру
твой век отстоит от тебя,
то обычной грозой, растворяясь в мгновенном свете,
ты вернешься домой,
чтоб дорогой огня и огня
долистать эту осень, не путая жизни и смерти.

1995,1998гг.


Тарусский альбом.

Зеленый кузнечик, а может, цикада
сверлит свой воздух во имя прохлады
вместе с закатом, горящим в сосне.
Там, за беседкой с густым виноградом,
рвущимся вон из тарусского сада,
бабушка ставит цветы на окне.

Это пионы иль жадные астры,
благоуханье их, вроде, прекрасно,
только уж больно цветасто по мне.
Мне больше нравятся запахи дыма
и косогора, ведущего мимо
полуразрушенных барских домов.
Запахи быстрой реки и парома.
Старый паромщик походит на гнома.
Больше не встречу таких стариков.
Рыбу, которую вряд ли поймаю,
мысленно в реку опять отпускаю.
Я не рыбак. Я всего лишь витаю
там, где бывает приличный улов.

В чтение книги, подаренной летом,
я добавляю иные сюжеты,
в странствие долгое — нет, не пущу.
Так и оставлю на белых страницах
бурые листья и бледные лица,
если удастся им не приземлится,
может быть, позже когда навещу.

Ливень с востока затих водостоком.
Влажным, почти не мигающим оком
смотрит из будки дряхлеющий пес.
Входишь и чувствуешь: варят варенье.
Снова в беседку. Голодное чтенье
сопровождает жужжание ос.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что потерял, то, выходит, и нажил.
Только и вижу, что в ритме пропажи
вытянул тропами пару миров,
растормошил на манер попугая:
Кто-ты-такая? Да, кто-ты-такая?
Я — разлюбившая время любовь.
Я не живу там, где тени из рая
кровом смиряют поющую кровь.

Можно вернуться — нельзя не вернуться.
В старом буфете китайские блюдца
выжили лучше, чем чашки и сны.
Переставляя прошедшее время,
я натыкаюсь на то, что не с теми
был возведен бестиарий зимы.
Не познакомил того, с кем родился,
с теми, кто будет меня провожать.
И невозможно все лучшие тени,
как бы над ними мой голос ни бился,
вместе хотя б на мгновенье обнять.

13.12.01.


***
К этой музыке в шуме клавиш
подбирается времени дрожь.
Всем известно, что ты умираешь.
Никому — что ты не умрешь.

Как настроил, так и настроил.
Камертоном домашней тщеты —
только струны с железным навоем,
не звучащие без пустоты.

Только детства растущие тени,
да гордыней отринутый храм,
чтоб составить из жизни растений
завещанье осенним мирам.

Только шепот заросшего сада,
нарисованный вместо воды,
чтобы музыка снегопада
укрывала тебя от беды.

Чтобы самое легкое эхо
охраняло уснувший мотив,
сочиненный веселым калекой
до падения Трои и Фив.

Чтоб когда-нибудь все же остаться
не в столице, а в звездной глуши...
Чтоб блаженней жилось домочадцам
на помин отзвучавшей души.

11.96.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney