РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Никита Левитский

Три истории Рустама Кхачатуряна: Тувинские любовники

05-12-2013 : редактор - Женя Риц







1.

   ночь, Варвара идёт по тропе, Варвара потерялась, Варвара в одном из Тувинских лесов, Варвара видит надгробие подле тропы. её томит любопытство, она, теряя страх, подходит к могиле. метрах в трёх видит, что это пень и на нём белым вырезаны два столбца иероглифического письма. она подходит ближе, но, не в силах выдержать, падает на колени и начинает кланяться. вскоре она находит дорогу. кто?

   Галя и я выбирали урну для бытия. токмо хорошее кончилось, как началось плохое. никто и не ожидал, надо признаться, всё случилось как гром на голову. а вместе мы шли по дороге крыльями машущих цикад. вы видели цикад? я помню, как тот сумасшедший, Рустам, как тот пациент, такой же, в сущности, как и я, но всё же безграничная пропасть ощущалась между нашими возможностями осознания, спросил меня совершенно серьёзно, может быть, серьёзнее некуда: «где он их видел?». что видел? — цикад. а я ещё наивно поинтересовался, мол, кто. поэт говорит. имя-то он забыл, но я-то знаю, про кого он. да и важно ли? суть ли? а тот день, проведённый с Галей, мне не забыть. она была и рекой и храмом и ржавыми ритуальными ножами и жертвой. нет, жертвой был я. нет, я только хотел. она была всем. а что тут скажешь? а что тут поделаешь? мы все захотим быть жертвой — кто позволит? мы все хотим быть жертвой — нам не позволяют. гляди на коров — разве не чувствуешь этот алмазный запах кровяных жил. осеннее томление пагод туч сонмов снов мёртвые головы труб. там же я встретил Астру. Астра была так красива, как никогда не была её мать. я не помню, как звали её мать, также как на самом деле не знаю, женщиной быть Астре или мужчиной. я думал тогда — почему она мать Астры? кто так решил? чем удостоилась? а потом понял — а я чем удостоился, что Астра впервые бьёт своими пальчиками по моему пишмашу? маленький принц, это мой пишмаш. не мой, ничей. это механизм. механизм не принадлежит никому. он не может. мы не можем. механизм больше нас. он сильнее. это машина. трепет. трепетание механических крыл тонких как лезвие горизонта без права на койку в палате — коридор и жгуты на запястьях. это сила. а мы? печать. Астра ещё не умел ползать — он танцевал, и жар его движений румянил щёки Любви и плавил мои волосы. я поглядел на его мать — ей осталось недолго, она уже почернела, улыбки, щедро разбрасываемые губами Астры, оставляют на её надбровных дугах страшную копоть. только Любовь оказалась невосприимчива к этому, ей даже было теплее, она чаще морщинила уголки глаз рядом с Астрой. безусловно, они были вылеплены из одной пучины, без устали бы танцевали, ходили бы за холодным рассветом, отогревая уснувших на лугу коров — Боги устали. Богов вообще всегда было много. неправ осудивший Римлян — они пожинали своё бесплодно и безропотно, без иудейских гримас. Галя никогда не была римлянкой — она была Иудеей. какое-то время. землёй Ханаанской. куда уж мне было её осквернить — я бегал мышью по норам песчаным её лица — заползал в ямку около носа — выглядывал из-за глаз — прятался между губ от сапсанов эллинской болезни-ко-смерти — построил жилище себе под мышцей гордецов, не заметив, что там стоит город религий. больше про него мне сказать особо нечего — Рустам Кхачатурян был такой же несчастный, что и я, он не был ни болен, ни виноват. я слышал священников, повторяющих в молитвах своих — невиновных нет. они невиновны, я знаю, Боже. но всё решилось, когда она сказала — возьми моё полотенце. и никто не заметил, но она точно знала — я видел ясность в её глазах, решение — и я заметил, как счастлив я, что заметил. все Боги были в одном этом действе, как в этой пьесе все короли историй — : воздушные Боги в змеистом полёте руки — запястья — предплечья — пальцев сжатых,, Боги молний, Боги разрывов, вспышек и электричества — в соприкосновении ногтей и подушечек пальцев,, Боги огня в приоткрытых губах (Боги, в которых всегда сомневаешься, а есть ли — огни?),, и Боги влаги в последующем, эти же — Боги экстаза. Бха! Бха — баха бха! бахти Бхакти моя драгая огни. гзнози огни мысли ветра. Бха! Бха — баха бха. ————— я люблю тебя.

   приходил Югин. вид у него похуже моего. алкогольная амнезия не позволяет ему вспомнить, как он стал таким. коллектив порешил, что, скорее всего, он упал на водосточную трубу или об карниз. но всё это достаточно туманно — ушибы у него неоднозначные. пришли какие-то люди, с которыми мы знакомились ночью, искали американские носки. ушли ни с чем, сказав — носите на здоровье. один из них определённо буддист. но это было в прошлом городе. города меняются, как барабан механического одноцветного калейдоскопа, а убийственный патрон Пятигорска затерялся в раскрученном веере слов и плещущихся ладоней. убийство не то, что смерть, — нам ещё белее чем боль идти до самого края лестниц, каньонов и дамб. Варвара простит нас, что стала лишь набором песчаных изваяний в сухих и горячих пальцах лживых Богов-признаний, всегда говорящих правду. потому что она нашла дорогу и больше не видит тьмы. различные цвета меня — в слезах. цветы переливаются слезами. здесь раньше была боль — остались рытвины, следы от застарелых прыщей, сорванных неоднократно, подаренных первой любви. иноземные слова ласкают слух водянистым бархатом — рилэйшншипс и, особенно, — Маша. Галя замечает, как изменился мой взгляд, я не замечаю, как изменился её взгляд, — я не могу этого заметить, её глаза слишком внимательны, они не видят себя. её внимательность к перемене моего настроения ничего мне не даёт — её глаза слишком внимательны, она не успевает ничего, кроме — видеть. я иду вглубь её покойных равнин с редкой зеленью, её пустыню не обойти — но все народы её — там, в пустыне. это окаменевший бассейн, то есть это засохшая плотина, плато без признаков любой стороны света. мне остаётся только одно — теперь, надеяться, что она закроет глаза и взглянет туда, где мы, возлюбившие её до предела расщепления, умножения и кристаллизации. мнимые части речи — вот наш язык, возлюбивших её до проницания испражнения надмысли и соли. мы лижем соляные скульптуры пустынных хищников, проглатывающих нас. это ты, мы знаем, что это — ты. кто?

   — у Саши аллергия на влажные салфетки. она сказала мне это, когда я хотел кончить ей на лицо.

   поэтому он всегда опасался за свои пальцы. боялся всего, прямо сказать, никогда не трогал чужой щеки, никогда не возился в мокром песочке, не играл в кашу-малашу, не лепил кулебяку. а Боровиков родился из каши-малаши, он мне сам рассказывал. сколько я его помню — он был похож на комочки грязи, и соседские дети, опять же, его очень любили. я часто забредал на его участок — всегда по случайности, — он был огорожен не сплошным строганым забором, как у других, а невысокой оградой из срубленных молодых берёз, неотёсанных, как и сам Боровиков, а лишь местами обглоданных зайцами. Мария проходила мимо этой ограды, по пологой тропе опускавшейся вниз, в лощину, через ручей, к одинокому еловому пню — положить кусок соли размером с отцовский кулак. это для лосей. Мария не знала, что лосей здесь нет, я ей не говорил, а Боровиков лишь ехидно ухмылялся, по-злому, но с содроганием. дело в том, что Мария была краше всего на земле. Мария была зачата лиственницами и кедрами, зимой на рассвете, соснами и осинами в песчаных глубинах барсучьих нор, треском хвои, молитвой кукушки. Боровиков всё это знал и потому боялся её. медведей не боялся — шугал их прутьями, а её боялся. он был лишь высохшей щепой, влажной и мшистой. он боялся только красоты. а на закате мы все, хоть и по отдельности, любовались рождением новых букв (в дни солнцестояния, бывало, и новых алфавитов). кроме Марии. дело в том, что Мария принимала непосредственное участие в их рождении. то же я видел много вечности спустя, уже совсем в другом крае, когда встретил Астру. всё было спланировано совершенно случайно — и её мать, и Любовь, привлёшкая меня, и принц, у которого мы все оказались, и моя машина, что я принёс с собой, и моё сердце, увидевшее всё это. увидев Любовь, я достал свой механизм и, закончив с ним, оставил его, и то, что сделал, я отдал Любви, не оставив себе, и Астра взял затем мой механизм, и создал то, что не отдать никому, и не оставить. так родилось слово. и Боги приняли его и увезли на своих навьюженных позёмках в Пятигорск, где нам всем предстояло встретиться с самими собой, со словами, с грохотом боли всех страт, металлов и сфер. туда, где ждала она.

   — история французского алжира очень близка для алма-атинского поэта — говорил Амиров, это он мне объяснял в Нижнем Новгороде, а я ему тогда отвечал, что хочу в Стамбул, придумывал даже всякие глупые уловки, чтобы как-то объяснить желание, говорил, будто Стамбул — будущая столица мировой культуры, прочий бред, когда на самом деле просто гнался за смертью наискосок. через жёлтые листья, через вьюги чернильной крошки, слёзы, запястья. грейпфрутовый чай. наискосок, говорил, быстрее. чайные крошки, хлебные крошки, из этого и состоит и первая горечь и первая сладость. я прошёл в уборную — ополоснул лицо. я прошёл на кухню — поставил турку с кофе на сенсорную плиту, распространился запах, отдающий скотчем. я прошёл в прихожую — полоснул веером жидкости по стене. я прошёл на кухню — кофе ещё не сбежал. во всём могли привидеться приметы внезапной кончины, чаще всего под колёсами автомобиля, иногда от ножа — чьего, я и сам не знаю. Вася Алдаев, прекрасный поэт, взгляд его — бутылка яблочного вина, запылившаяся слегка и уже подточенная червём прозрения. как синеет кровь на руках бестелых, как синеет кровь на руках абортированных. мякоть сна ввалилась ко мне цитрусовой почвой, пропитанной сукровицей — я хотел слизать её с твоих пальцев. насекомый пожар твоих суставов, оксидный вопль линии скул, серебряные зёрна сухожилий — топография эротики и знака. Лакшмигана была в растерянности, она ничего не понимала. а я ничего и не пытался объяснить, я просто указывал пальцем на карту, говоря что-то вроде — этот остров ровно что твоя лодыжка, этот материк, мне неизвестно его название, он — неповторимое соотношение твоих мыслей и влажности внутри ладони. я знал Лакшмигану. я ничего о ней не знал. она и морской залив были для меня одним. её брови смыло волной, лицо обратилось в прибрежных жучков, ладони стали криками чаек — только так я мог бы её обнять. зрачки её пенились от прикосновения солнца. а зрачки Гали были обожжённой глиной. и когда она писала мне, они источали голубые выделения, подобные менструальным, это были не слёзы, но нечто большее — нечто связанное с настоящей само-жаждой рождения и настоящим не-рождением. а что потом? Амирову я делал минет, но у него упал — он жаждал обратного — он хотел терять консистенцию, он хотел расфокусировки, «ближнего порядка» энтропии, а я стонал ему о концентрации и контрацептивах, когда он, несчастный, хотел рожать детей и быть ребёнком. Васю целовал в окровавленные губы, чувствуя кровь, натёкшую с изорванной варганом щеки. Лакшмигана, не покидай, покажи мне залив, тропинку через чёрные волны финских озёр, жёлтую дорожку на Комарово. в минуты экстатического забвения губы твои исступлённые — настоящая смерть, то есть освобождение, через любовь. Бха, Лакшмигана, бАха бахА бха.

   Саша скорее была чем-то иным, маленькие груди ворон. предгория Саян, видимые из окон её дома, постепенно уходили, расплетаясь клубками мохеровой пряжи, протягиваясь вдоль филлитовой полосы Енисея, подёрнутой тонкой драпировкой бессилия. её прозрачной кости кисти исчезали под фуфайкой, как камушки в той же воде, когда он плакал. хотелось просто дом — у моря, чтобы приходили внуки, ты. прости, что не прижимал тебя часто. мой дом. шаринта моя рука, ша ша мо — ша. научи его идти сквозь предметность, ты — познавшая свет, ты, которая больше не видит ни тьмы, ни теней предметов, ни тени солнца или тени моря. Варвара сидела между изнутри и каждому, тело её в этот момент напоминало пустой кокон — залётшие ветром крылья, испещрённые ветвящимися полосами ржаво-розоватых жил, когда-то принадлежавшие, может быть, постельному клопу. между метелью и «не живёт никто», между «мы не там» и безмолвием, она (ли, или ещё Варвара?) словно пояс, поддерживающий крепкой шеей взгляд, что многие, с удивлением, принимают за её взгляд. нет, это ума. сомкнутые руки влажного песка, мокрые метановые щёки Ардви-Суры, соки хаомы прыскают из-под век, из-под всех пластин красного Варварого тела, цельным лучом извергаясь сквозь анахату, когда она сидела напротив, сложив ноги цветком, и онанировала ему так, что не было ни его, ни её, уже, ни царств, ни теней, только серебро вспыхивающих перманентно и незаменимо гаснущих Богов. Василий слушал. «Благодарю» — произнёс тувинец с этим отчётливым акцентом, благодаря которому матерные слова звучали с таким шармом, ир, и далее продолжал задумчиво: «ты не говори “благодарю”... благо даришь. нету у тебя никакого блага! говори лучше — спаси, Бо». через какое-то время Вася покинул этих тувинцев, отправившись в обратную сторону от страха, идущего с темнотой или, точнее, с тувинцами, глядящими ночью совсем иначе, нежели днём. потом он услышал его протяжный и её короткий, но как клубок нежного белого исторгшийся, стон.

   парень, похожий на Джуда Лоу, машет мне, когда я сижу в кофейне, пью чай с чабрецом, разглядываю фотографии близнецов — Васи Алдаева и тела Варвары. намеренное использование вульгарных эпитетов разбавляет чувство вины и страха перед окончанием строки, перед точкой, или, что ещё страшнее (ибо неясно), — троеточием. всё это — окончание тела. кто дальше? детские игры. ох, эти девушки, прелестнейшие зверьки! кто в группе риска? — рыжие, с веснушками, ещё и с голубыми глазами! но она успокаивает своих подружек, и они уходят. со мной остаются фотографии. это — редкая часть текста, в которой я не использую метки «той», просто потому, что вся эта часть — «та» по сути и есть, то есть здесь всё — «её», т. е. «той», следы. красивые птицы. связь с Галей была разорвана в какой-то момент по простейшей опрометчивости. по глупости. внимательность её глаз перешла на другие фигуры, более сложные — арбелосы (эротизм которых можно было только прочесть, но не взаимодействовать с ним), тессеракты, столь возбуждающие, но ускользающие в самих себе. что же, она плескалась на космической границе телесного угла, между обязательными фигурами, вроде параграфа или петли, Галя хотела стать тройкой в квадратном корне, vesica piscis, но я был обыкновенной ломаной, а она — логотипом Рено или чем-то столь подобным, что каждый заключённый в землистых постелях геометрии, видя её, отдавался делирию возмутительности бытийственной интертекстуальности и цифр, и линий, и любых знаков, в том числе, и в особенности, лебедей. лебеди — это цветы с петлями. потом и смерть находит. другой диалог: — спасибо — за что? — за то, что не осудила. Левитский с Алдаевым? и что же они собираются делать со своим ребёнком без ноги и нескольких пальцев? я спросил её, Лакшмигана, что там? — указывая на каменный браслет полёта. — это китай, хуан шань. что значит жёлтые горы. мне пришлось вернуться назад, когда обручи взметнулись в воздух пёстрым оперением последнего сентябрьского зноя, являвшего скорее стерторозное дыхание каменноостровского проспекта, и мой шмашан начался с четвёртой линии, погребение в голосе. тогда, когда пересечение их было ещё в вопросе — где предки этих женщин тысячеголовые, где каждая голова — глагол. шалфей шаманов связка леса и «между прочего», где мокрая почва, роса на плоскости трав, а глаза остаются недвижимы в полой коробке сценария и цветка. тело цветка. то, что я краду у другой: половинка какао.

2.

   что же, Варвара оказалась беззвучным немым коконом, мои ноги — синими прожилками тьмы. Амиров погиб, так и не узнав своего смертоносного предназначения. остальные персонажи, кроме Васи Алдаева, потеряли своё значение ещё до девятой главы. всё, однако, было предвещено цикадами и чёрными стручками гороха, явило собой грозу (последнюю в этом сезоне). осень кончалась, а более ничего не должно интересовать вас, как читателей этих строк. не знаю, что стало с той рыжей девочкой, то есть, убил ли её маньяк? господи, я так и не узнал, что такое — это — маньяк. совершенно. ир. шамшан баха бха. Галя юг ману севе злузс. выговорить звук «ц». а в слове «маньяк» Богов слишком много, чтобы понять. их всегда было много, но в этом слове даже больше, чем в «сумасшедший», или в «я больше тебя не» и далее. перерыв будет — позвоню, это Вася. и ты. пусть даже и в половину четвёртого. шалфей — это глагол, может, когда-нибудь, обручимся. но Галя, она — будет разрушена ли, или, может, Крили подспудно принесёт её башмачки в нужное время, или, моя Иудея,

   — я люблю тебя

   только спички.
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney