РАБОЧИЙ СТОЛ

СПИСОК АВТОРОВ

Денис Липатов

Грыжа

14-12-2022 : редактор - Юлия Тишковская





      Папаша у Грыжи был ментовским генералом, причём не каким-то зажравшимся и охамевшим от вседозволенности «упырём», с необъятным пузом и заплывшими свинячьими глазками, а «идейным», правильным:  в свои пятьдесят два года шутя выполнял норматив по физподготовке для двадцатипятилетних, взяток не брал, да ещё две Чечни у него за плечами. Автомобиль на совершеннолетие сыну он, правда, подарил, но «мажорить» не советовал, предупредив сразу: если какая беда на дороге – примут ли его пьяным за рулём, или, не дай бог, собьёт кого, или авария со смертельным исходом – на него пусть не рассчитывает: «служебные связи подключать и отмазывать не буду, получишь, сына, на всю катушку». Так и сказал: на всю катушку. И повторил ещё раз, стиснув зубы и даже побледнев, словно это уже произошло, словно Грыжа въехал уже на скорости под двести в толпу на автобусной остановке:
 

– Учти, ежели что, за всё ответишь сам. 
 

И даже глаза почему-то прикрыл. И Грыжа поверил – и правда ведь, не отмажет. И пальцем не пошевелит. А может быть, он втайне даже и мечтает об этом, чтобы Грыжа что-нибудь подобное натворил и попался, вляпался в историю, и чтобы все ахнули потом, когда папаша выйдет в парадном мундире при всех своих орденах за обе Чечни и скажет: «Да, мой сын виноват и ответит за всё по закону, по всей строгости». И тут все: о! вот это настоящий русский офицер! Не стал сынка выгораживать, а по заслугам сдал его куда следует – закон для всех закон. Хо-хо! Ну как такого кристально честного не приметить? Тут его, конечно, сначала в какую-нибудь тьмутаракань  на службу ушлют, там, на Урал или в Сибирь, или опять на Кавказ, ну это так, для проформы, ненадолго, года на два, чтобы вроде и его тоже наказать, а там он порядок наведёт, каких-нибудь местных чинуш за взятки причешет – ему ещё одну звёздочку на погоны, – кто у них там, у ментов, после генерала? – и снова в Москву вернут, а там, чем чёрт не шутит, – глядишь, и в замминистра пригласят, а он ещё ломаться будет.  Что, папа, не так? Поди, любуешься собой, глаз не отвести. Хоть кино про тебя снимай. 
 

– Нет, не так, – сказал отец, и Грыжа аж вздрогнул тогда – мысли он, что ли читает или насквозь его видит?
 

Впрочем, ничего похожего никогда не случилось: Грыжа не проявил вкуса к подобного рода выходкам, пьяным за рулём не ездил, скоростью не увлекался и вообще пользовался машиной редко, так и не привыкнув к ней, не сумев почувствовать своей в полной мере. Ещё тогда, в самый момент дарения, мелькнула у него мысль подарка не принять. Нет, не швырнуть, конечно, ключи папаше в лицо, а просто, повертев их в руке, спокойно положить на стол и сказать: «Спасибо, папа, но как-нибудь обойдусь».  Но не хватило духу, особенно вот после этого отцовского «нет, не так». Что бы он подумал тогда? Что Грыжа не согласен сам отвечать за свои поступки, и если папаша не намерен его при случае выручать, то и не нужен ему такой подарок? Да ещё и Ермолов с портрета, обернувшись, посмотрел вдруг так грозно, почти как в детстве, словно не Грыжу увидел, а самого Шамиля. Поэтому прожевав и скомкав во рту что-то невнятное, вроде «не переживай, папа, всё будет хорошо», сунул ключи в карман и вышел из кабинета, словно ошпаренный, словно и не одарили его, а наоборот, отчитали как в школе за двойки. 
 

Хотя и не отчитывали его никогда, и двоечником он не был, а учился вполне сносно,  и  пусть не блистал оценками, но краснеть за него не приходилось. Но вот эта пришибленность на фоне такого отца почему-то так и тянулась из детства. И вот теперь он тоже долго ещё переживал этот разговор, рефлексировал, что опять мямлил, как на допросе, как, впрочем, и всю жизнь. Что, наверное, папаше и самому за него стыдно, – за такого вот увальня.  Ну, в самом деле, он, например, в пятьдесят два года на турнике подтягивается тридцать два раза и «солнышко» крутит, или как там это у них называется,  а Грыжа за всю свою жизнь так никогда и не смог не то что хотя бы разок подтянуться, но даже и просто допрыгнуть до этой перекладины самостоятельно у него не получалось. Так почти все десять лет и проходил в школу с освобождением от физкультуры. 
 

Об армии речи, конечно, не шло. Хотя отец и предупредил, что в будущем это может быть серьёзным минусом в биографии, и, если что, на госслужбе, например, выше майорских должностей не подняться. Но Грыжа заверил отца, что о такой карьере и не помышляет. Ещё и пошутил тогда про петровский указ «рыжих в службу не брать»: «а я же у тебя рыжик»  – правда, получилось как-то кисло, да и опять мямлил. 
 

И вот это негодство – всё наперекор, всё не по-вашему, – так и лезло из него всю дорогу. Ну почему бы и правда не гордиться таким отцом, не стараться быть на него похожим? А вот нет, не дождётесь! А вот я и буду такой, каким уродился – рыжий и жирный, и себе на уме, а не таким, как вы хотите.  И вместо гордости за папу – какой-то непонятно откуда взявшийся стыд, словно разбухающий от слёз, который с годами только пухнет и пухнет, растёт, словно позорная грыжа в паху, из-за которой, чтоб её не было видно, приходится брюки на два размера больше покупать, а всё равно её не спрячешь, всё равно уже угадывается. 
 

Особенно стыдно было на разводах или построениях, куда отец брал его пару раз ещё совсем мелким – то ли оставить было не с кем, то ли насмотрелся дореволюционных хроник, где царь с наследником парады принимают – поди знай, что у него в голове, кем он там себя возомнил, две контузии всё же. И вот стоит он перед строем или там марширующими «коробками» – весь такой нарядный, подтянутый – «пуговицы в ряд», ордена сверкают, кокарда на фуражке блестит, правая рука в белой перчатке к виску, как пришпилена, а сам и не шелохнётся, только зрачки за «коробками» движутся: влево-вправо, влево-вправо. А рядом – смешной рыжий пончик, в курточке с Микки-Маусом и в шапке с помпоном, и уже в туалет хочет и переминается с ноги на ногу. Хорошо ещё если так обходилось, хотя тоже приятного мало. А уж если отцу приходилось говорить…  И ладно бы просто командовал, что там по уставу положено! Но однажды, ещё полковником, он взял его на присягу к «вэвэшникам» и там толкнул им такую речугу про долг, честь, Родину, воинскую доблесть, – одно слово – идейный, – что Грыжа просто не знал, куда от срама глаза девать, и казалось ему, что если б папаша там прилюдно, при  всём параде, сейчас обмочился, ему и то меньше было бы стыдно за него. 
 

Хотя, возможно, Грыжа весь этот стыд придумал потом, задним числом, когда стал взрослее: ну ведь был же он когда-то нормальным ребёнком, обыкновенным мальчишкой, которого все эти марширующие солдатики должны были приводить в восторг, а уж то, что папа такой красивый, и все его здесь слушаются, – вообще переполнять гордостью и счастьем! Но вот теперь ему почему-то помнилось, что уже и тогда коробило его ото всей этой воинской  мишуры, и от того, что отец говорит как в телевизоре. 
 

Но папаша, казалось, ничего этого никогда не замечал: ни того, что сыну бывает из-за него неудобно, ни того, что растёт он совсем на него не похожим, ни того, что сторонится вообще всего, что с ним связано. И это иногда бывало ещё обиднее – что ему, всё равно, что ли? Смотрит только, а в глазах, как у волка, пусто: ни тебе одобрения, ни осуждения, ни даже презрения – посмотрит и отвернётся, словно и здесь на службе. 
 

Лишь однажды, ещё в школе, когда Грыжа, понукаемый насмешками одноклассников, решил всё-таки научиться за лето подтягиваться, папаша обратил на него внимание. Тогда на даче Грыжа решил каждое утро, пока все спят, тренироваться вот на том самом турнике, на котором отец «солнышко» крутит. Притаскивал из кухни табуретку – иначе до перекладины не допрыгнуть, – взбирался на неё и, оттолкнувшись так, что табуретка, отбежав в сторону, с глухим грохотом валилась на землю, прыгал вверх, будто пытался вынырнуть из болота, хватался за холодную и скользкую от росы перекладину, а дальше всё – только пыхтел и тужился, висел, как тяжёлая переспевшая груша: руки в локтях не гнулись, ладони со скрипом скользили по холодному металлу, живот предательски отвисал и тянул вниз, будто и правда напихали в него гнилых груш, а ноги болтались в пустоте, как у висельника. И вот на четвёртый или пятый день таких «тренировок» отец заметил его, подошёл – был уже в форме, вызвали с утра на службу, что-то у них там случилось, что пришлось самого генерала из отпуска вызванивать, – и сказал – Грыжа даже не понял тогда, пошутил он или серьёзно:
 

– Не надо тебе, Виталик. А то у меня котята в груди мяукают, когда я на это смотрю. Книжки лучше читай.
 

Отец уехал тогда на службу, а Грыжа, мешком свалившись с турника, весь день потом прослонялся на даче, по дому и саду, и всё хотел разреветься что ли, но не получалось, а только такой жар бил изнутри, такая обида полыхала, что казалось кожа на лице сейчас полопается, как на печёном яблоке. 
 

И вот тогда, слоняясь по огромному пустому дому, по запущенному и гулкому саду, пиная ещё прошлогодние полусгнившие груши, валяясь на мокрой лужайке на заднем дворе, Грыжа всё-то про себя и понял и то ли увидел, то ли придумал, то ли напророчил себе всю свою будущую жизнь. Вплоть до таких мелочей, как автомобиль на совершеннолетие, вплоть до бесформенных вельветовых брюк или безразмерных рыжих свитеров, которые он проносил всю молодость, думая скрыть свою нелепую грушевидную фигуру, и которые наоборот делали её только крупнее и заметнее. Вплоть до своей же рыжей «капитанской» бороды, которую он зачем-то отпустил после школы, и которая лет до двадцати всё равно росла какими-то неопрятными клочьями, и над которой все смеялись. Даже увидел этих двух дурочек, которые уже в институте на спор пытались его клеить, ведясь на отца-генерала. И даже сегодняшний вечер тоже увидел, когда отец, вернувшись, застанет его чуть ли не в бреду и уложит в зале, в огромную кровать, закопает в одеялах, соорудит ему на голове чалму из полотенца и будет поить чаем с малиной, а Ермолов с портрета, обернувшись, посмотрит почему-то так грозно, словно в этой чалме признает в нём имама Шамиля, и Грыжа попросит отца портрет перевесить, и он перевесит его в кабинет. А потом снова институт, какая-то вечеринка в общежитии по случаю первой сессии, и одна из тех дурочек, зажав его в углу на диванчике, прижавшись к нему, приобняв, обволакивая со всех сторон, словно дымок от ментоловой сигаретки, спросит, откуда у него такое смешное прозвище, а Грыжа ответит, что это не прозвище вовсе и, высвободившись из её объятий, достанет из заднего кармана неизменных вельветовых брюк помятый паспорт, раскроет его, ткнёт в разворот толстым пальцем с чёрным ободком под ногтем,  и там, в графе фамилия, и правда будет написано – Грыжа. Она на время зависнет от удивления, прикидывая, готова ли она, если что, тоже стать Грыжей. А потом Грыжа, выходя из туалета, случайно услышит её разговор на кухне с другим парнем из их группы, который будет удивляться, зачем ей этот «рыхлозадый задрот», чего она вьётся вокруг него? А она скажет: зато у него отец боевой генерал. На что этот долговязый глист заблеет, словно задыхаясь от смеха, согнётся пополам, даже отлипнет от неё и потом, сплюнув сквозь зубы, процедит то, что Грыжа боялся услышать всю свою жизнь, сколько себя помнил: тоже мне боевой, тоже мне генерал – каратель! В драке, которая последует через секунду, он всё-таки расквасит Грыже физиономию, и, может быть, даже сломает нос, но когда девчонки будут щебетать над Грыжей, вытирая кровь, обрабатывая раны водкой, заклеивая их пластырем, долговязый испугается и будет извиняться, просить Грыжу ничего не рассказывать отцу, предлагать выпить «на брудершафт» в знак примирения. Грыжа ничего не расскажет, но и пить не станет. Потом долговязый отвезёт Грыжу домой на его же машине, подаренной отцом всего две недели назад, высадит его у ворот вот этого самого дома, бросит ему ключи, а сам, нырнув в такси, растворится в обморочной тишине подмосковного январского утра. До конца института и ещё некоторое время после, пока отца-генерала не уволят из службы, долговязый будет навязываться Грыже со своей дружбой, боясь, что тот припомнит ему когда-нибудь эту драку. Но Грыже теперь и навсегда будет не до таких мелочей, как расквашенные носы. Слова долговязого о карателе взрыхлят настолько глубинный подзол памяти, отзовутся таким гулким эхом в мозгу, что будто бы вспугнут душу, и она, словно птица, улетит. Думать такое об отце будет трудно и страшно. Он никогда не рассказывал о войне, но Грыже теперь будет казаться, что он и без него знает, как это бывает, и как это всегда и было. Но почему-то в его представлении отец превратится в Ермолова, в мундире с красным воротником-стойкой и наваристыми золотыми эполетами, а отцовские «собровцы» и «омоновцы» – в ермоловских же солдат в серых от пыли шинелях и с ружьями вместо карабинов. И вот перед самым рассветом они заходят в село. Идут цепью с нескольких сторон сразу, чтобы никто не ушёл. Во двор каждого дома через высокие каменные заборы сначала бросают гранаты, а потом, пока ещё не улеглись поднятые взрывами клубы дыма, заходят сами и стреляют в любую мелькнувшую тень. Потом также заходят в дом. В одном большом доме по ним в ответ тоже стреляют. Несколько солдат убиты. Этот дом забрасывают гранатами особенно долго, несмотря на детские и женские крики. Когда выстрелы и крики смолкают, идут дальше. Через четыре часа всё кончено. Ермолов отдыхает, сидя у шатра на барабане, и принимает доклады от командиров рот, заходивших в село с разных сторон. Один из командиров докладывает, что в том доме, в котором стреляли, чудом спасся один ребёнок, почти младенец, мальчик, лет двух, самое большее, трёх. Ермолов приказывает принести его. Мальчика приносят. Он тяжело ранен: во время взрыва его придавило обрушившейся балкой, и теперь, если он и выживет, в животе у него вырастет пребольшая грыжа. Солдат из него будет никакой. Почему-то Ермолов решает оставить его в живых и даже взять к себе в дом, усыновить или просто воспитанником.
 

 – Разве он будет что-нибудь помнить? – спрашивает Ермолов полкового доктора.
 

 – Помилуйте, Алексей Петрович, это ж почти зверушка. 
 

Солдаты выходят из дымящегося и разрушенного села, выносят своих убитых, перевязывают раненых, строятся. Мальчика поручают доктору. Он относит его в генеральский обоз. 
 

И вот всё это: и солдат, и Ермолова, и своих будущих институтских подружек, и этого долговязого, и драку с ним Грыжа увидел тогда таким же ясным и неотвратимым, каким видел каждое утро жёлтое пятно на своей белой простыне. Даже того спасённого Ермоловым мальчика он увидел, и словно змея уползла из-под сердца, когда он заметил, что мальчишка, кажется, совсем на него не похож: чёрненький, чумазый, смуглый, дикий. 
 

Вечер уже заглядывал в окна, а Грыжа всё слонялся и слонялся по дому и саду, словно в бреду. Ничто за весь день не могло выдернуть его из этого морока. Мать в полдень звала его обедать, но никакой матери у него давно не было; сестра, шутя, кинула в него теннисным мячиком, но никакой сестры не было вообще никогда; старший брат, пробегая мимо, смеясь, отвесил ему оплеуху, но и брата тоже никогда не существовало. И пожалуйста – теннисный мяч лежит там, где ему и положено, – в корзине с другими мячами; оплеуху ему отвесила старая яблоня, когда он проходил мимо, а откуда-то с южной стороны налетел внезапный порыв ветра; обед – вот он, на кухне, на столе,  приготовлен приходящей домработницей. 
 

Но кроме матери, сестры, брата не хватало ещё кого-то или чего-то, и даже не в доме, таком огромном и просторном, что здесь могло бы жить много и сестёр и братьев, а в самом пейзаже вокруг, вон там за высоченным забором. Чего-то такого, что ещё выше, чем этот забор, такого, что ни за какими заборами не спрячешь. Отчего-то Грыже казалось, что на самом-то деле здесь, вокруг дачи, вместо сосен и елок или сразу за ними должно быть что-то ещё, что-то огромное-преогромное, невероятно прекрасное и большое и поэтому как будто близкое, находящееся почти рядом, на расстоянии, ну не вытянутой руки, конечно, но получасовой велосипедной прогулки точно. Грыжа ощутил – и от этого его теперь бросило в холод, –  что он как будто бы даже вспомнил, именно вспомнил, что они должны были здесь быть, что они здесь когда-то, пусть и очень давно, но были, были, были!..  Он жмурился, тёр кулаками глаза почти до слёз, потом снова смотрел туда, где должны были быть горы, но их не было.    

 

                                                                                                           2021 г.


 
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney