РАБОЧИЙ СТОЛ

ххх
 

сшивая небо, как канву религиозного сюжета, по непроявленному шву ползет ванильная манжета. пониже выпита россия, ее ебут силовики, и взгляды ангелов косые разят ее отходняки.

пята предателя и труса, витая пломба коньяка, так убегает анакруса от золотого петушка. какое разоренье дома, какая нищая канва! — плыву по тьме как идиома, да руки сводит от родства. подал бы в рот, кому не узко, того же краткого стыда, куплета горького в нагрузку, но он не вместится туда. уже не музыка, а масло, уже не сердце, а сира, и если яркая погасла, сгорит которая тускла.

портрет колышется стекая и остывает как стерня. не жизнь кончается такая, а свет проходит без меня. у серебра и ливнестока мерцают рваные края, но кто за этот свет с востока отдаст котенка в сыновья. устало учит клоунесса. аплодируют хлысты. где костер — а где алесса. слагаемые просты.

полифония, по имени, в чад вам стрелу к опрокинутому столу. наебку в требник, в стопку — вуалехвоста. а ночь бескостна, на полярном висит клею. что вам вообще до того, кого я люблю?.. тоже мне порча тонкой работы, ленинградские боты. горсть песка с анонимного миража, и ту пожалею. у неотпетой куклы — губы и те синее, ноги и те не свести, по мостам кружа.

ягода только волчья, а за другую не надо браться. август: теплынь-прохлада ходит почти ничья. и на дороге свеча, и на окне свеча, и у ручья свеча.

ххх
 

черное лезвие, неженка-желтизна, из-за балкона, из золотого сна

рушится время, буквы над пеленой. виснет ещё на верёвочке бельевой.

в одноподъездном ромбе, тень или санкюлот. прошлое время заложников не берет. где провожатый (нежность, ладони, грязь) мертвое яблоко кинет тебе смеясь. где это было — зыбится сеть общаг, — ты не могу говорить о таких вещах. птичий фотоархив, кровяной эскиз, угол на выданье, все что могло сплестись.

нечерт и чет, куриная слепота, воздух опять опрокинутый мимо рта. как вам там стремно? а мне и в сердцах мешок. и кто ни одной звезды для тебя ни жег.

ххх
 

там где игла между вами, там и я между вами. и где нож между вами, там и я между вами. ниже мышиного стука золотая засветка над головами. там где музыка с аэродрома улетала, весну ссекая, то свинцовая как облатка, то как ножницы золотая.

ни у школьниц, ни у канавы не чернее под капюшонами. отказали рельсы под строками натяженными. где ходили двое безглазых и дорога была безлика, там смывают с меня ригидность, там растет моя ежевика. и где оба свалились в яму, не спросив, а была ли ловитва, между ними слова роились и любое писалось слитно.

голоса растут по дороге, и кто хочет тому веночек, потому лишь что лучший подарок для разинь или одиночек, или может быть потому лишь, что не пуля, не клад, не зорька, остальное как-то притулишь и попробуй не опозорь-ка.

все равно троекратно выдох и выходит пидоровато, типа города для унылых или капель для щелеватых. может, раструба для свинцовых, может, для молока закланья. встанут слезы на трех засовах после морока, перед тканью. и тогда улыбнемся прытко или двинем без ломки кроя типа девочки и улитки или голоса над иглою.

xxx
 

ночь не на время, линовка для рта, сумка наполнена шовным пунктиром, — так иногда здесь берется черта между крылатым и стылым. у оборота солярной петли сквозь горицвет и болотце, а иногда не поется.

цвета фаты и халвы, кровельщик темного несовершенства, линиям лета немного увы тесная логика жеста. кровь и маруха на ровных весах у семафора и лед в волосах.

скользкая драхма, кривая шуга пальцы водила косея и зажигала свои берега или парчового змея. помнит как сон родовое стекло как ротапринт меновое гало как эта тень завизжала. сходит по срезу струны и кости, чтоб помешать (умереть, расцвести) и не заносит кимвала.

мятному облаку шелковый ключ, но никогда не случится, только у сумерек ворот липуч там где восходит волчица. делаем медь для петли цветовой, слышим последние ахи железки, города первые всплески в выходе этой кривой. горечью ленты, карманным пятном вписаны в плоскость отрывка башенный вал о пролете одном и театральная смывка.

ххх
 

говорила бери никогда, мимо горла бери косым

оближи ладонь а раз ливни то не хлещи

посмотри вот алеет и пляшет такой акшим

от которого даже сейчас не видны лучи

накрывала лицом, запирала петлю в трюмо

на руке порез доломит на руке пшено

замирай где наотмашь шло твое безамо

от которого даже при взрыве в глазах темно

и я выплыл почти, я ко рту этот миф привлек

задрожал в руке алебастр и уголек

задержалась у поворота витая кромка
 

выжимая невод резался об обол

но в петле монет как в зеркале денебол

говорила бери говорила со мной говорила громко

xxx
 

у апрельских простенков по черной пыли мы гадание это вели: если не способ и скол не нырок, то весенняя грязь между ног. между «то»‎ или «если» мерцанье вальска: над бизанью натянуто три волоска, потому что гори орифлама если хватит до пасхи вольфрама.

