РАБОЧИЙ СТОЛ
СПИСОК АВТОРОВЗвательный падеж
10-12-2024 : редактор - Евгений Паламарчук
Евгений Королецкий
Евгений Васильевич Королецкий (03 января 1985, Минск, Республика Беларусь) — поэт, писатель. Лауреат Национальной литературной премии "Поэт Года" в номинации "Дебют" за 2022ой год.
Евгений Королецкий регулярно публикуется в альманахах Российского союза писателей. Участвовал в ряде поэтических конкурсов. Получил несколько наград за вклад в развитие русской культуры и литературы. Неоднократно выходил в финал конкурса Национальной литературной премии "Поэт года". В 2022 году стал лауреатом премии в номинации "Дебют".
Произведения автора вошли в сборники "Антология русской поэзии" за 2020 и 2023 год. В 2024 году Российский союз писателей выпустил сборник Евгения Королецкого "Позапрошлое и ненастоящее". В книгу вошли стихотворения разных лет, а также несколько рассказов и цикл афоризмов и скороговорок.
О тебе, родная…
О тебе, родная,
не говорил Заратустра,
не баритонил Шаляпин,
не кипятился даже
чайник,
не вспыхивала, перегорев, люстра,
не упоминалось
в экстренном репортаже.
И если все книги до корки
перечитать –
о тебе
ни запятой, ни предлога.
Отчего же я, задыхаясь,
хочу вкричать
имя твоё
в нутро каждого слога?!
Наколоть
на всякую, без разбора, литеру
вечной татуировкой
линию профиля
твоего,
чтобы от вола и до Юпитера
и от самого Бога до Мефистофеля -
всюду,
где тень разума моего ляжет,
в каждом слове,
от конца до начала
и в последнем стоне моём даже
ты, родная, звучала.
Вы учили меня…
Вы учили меня говорить “спасибо”,
уважать отца, подстилать соломку…
Но забыли сказать, что незнание – сила,
что сильнее любого диплома – ксива,
и как мокрая простынь воняет псиной,
напитавши ночную ломку.
Говорили, что коль не рождён в рубахе,
лучше так: потише, да поскромнее -
и Ахилл не проворнее черепахи,
и что лучше на пенсии, чем на плахе,
и что галстук вяжут до центра бляхи,
а не в ванной на батарее.
Я до кончиков пальцев впитал науку,
что святая правда всего дороже.
И когда других пускали по кругу,
отводил глаза и шептал с испугу,
что коль скоро щека заслужила руку,
то другая, пожалуй, тоже.
Гражданин третьесортной эпохи, ёмко
провонявши потом и валидолом,
я срезаю крылья в одну гребёнку,
и мечтаю хотя бы не слыть подонком,
а сидеть, на коленях держа ребёнка…
Но колени заняты полом.
не моя музыка
кто ты
ты не моя
не моя мелодия
не моя муза
не моя музыка
но ты
ноты
только озвучь
только я не стал
только я не стал
ни твой нотный стан
ни скрипичный ключ
Фонарь
И когда, разбуженная неловкостью фонаря,
за тобою жадно подсматривающего в прорехи
штор и также предпочитающего, как и я,
всякой праведности – небольшой, но грех, и
тот, в особенности, что тебе был столь
по душе, делимый нынче со мной в убранствах
спальни и в других напоперёк и вдоль
огреховленных поверхностях и пространствах,
не испросишь с меня ни ЗАГСа, ни алтаря,
ни венчанья, в связи с помянутым атеизмом,
впрочем, бывшего, что предсказуемо, до фонаря
(за окном страдающего вуайеризмом),
ни хотя бы кофе к постели, ни телефон,
ни фамилию даже… парадной твоей лепнину
созерцая, влеку себя в направлении – вон
и, по-моему, слышу фонарь, хохочущий в спину…
Зима
Старые окна простыло хрипят поутру.
Заиндевелый узор на стекле колотом.
В щели вползает простуда-зима в комнату,
и с подоконника на пол течёт холодом.
Стылая печь зябко в углу ёжится.
Всё прогорело давно сажей чёрною.
С печки спадает кожа и на пол крошится.
Тот прорастает в дом травой сорною.
Брошенный дом плачет-скрипит стенами:
брёвна впитали зимнюю мглу исподволь.
Дом замерзает, сросшись с зимой венами.
Только с иконы Бог всё глядит пристально…
Был бы псом…
Дома сидел один. Уныл.
Обрыдло. Выскочил в ночь.
Видел луну. Был бы псом – выл.
К слову, и так не прочь.
Коли бы был псом – пил
звёзды из луж – сласть.
Выпивши, рычал и грубил,
скалился во всю пасть.
Бегал за юбками, кобелём,
свесив язык… Обаче,
нет. Лучше уж бобылём.
Ну их, к чертям собачьим!
Не человеком – псом жить
стал б, - а не век хаять…
А так охота одна – выть
и лаять, лаять, лаять…
Хроническая усталость
По щекам домов сентябрь размазал слёзы.
В обречённом парке на клёнах желтеет старость.
Ты стоишь посреди прихожей, всем видом позы
демонстрируя хроническую усталость.
Посреди прихожей, увенчанной чемоданом.
И чего-то сквозь зубы, про то, как гулять с собакой.
Осень льётся из форточки на пол сырым туманом,
пробираясь в глаза своей бессовестной влагой.
И уже вот-вот через край, но нельзя, не нужно.
Ты стоишь посреди прихожей, звенишь ключами.
Отдаёшь мне свой. Прощаемся. Душно.
Ты уходишь. Я пью. Посредственно сплю ночами.
Сочиняю дурные стихи. Набираю в весе.
Отвожу собаку к родне. Курю на постели.
Осень тонет в зиме. Салатницы – в майонезе:
Новый год. Январские пролетели.
В феврале встречаю тебя. Не одну, конечно.
Тянет руку – Сергей. Красив. На голову выше.
Я пытаюсь сбежать. Он что-то на ухо нежно
тебе шепчет. Смеётесь. Почти не слышу
ваших слов. Сбегаю. Господи! Ненавижу!
И не то, чтоб зависть, а только самую малость
огорчает, что больше в тебе не вижу
ту проклятую хроническую усталость…
В спальне…
В спальне у нас всё по-прежнему, только перегорела лампочка,
и пропитое радио о чем-то, что не сбылось,
хрипит. И, с немым упреком, косятся со стен из рамочек
лица, с тех пор, как мы с тобой стали ложиться врозь.
В экране над подоконником всё та же кинотрансляция:
первым сеансом - солнце, вторым, обычно, - луна.
И в нашем алькове складывается привычная инсталляция,
лишь с тем формальным различием, что подушка – одна.
В остальном же никто не против. Как минимум – не заявлявши.
Пыльно молчат занавески и безразличен утюг.
Разве что наш оксалис, в немом протесте завявший,
да журавли что-то в форточку крикнут, сбежав на юг.
И я бы тоже сбежал. Куда-то под Бреннгамдален.
Выкопал бы берлогу и затаился в снегу,
предварительно завещав эту бессмысленнейшую из спален
в вечное равнодушие занавескам и утюгу.
Вы устали где-то в начале осени…
Вы устали где-то в начале осени,
когда сентябрь только схватил желтуху.
Помню, долго ждали трамвай на Мосина.
Я что-то спрашивал, Вы отвечали сухо.
Вы уже знали. Я понемногу догадывался.
Ранняя осень щедро поила лужи.
Вы возмущались. Я, зачем-то, оправдывался.
Трамвай опаздывал. Замерзали уши.
Когда доехали, у парадной стоючи,
Вы твердили что-то про “так случается”.
Я кивал и думал, что время к полночи,
и обратно теперь пешком, получается…
Ничего. В жизни бывает и хуже.
Вчера – сентябрь. Завтра наступит май.
Вот только с тех пор не люблю, когда мёрзнут уши.
И ещё, когда опаздывает трамвай.
К Еве
Я терпел, когда мне вырвали рёбра спящему.
Я молчал, когда ты всюду ходила голая
и трепалась со змеями, как самая настоящая
психически ненормальная, притом, кажись, на всю голову!
Ты твердила что-то про архи-важность познания,
про распаковку личности и тренд на саморазвитие.
Жаловалась на дефицит витамина C и внимания
и убеждала съехать из этого райского общежития.
А ведь меня всё устраивало – было тепло и довольно зелено.
Да и ты, к тому же, была весьма недурственно сложена.
Помню начало – как резвились с тобой под яблочным деревом.
Но ничего такого, конечно, - всё в рамках закона Божьего.
И дёрнул же кто-то попробовать этих яблочек!
Впрочем, почему кто-то – всё ты, дурёха, наслушавшись,
от своих коучей ползучих, их искусительных сказочек
о том, что ты, мол, детка – богиня! Ты – лучшая!
В итоге, само собой, развели и жёстко подставили:
Отжали жилплощадь и сад, в связи, мол, с грехопадением.
И, мало того, что листвой откровенно фиговой прикрыться заставили,
так я ещё целый месяц мучился несварением…
Я, в общем, хотел бы просто…
Я, в общем, хотел бы просто
не выходить из комнаты,
слиться лицом с обоями,
не совершать ошибок;
выше своего роста
не лезть; перейти на ты;
спиться потом с тобою и
вместе кормить рыбок...
Не хитрое, вроде, дело,
казалось бы, ей-богу.
Но, с наступлением вечера,
ты лыжи востришь шибко.
А я, на голое тело
в пальто и на босу ногу
в туфлях, стою изувеченный;
стою и курю Шипку...
Хроники февраля
В животе с утра что-то жжёт и наружу рвётся:
то ли голубцы, то ли это душа к Всевышнему.
Со стены "гарант" с немым упрёком смеётся.
Цирк уехал. Клоуны остались лишними...
На столе коньяк, в руке "Полководец" Пушкина.
За окном февраль, на билбордах - гордость нации.
Телевизор воняет кровью, дерьмом и пушками.
Эскулапы смывают кровь после операции.
Позвонила весна - сказала проблема с визами:
на границе аврал, и, наверное, не получится...
Во дворе соседские дети играют с гильзами -
дети молодцы - дети очень быстро учатся.
Замерзает пёс у подъезда в снегу, калачиком.
Голубые глаза косятся куда-то в стороны...
На перроне девчонки машут зелёным мальчикам.
Поезд тронулся. А на небе вороны... Вороны...
Молитва
Господи, я помню, когда тебя прибивали к кресту,
я молча смотрел из своей клетки.
Господи, теперь, когда я вижу тебя наяву,
психиатр выписывает таблетки.
Мне говорят, что следует веровать понарошку, а не всерьез,
твердят, что ты существуешь, но где-то – там…
Господи, они хотят, чтоб я верил, что наших слёз
солёной водой ты похмеляешься по утрам!
Господи, во мне столько гнева и ненависти,
что хватит начать сто войн.
Господи, я помню – ты клялся меня спасти,
но, боюсь, я этого не достоин.
Мне говорят, что следует чаще креститься, и я крещусь,
но всё больше мне кажется – ставлю крест
на тебе в своем сердце, Господи, я боюсь!
Я боюсь, тебе тоже не нравится этот жест!
Господи, прошу, давай просто поговорим.
Я специально с утра не глотал пилюль.
Господи, реши, наконец-то, что ли, чей Крым!
И зачем тебе в небе дырки от пуль?!
Мне говорят: на тебя надейся, а сам не плошай,
но я оплошал и в том, и в другом, прости…
Господи, останови, наверное, этот шар,
я хочу сойти…
Пара
Мой предельно пустой бокал не спешит наполнить
старый кельнер, будучи погружен в дремоту.
Я смотрю на тебя. Я хочу разучиться помнить,
что всегда наступает время платить по счету...
Ты постукиваешь идеальным ногтем по стойке бара.
Я тяну вторую, в стремлении быть смелым.
Мы, родная, уже давно - хорошая пара!
А когда-то ведь, помню, были - одним целым...
Рижский бальзам
В городе, состоящем из паморока и гранитных храмов,
со стаканом в руке (примерно на двести граммов),
содержащим особо известный из тех бальзамов,
что так любят на Балтике,
молодой человек с выраженьем лица дающим
основания полагать его явственно сознающим
всю пророческую правоту Минздрава в заветах к пьющим
и, притом, на практике,
стоя поутру у окна на площадь Восстания,
подавляет растущую тенденцию опростания
своих недр, при мысли о бренности мироздания,
и до самого дна
выпивает залпом все семь с копейками унций
и сползает на пол с утратой моторных функций,
и ему мерещатся Вольшмидт, Ион и Кунце
и Западная Двина…
Гусеница
Как в свете восхода гусеница
предвидит свою мутацию:
трепет крыла растущего
неба свободу вскрывшего,
так я в тени твоего лица
предчувствую трансформацию
из бывшего твоего будущего
в будущего твоего бывшего…
Мама мыла раму
Пересохшие ставни трещат, оголив шрамы.
Воспалённые окна за зиму впитали сажи.
Мама режет на ветошь платье и моет рамы.
Платье старенькое - не жаль. Впрочем, мама старше.
В помутневшем стекле весна сера и невзрачна:
небо тянется книзу и давит тучно-свинцовым.
Мама помнит весну другой, а стекло - прозрачным.
Мама помнит себя девчонкой, а платье – новым –
беспардонно дерзким, с перевязью галунной.
Пробегают пальцы хлопковые волокна…
Только тряпке не быть заново платьем, а маме – юной,
даже если очень тщательно вымыть окна.
Я иду к тебе в гости…
Я иду к тебе в гости,
я думаю о подарках:
Куда надежнее водка,
или лучше цветы?..
У тебя красивые кости,
и среди этого зоопарка
для меня нет большей радости,
чем счастливая ты.
Но цветы стоят дорого,
и стоят слишком мало,
куда надежнее водка,
по крайней мере в цене.
Ведь ты не осудишь строго.
Ты девушка бывалая.
И для тебя нет большей радости,
чем улыбаться мне.
И вот ты улыбаешься,
а я захожу с мороза.
Сейчас хорошо бы водки,
но взял, зачем-то, цветы.
И вот ты улыбаешься.
И в руках у тебя розы.
И для меня нет большей радости!
А водку купила ты.
Август
Приторным пьяным августом с утра нахлеставшись, в город,
вспотевшими переулками, шагал, сверкая ботинком.
Хватая взгляды промасляные и складывая за ворот,
в ответ бросался улыбками под каблуки блондинкам,
брюнеткам и звёздно-рыжим, и даже каким-то прочим,
августом обесстыженый, скалясь кому попало,
словно кобель или кот, что до любви охочим
будучи, жаждет чтоб кровь бешено закипала.
Из переулков к ратуше вышел, о площадь ноги
вытер, и рассмеялся смехом зубастым, вздорным.
Схватил за рога трамвай, стряхивая с дороги,
и, пораженный током, стал вдруг расти огромным!
Выше домов и башен, под самые неба кручи,
сказочным исполином за облака взмывая,
перепугал Петра, вдруг вынырнув из-за тучи
и уперевшись лбом в табличку “Ворота Рая”.
И так вот – через решетку – всё равно мне дальше нет хода -
стоял, недоверчивым ангелам яростно вслух читая
стихи о том, что август – это лучшее время года,
чтобы сорить улыбками и брать за рога трамваи...
Акварелью огневой…
Акварелью огневой
осень балует холсты,
и рассорились мосты,
разбежавшись над Невой.
Словно яростный Арес
Петропавловской иглой,
как копьём пронзает строй
засвинцованных небес.
Там, где берега гранит,
возле Домика Петра,
цветом бурого костра,
укрываемый, горит,
верность осени храня,
монотонный баритон
запевает "Вальс-бостон"
для "Авроры" и меня…
Голова-телевизор
Уснул подпивши. Снилось – приехал в Крешель.
Болтался без дела. Глодал чоризо.
Проснулся злой. Взглянул в зеркало и опешил:
Вместо головы – телевизор!
Решил – сон. Думал дернуть себя за волосы.
Потянулся – угодил в регулятор звука.
И, заместо побудки, не своим голосом
завещал эфиром на всю округу!
Что-то про народные промыслы, глазурь и керамику
возопил, в исступлении задыхаясь,
изо всех своих новоприобретенных динамиков,
шарахаясь по квартире и спотыкаясь.
Чуть успокоился. Снизил громкость. Пощёлкал программы.
Включил что-то тихое, вроде киноновеллы.
Сел перед зеркалом, глядя в лицо-экран и
отметил – по крайней мере не черно-белый!
Засмотрелся фильмом. Решил попозже
спуститься в дежурку, за советом к провизору.
Было собрался, но тут подумал: А может
не так-то и худо оно – с телевизором?
Отбросив помехи и некоторую квадратуру висков,
подобный аксессуар — это даже здорово!
И, позвольте, если совсем без обиняков:
у кого в наше время не такие же головы...
Когда…
Когда, однажды, в синем декабре
я вдруг один проснусь в своей кровати,
а вечером, на шумном суаре,
без Вас пройдут мазурка и гросфатер;
когда январским вторником, весьма
понурый почтальон, в мундире мятом,
не вручит мне привычного письма,
подписанного Вашим ароматом;
а в феврале, тождественный костру,
Ваш жаркий голос, с томным придыханьем
в моей пустой прихожей, поутру,
не зазвучит; и если мы не станем
гулять под руку ночью, по весне,
и тенями церковных колоколен
забвенно любоваться при луне,
о, как же Вами буду я доволен!
Засыпание
И я куда-то ещё глубже
спадаю, как с твоих спадала плеч
последняя из сладостных предтеч
огня, что мне бывал так нужен,
но вроде бы уже не нужен
стал. И я куда-то ещё глубже спа-
даю и вязну, как в капкан стопа
попав. И я куда-то еще глубже
спадаю, растеряв во сне
обрывки слов спадающие с губ
твоих ко мне,
и я куда-то глуб-
же падаю и я куда-то е-
щё глубже падаю
и я куда-то е-
щё глубже
падаю
и я ку-
да-
то
е
Февраль
Окаймлённые берегами
ланцы бледных уснувших рек
посеребрянными звездами
инкрустирует мастер-снег.
Сквозь прорехи белых митеней
виновато зябко торчат,
обнажаясь, кисти растений.
И с оркестром вьюги звучат
февраля метельные песни.
Снеговертье и кутерьма:
в захрусталенном поднебесье
котильон танцует зима!
Наказанные клетками дворов…
Наказанные клетками дворов,
повенчанные кольцами из улиц:
собранье лиц в зиндане городов -
излишних, непотребных никому лиц,
мы, сонмом симметричных двойников,
спешим куда-то, тротуар шлифуя
мусатом торопливых каблуков,
автоматически не в ногу маршируя.
И бастионы душного метро
самоотверженно штурмуем эскаладой,
проваливаясь в гулкое нутро,
звенящее вагонной канонадой.
Взирая под ноги и на ноги другим
и чем-то затыкая свои уши,
мы вечным телосом увлечены своим:
хранить молчание, не видеть и не слушать.
Поутру…
Поутру, тебе надоевшего,
не гони меня, не сумевшего
стать теплом тебе, светом утренним.
Дай же стану тебе я - утварью.
Стану печкою и посудою:
и кормить, и греть тебя буду я.
Одеялом стану, периною,
чтоб во сне обнимать тебя - милую!
Стану туркою и кофейником.
И для сора - совком и веником.
Буду лампой светить прикроватною.
Или мягкой подушкой ватною
в колыбели твоей стану дочери.
Я ножом буду остро заточенным,
табуретками и диванами,
буду платьями, сарафанами,
босоножками и ботинками,
патефоном твоим и пластинками...
Но, уволь, не стану, чёрт побери,
я ковром для ног у твоей двери!
Пальце-литература
Можно палец засунуть в рот,
можно палец сосать пока
не почувствуешь, что вот-
вот и высосана строка...
Или, в этом случае - пять;
палец, кстати, всего один, а
их в достатке ещё - сосать
можно сколько необходимо,
или сколько заплатят - тут
станут пальцы слаще варенья!
И иные, глядишь, сосут
свои пальце-стихотворенья,
пальце-книги, пальце-тома,
пальце-песни, пальце-романы,
наполняют наши дома,
наполняют свои карманы...
Каллиопа? Эвтерпа? Чай,
уж на пенсии старые дуры!
Нынче новое время! Встречай:
время пальце-литературы!
Город
В этом городе слишком много машин и битых бутылок.
Слишком пахнет деньгами и чем-то также смердящим.
В этом городе стали реже стрелять в затылок,
но стрелять всё также хотят, и хотят всё чаще.
Это город грязных домов и таких же мыслей.
Только первые иногда, хоть и редко, моют.
Со вторыми хуже: их моют, но в другом смысле -
пока те, кто мыслит, от чистоты не взвоют.
Это город вечных такси и таких же пробок,
дорогих парковок, дешёвых женщин и водки.
Это город серых людей и серых коробок.
Только первые за вторых готовы рвать глотки.
В этом городе много церквей, но совсем нет Бога.
Потому что Богу жилплощадь не по карману.
Зато многие носят крест и за это строго
спрашивают с небес за хлеб и за миску манны.
Этот город совсем не спит и совсем не дышит.
Но, однажды утром, в бреду и почти в отчаянии,
ему чудится, словно он, как будто бы слышит
соловьиный смех на самой своей окраине.
Этот миг не долог и быстро тает с рассветом,
растворяясь среди машин и серых коробок.
Только в городе вдруг почему-то запахнет летом
и чуть меньше станет битых бутылок и пробок.
Сон
За окном угасает в слезах проливной вторник.
В подоконник стучит, и ветром скулит в щели.
Укрываясь плащом, засыпает седой дворник,
прижимаясь к печи в простывшей своей постели.
Ему снится зима и вкус молока с мёдом,
берег синей реки и ели во всём белом.
И как будто по пояс в воде он идет бродом,
а студёный поток огибает его тело.
Он стремится вперед, раздвигая густую воду.
Он не чувствует холод, и снег для него - пудра.
С каждым шагом по дну теченье смывает годы,
и всё ближе берег - другой - где всегда утро...
Только утром рассвет скребется в окно остро.
Одинокий старик наблюдает, как сон тает
у него на глазах. И смахнувши под печь просто,
он встает за метлу и сметает его, сметает...
Ложись спать…
(Оммаж Бродскому)
Ложись спать. Прими горизонтальное положение.
Единственно сон не содержит шанса на поражение.
Допусти покой, или притворись покойником.
Это, вестимо, лучше, чем мотать сопли над рукомойником.
Не открывай глаз. Натягивай плед до темени.
Проще не цвести, чем, отцветая, не давать семени.
Можно и так: не у Бога, но не убогим.
Просто спи. Когда просыпаешься – мерзнут ноги.
Лежи тихо. Не тронутым и не пронятым.
Лучше молчать, чем быть неправильно понятым.
Можно понятым, но только б не подсудимым.
Выключи телефон и спи себе невредимым.
Спи. Не шевелись. Врастай затылком в подушку.
Только подушка не даст угодить в ловушку
или психушку. Впрочем, одно и то же.
Накройся вторым одеялом. Это точно поможет.
Продай будильник. Купи беруши. Не сдавайся на милость
желающих разбудить. И вовсе, что б ни случилось –
не просыпайся. Дабы ни сном ни духом.
Спи. И пусть кровать тебе будет пухом.
Октябрь
Октябрь привычно дождём умывает руки.
И я бы свои умыл и прямым до Ниццы!
Но небо закрыто и отдано на поруки
кому-то, придумавшему, что летают птицы
одни. А я отлетал. И, вперивши в небо
уставшие "минус два", провожаю взглядом
протянутые, словно очереди за хлебом,
верёвки из тех, кто смог родиться крылатым...
Стоишь…
Стоишь такая -
глаза распахнуты -
возвышаешься
прямо
над всей улицей
и мной,
кто вчера ещё
одной тобой пахнул,
а нынче –
супом
с варёной курицей.
И нет в тебе
ни пощады, ни жалости.
Твердишь:
“случается”
и про “надо расстаться”…
Киваю.
А сам готов
собакой
к ногам ползти,
чтоб только вновь
тобой
насквозь пропитаться…
b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h b l a h
Поддержать проект:
Юmoney | Тбанк