как рисунок с обертки своей выжигать или ветер с другой стороны выжидать, как чертить родовые модели у кисты где цвели асфодели, но потом и с обложки их тоже свели и они стали шифром земли.

электрический ангел впитавший плевки, навсегда закавыченный пленкой. градиент полусна: золотые платки и закаты на лестнице ломкой, где раскинулась ширма — китай, ничевок — и цвела, возвращая плевок.

и поэтому ночи стояли желты и свистели как будто жгуты. реют вровень заспинному следу маска, зирка и ками победы.

ххх
 

дрожит аркада на торгу

раздавленная светом нищим

зажатая в его дугу

но мы витания не ищем

есть в ожидании щелчка

побега слета пересылки

не то солома и тоска

не то веселье и носилки

вот замер день его ментол

подобье зеркала и кута

а дальше на монтажный стол

для продолжения маршрута

так отмирает навсегда

пусть и кричат замкни и падай

вполне реальная пизда

с гипотетической аркадой

xxx
 

выволочка на сквозном мысу, камень и силикат

горечь тебе на сквозном посту, змеи не долетят.

дайны, шаги, наливные гроздья,

комканый копикэт.

шелковым был шнурок, долгой зима и синими

волосы в пряди, синими волосы в пряди.

утро вставшее на полозья, женщина в винограде —

медальон тебя не храни.

долго течет, но не взгляд в затылок,

топь переулка? платок ухмылок? сполох от головни.

не за что по сарафанам твоим искрить.

некого на закате пятном прикрыть:

бредень твой пуст возвращается раз за разом,

горит аллейка.

два расшельмованных месяца не сгинай

кровь через лестницу, выдох об адонай.

стрелкам твоим разноглазым узкоколейка.

теплится мелочь, ладони сжимают шифт.

новую паузу в прошлую перешив,

прошлое платье к свежему приживляя —

холл на свету. комната нежилая.

ххх
 

день сравняется дню, холод бежит за просвет, ленточку на воде не похороню, да и эта ленточка не браслет. потому что не выскочу из угла, а чеканка твоя вполне себе так мила и поэтому на ребро не ляг, на холодное не сходи, а наматывай музыку на кулак, наблюдай чужую сперму на dvd.

где под горло свитер, там тебе и москва-москва, а в ней (на которой) вечно нечего брить, только не падает ниже второго шва и все просит, вырази, намагнить, все рассказывает, как пошла огонь в лесополосе, как горела над полосой, лесополосой, как хотелось играть (на свои глаза), вообще на все, но вали в простенок, и тот косой.

однажды уже умер, беда, на ярмарке, как саднила в чаду пелена,

сколько можно отдать за такие-такие чернила и стремена,

чем сквозит по уздечке лезвие, между ног зажатое до терпи,

а куда не садятся бабочки по краям родовой цепи.

то есть пляска скользких камней: у кого тут слюна длинней.

где сгибается на больном, да и капсула не альбом.

как полуночная — прошлась, и поблекла кривая стась.

обмакни ее не в ведре (не в ведро ее обмакнула),

и висит кривое тире на плече режима, радуге караула.

xxx
 

кирпич и фиалка в твоем ретровизоре, позавчера.

даже копоть была проста, там даже ладонь не знала, она черна

или где линзой легла на лезвие, а песенка горловая —

зажигать перейденный год, на повторе слушать охуевая

вот а я сравнился в другом дыму, спасибо контражуру, стробоскопии

ничего между пальцев — в ритмической сетке — и строчки какие-то не такие

может, так ловчий город перерезает трос, серебро осыпается с желатина

или с лавсана отшаркивается костровая кристина

по неловким движениям распознавал дебют, до последнего верил что не убьют

незаколотая звезда путь над копотью расчертила

захотелось у каждого гимна резать края, от румянца до немощи, воронья

у рочдейла звенели костры: могила, звенели костры: могила

xxx
 

силовая кромка дагера иссиня, но желта, ниже города тянутся полжгута;

уливай если будет плохо. на лету задыха. йся глотая нить,

приезжай ястребиное хоронить в неоправданную мологу.

джамстекло, оргстекло, ходовая прядь, по бокам кряхтит и грохочет, блядь,

и вжимаются только женсы. сказать: ресницы. не сказать что простенок расстрелян, там, или кос, но шипит по краям обжигая поликистоз у аркана «пизда» кудрявая медуница.

и я точно помню, в стакане бескрайний йод, предпоследний август, акут и аут, холодом отдает, и на ширме проседь, под овечьим флагом ходит не segelboot и не знает других свечений и поебот, линовать зарницу, картину на свет набросить.

ххх
 

поздно-поздно пришли, привели с собой белую-белую ночь,

посадили за самый краешек у стола.

узкий свет на бельё; бижутерия, пастила.

эта только лестничная площадка, где мы дрожим.

не на той широте

я глотаю не глядя,

живу в никуда, работаю по чужим.

разрешаю узорам повспархивать с ткани,

но колечко держу на холде.

это йод или кровь или лед в отрешенном стакане,

на онежской воде.

и не выкашлять леску,

золотистый ли мастертейп, грубый комок нитяной, —

опали-вшаяся занавеска — при-творившийся мной.

так дышал спозаранку, не стирая венца:

ах ты блядская блядь, ты монетка неверной чеканки, ты весьмирнаизнанку:

перемотка с конца.