ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 14 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Эва КАСАНСКИ. СЕКС И ДРУГИЕ ТАЙНЫЕ ИГРЫ



aвтор визуальной работы - Photo by V.Kupriianov, idea by Iu.Proskuriakov.



(Журнальный вариант, полностью печаталось в журнале "Комментарии", 2003.)


– Ты хотел бы воскресить кого-нибудь из них? Отвечай сразу.
Вот ты сразу и не ответил...
Она поднесла палец к губам и умерла.
Курт Воннегут, «Колыбель для кошки».



Альма Веринга – девочка, которая любит меня. Мы познакомились в Швеции в Стокгольмском университете. Профессор Брайд – самый известный теоретик сексуальных отношений – устраивал там свои летние семинары по философии пола. Я попала туда благодаря Саре Даллас – возлюбленной моей второй натуры.
Я – бисексуалка.
Моя голубка – так я называла ее в минуту высшей нежности, когда растирала ее холодные ноги.
Сара мерзла в России.

Мы поссорились из-за Александра. Она не могла принять, что я люблю его также, как ее.
– Пойми, во мне два влечения: к мужчинам и женщинам – и они равны.
– А если бы было три пола, четыре, пять, я должна бы делить тебя с пятью существами?
Она всегда преувеличивала, чтобы пробиться к моему сердцу.
– С тобой никто так не поступал? Ты не знаешь, как это мучительно знать, что ты в объятиях другого, того, к кому испытываешь самое малое отвращение?
По правде сказать, я не понимала эти муки. Измены вообще не входили в поле моего зрения. Я не только не замечала их, но получала от них удовольствие. Когда представляла, что Александр целует другую женщину, желание захватывало меня с огромной силой. Несчастные мы уроды экономической любви, пленники продолжения рода и узколобой патриархальности. Сара, что я в себе истребляла с беспощадностью – это ревность, страсть дикарей. Ну, мужчины мерзко присваивают женщин, чтобы кто-то им рожал детей. А ты? Ты думаешь, любовь –зависимость от одного тела? Но я люблю тогда, когда во мне есть возможность любить кого-то еще. Поэтому я выбрала два пола.
Луна бесконечна, и она может быть с тобой, если ты сможешь смириться с ее холодностью.
Забудь, что я двулична, с двумя сущностями, и примирись с невозможностью быть единственной в толпе. Тебе нужен мой взгляд? Или ты хочешь, чтобы я прикасалась к тебе, не касаясь другого тела?
Спрашивая, приходишь в углы-тупики, в которых безнадежно сходятся пространства.

Игра номер один. Сара Даллас: однополая любовь.
Я гуляла весь день, не замечая усталости, вдоль красиво увядающей аллеи. Почему время опавших листьев называют застыванием, в то время как многообразие красок поселяется среди внезапно умолкнувшей мостовой? Не люблю этот сезон, потому что потом Сара будет уезжать от меня в один и тот же день – 25 октября.
Превозмогая отвращение к вечным вещам и поэтам, вспомнила Пушкина. Какое-то зловещее число для нас троих! Последний раз мы провожали Сару вдвоем с Александром, что еще больше увеличивало сходство между нами.
Она ничего не знала обо мне в момент первой встречи, и ее любовь не начиналась с первого взгляда.
Случайное столкновение на пустой набережной…
Моя привычка знакомиться с одинокими фигурами планеты...
Стоило мне увидеть бредущую по земному шару Сару, как я...
Что же соблазнило меня? Наверное, ее желтое платье, сливающееся с листьями. Природа, с которой она гармонировала до ослепления глаз. Я могла бы любить пейзаж, что было безумием, но я влюбилась в Сару, как в часть его, и она обреченно понесла эту кару – мою страсть, раздвоенную, но постоянную и вечную, как память моего тела, забыв обо мне, забывая каждый день.
Сара прошла мимо, что было напрасно. Но сделав несколько шагов, обернулась одновременно со мной. И улыбнулась.
– Здравствуй, – закутала нижнюю часть лица в листья.
И почему-то молчала.
– Хочешь? – протянула букет.
– Нет, у меня есть, – я чертила взглядом вокруг.
Был великолепный солнечный день, ее желтое платье затмевало солнце, вызывая мимолетный вопрос: откуда она.
– Как тебя зовут? – похоже, я буду молчать, отвечая на ее вопросы.
– Мона, – мне не хотелось знать имя моей любви.
– Мона? Ты же русская.
Я кивала.
– Мона? Может, ты Матрена?
– Почему?
– Потому что это имя производит впечатление.
– Хочешь, я буду называть тебя так? Или уже привыкла к своему имени?
Я ответила рассеянно, следуя своей философии.
Сара задумалась, разрывая лист на части и маленькими кусочками разбрасывала вокруг себя.
– Будем петь?
Нет, она не будет трогать меня и спрашивать: какая ты?
Мы будем петь, танцевать, а затем расстанемся… Если бы не одно обстоятельство – она и я принадлежали к одному кругу, и наша вторая встреча была неизбежна. Поэтому завтра мы случайно встретились в университете, на лестнице, и не узнали друг друга.
Она подумала: девушка, похожая на Мону, а я: девушка, похожая на Сару.
Но кто-то упорно принуждал нас покориться моим желаниям.
Зачем тогда я пошла в университет, когда у меня каникулы?
Потому что там была Сара.
Но она не была покорной, мне должен кто-то помочь .
Этот кто-то уже выпил свою чашку кофе и тоже приехал в университет, но не мог понять, зачем он сделал это.
Профессор Игорь Лукин поднимался по лестнице и, увидев меня, крикнул:
– Мона, я хочу вас попросить об одолжении, позвоните мне сегодня. Ты уже уходишь?
Его манера переходить от "ты" к "вы" и обратно раздражала меня пять лет.
Затем он поднял глаза и увидел Сару:
– О!
Это все, что я услышала, и инерция движения отделила меня от них.

Не знаю, что произошло потом. Но когда я пришла к профессору вечером, то нашла там Сару. Она сидела в кресле, увиденная мною в открытую дверь, и улыбалась. Игорь радостно прыгал вокруг:
– Представь себе, Мона приходит только на первый и последний семинар, эффект края... память лучше запечатляет первое и последнее.
Сара снисходительно спрашивала:
–У Моны плохо с памятью?
Он смеялся:
– Ну нет же. Так, считает она, преподаватель лучше ее запомнит, и можно будет пропускать остальные занятия. Ленится.
Сара вдруг разозлилась. Он мешал ей. Он был eй не нужен сейчас, когда она хотела быть со мной.
Она поднялась и встала между нами:
– Это правда, что ты англичанка?
– Наполовину.
– А я подумала, откуда это имя? Отец?
– Нет, мать, в честь отца. Она его любила.
– Кто же их разлучил?
– Любовь.
Это был диалог без взглядов и вздохов. Сара изо всех сил старалась оставаться холодной, так приказывало измучившее ее самолюбие.
Меня в университете знал каждый, потому что я была англичанка и любимая студентка профессора. К своей славе я не приложила ни капли усилия. Мой отец – модельер, чье имя мало известно в России. Он создает костюмы для элитарных театров. Вряд ли кто-то из университетской публики знал его. Кроме Сары.
– Пол Касански твой отец?
– Почему? Я же Куинджи
– Но ты же и Касански. Вот.
На обложке журнала лицо отца казалось разлитым. Сейчас он не был так красив, как всегда.
Беспокойство выдавало меня, но я не призналась.
Надпись на обложке не определяла мироощущение моего отца. Театр, костюм – все эти слова связаны с притворством, он же никогда не играл.
– А у меня нет родителей, – сказала Сара. – Очень одиноко.
– У меня тоже, – я любила лгать, – он не мой отец.
– Ладно, но вы похожи.
Чтобы найти какое-то сходство между нами, нужно превратиться в нас. Наше родство никак не проявлялось внешне, нас связывали нити человека и его отраженья, с условием, если считать их противоположностями. Отец жил подлинно, я – воображала. Он достиг всего в реальности, его реальность была такой, какой он хотел ее видеть, моя – придумана и отстранена. Ибо я жила в будущем. Мир отца осязаем и ощутим, мои творения: мысли и образы – иллюзорны. Я была отражением в этой паре – неподлинным и хрупким. Его любовь ко мне измерялась той недостачей, которую он в себе чувствовал:
– Ты не знаешь, какое наказание – исполнение и воплощение. Сладостно видеть лицо своих желаний, но как тяжело их утрачивать, когда они становятся формами.
– Папа, я измучена мечтами и фантазиями. Они длятся долго, долго, не выпуская из когтей призрачности.
– Но так же навязчивы и воплощения: они превращают и превращают в объекты.
Пока я странствовала в воспоминаниях, Сара выжидала. Вероятно, обнаружив в моем молчании призрак лжи, надеялась, что я признаюсь. Больше всего мне не хотелось быть искренней с ней. Она не была той женщиной, перед которой открываешься, потому что Сара была мужчиной для меня. Привыкшая к зверским законам гетеросексуальной любви, я переносила их на себе подобную, что, может быть, было жестокостью в отношении этой чужестранки. Но все больше и больше я влюблялась в Сару и все больше отчуждалась от нее.
Она смотрела.
– Чем же мы похожи с этим человеком? – спросила я, стараясь быть удивленной, что, в общем-то, было не трудно.
– Я уловила связь между вами. Когда люди имеют отношение друг к другу, это заметно. Увидев фотографию, сразу подумала: отец Моны. Почему так подумала? Не знаю, дорогая.
Она произнесла последние слова с чувством, которое пробуждалось в ее теле, но еще не достигло сознания.
Но сейчас это произойдет.
Я подняла глаза, помутневшие от нежности.
Вот она, внезапно протянутая ласка! Как милостыня, разрывает плоть, как острый луч!
Невольно потянулась, завороженная желанием, и коснулась ее рукой. Наши взгляды проникали друг в друга, окутывая бессилием. И терялись границы плоти в них.
Она касалась меня кончиками пальцем, но наши руки и тела плыли друг к другу.

– Девочки, – услышала я пробуждающий голос профессора, – у вас еще будет время побыть вместе. Завтра я улетаю в Швецию.
Внезапная мысль пронзила меня: Сара живет здесь?! Как мы принуждаемся к любви, как она готовит нам плен, заранее и изощренно, спутывая людей, посылая их друг к другу. В этих комнатах я бываю каждый день.Трудно избежать встречи, но она произошла вне неизбежности и показалась случайной. А где же свобода?
Свобода – сама любовь.

Хотелось уйти, мысли душили меня.
Игорь, не выпуская пальто из рук:
– Останься.
Просьбы, похожие на мольбу, вернули меня в комнату, к Саре, стоявшей у окна и спиной наблюдавшей за моим несостоявшимся уходом.
– Я был уверен, что ты согласишься. Сара хочет жить в России. Это каприз. Тебе здесь интересно, девочка моя?

Игра номер 2. Игорь Лукин: внешнее восприятие.
Я была истощена желанием услышать ее голос и потому задала вопрос, обидевший Игоря, но остановивший его:
– Почему он называет тебя девочкой?
Сара подняла удивленные глаза:
– Так пусть он и ответит.
Игорь молчал, ошеломленный тем, что я сделала его объектом суждения в его присутствии.
– Ну, давай, – вдруг он влился в нашу игру, – прошу тебя, меня здесь нет... прошу тебя. Хочу быть осужденным.
Сара долго не решалась, потом заговорила растерянно:
– Ну, если просишь… Но берегись!.. Он близкий друг моего отчима. Любит меня, как дочь. Кого же еще ему любить, – она остервенела, – одинокий человек.
Где она набралась этого хлама? Мы привыкли оскорблять друг друга одиночеством, но кто-то же знает, какая это роскошь.
Профессор, получив первый удар, с трудом поднимая глаза от тоски, наполнившей его, начал говорить сбивчиво и медленно.
– Нет, не извиняйся, – остановил расскаянье Сары, – ничего, я же сам попросил. Человек любит из-за одиночества. Не смейся, Мона. Когда тебе будет 50, ты поймешь. Ты влюбляешься, потому что этого требует тело, мной тела уже не повелевают.
– Ерунда, Игорь, – я впервые назвала его так в его присутствии, – пол не старится.
– …И желание совокупления, – включилась Сара, – краткое мгновенье соединения, мы ищем его... Страсть, преодолевающую запреты, сопротивление тел, отталкивание, обстоятельства...
– Новое поколение слишком эротично, с моей точки зрения,.. – возразил профессор, наливая чай.
Сара прервала и свои мысли, и речь Игоря:
– Вам было больно?
– Да, внешнее восприятие ранит. Оно не соответствует твоему собственному. Суждение всегда осуждение.
– Не нужно ран, – стояла я перед ним, стараясь поддержать его в тяжелый момент.
Игорь прервал меня:
– Нет, Мона, не нужно оправданий. Продолжим. Что обо мне думают студенты?
Сара ерзала на стуле. Разговор был неприличен с самого начала. И непонятен для приехавшей в страну, где каждый должен быть таким, каким его считают другие. Вскочила и почти закричала:
– Профессор, все, что я произнесла, глупость.
Он весь сжался. Я чувствовала, как ему было страшно. Он боялся, что Сара снова заговорит и назовет то, от чего он скрывался, как от приговора, от чего он отказался сознательно и что в действительности означало его неудачу. Угадает ли Сара его боль, которая есть у каждого, крах, который есть у каждого? И у моего отца, воплотившего свои желания, кроме тех, на которые он был меньше всего способен. Именно они создают наше тайное, но всесильное "я", увлеченное невозможным и недоступным для себя. Этот отказ в пользу наиболее реального. Этот единственный выбор, обрекающий на одиночество, выбор быть каким-то определенным. Наше "я", оно существует до тех пор, пока становится, пока исполняется. Мучительно иметь один образ, когда есть большая жажда – быть всем.
Я выигрывала среди них, предаваясь фантазиям: там, в мире воображающего духа, возможно все.
Созвучие между Сарой и мной, возникшее в первые минуты встречи, привело к совпадению мыслей. Сара отвернулась от окна, которое помогало ей в момент длящейся пять минут паузы, и произнесла униженно и робко:
– Вы хотите, чтобы я нашла твое утраченное желание?
Игорь не хотел этого. Его руки задрожали, он поставил на стол чашку чая и откинулся к спинке стула:
– Нет.
Он колебался. Утраченное желание? Он забыл о нем, или оно не уместилось в его жизни. Он бежал от него сейчас.
– Нет, – повторил.
– Нет? – спросила вновь униженно Сара.
Трудно понять, почему она не меняет интонацию. Повторение усиливало волнение Игоря. Мог решиться, я видела это, но словно опомнился:
– Нет.
Я начала считать это "нет" с помощью косточек от вишен.
– Да.
То, что я сказала, было неожиданным для меня самой.
– Что "да"? – они спросили одновременно.
– Да, да, да и да. Давайте терзать друг друга тайными желаниями.
И вышла из комнаты, как будто ничего другого не могла. Сара последовала за мной. Растерянность, с которой она помогала мне надеть пальто, мешала выбежать из этого дома, где собрались люди и вступили в игру. Профессор, объевшийся славы. Сара, попавшая в пустыню, где на нее даже не показывали пальцем, настолько она была неизвестна. Она хотела жить в городе незнакомых людей, глотая их равнодушные взгляды. И я, спокойно пребывающая в своем внутреннем мире, прикрываясь славой, созданной моим отцом и профессором.
Что могли мы сказать ему, а он нам?
Только молчать.
Игорь больше не просил.
Другой ничего не знает о тех, кто рядом с ним.

Я вышла на улицу, не простившись, потому что хотела вернуться. Разговор отягощал, да и манила холодная темнота улиц.
Мысли мешали видеть происходящее вокруг – дождь и слякоть.
Утомленное сознание бросало ленивые взгляды на мостовую, превозмогая усталость.
Вернусь через час. Времени достаточно, чтобы остыть от захватившего меня желания разрушить равновесие лжи, которое Сара пыталась разорвать не из ненависти к Игорю, а из благодарности. Если бы я не остановила ее, я, промолчавшая в ответ на его мольбу, ибо не настолько любила профессора, чтобы ранить.
Когда я вернулась после ночной прогулки, они уже спали. На столе ожидало надкушенное яблоко. Легла в кровать, не раздеваясь. Давно мечтала уснуть в чужой постели, беспризорно. Ночью мне привиделась Сара, бежала за мной и спрашивала:
– Ты замечала некоторое сходство между Игорем и твоим отцом? Они оба называют нас девочками.
Такое слияние ее и меня в "нас" утешило меня, и я проснулась так рано, что было поздно идти на вокзал, потому что профессор уже уехал, а проснулась я от прикосновения Сары.
Она стояла передо мной, совсем обнаженная, и смотрела.
Я ощутила легкое кружение мыслей, лишенных смысла, и фраз, начинающихся с "оденься!"," где Игорь?", "вы что, уже уехали?" и "долго ли я спала?".
В комнате, кроме Сары, присутствовала тишина, поэтому для приближения к достоверности я могла произнести
"тихо", но вместо этого я отвернулась и промолвила невнятно:
–Тебе нужно выспаться, обнаженная дева.
Она легла рядом, прижала свое голое тело ко мне, к платью и одеялу, отрешенно обвила руками, как веревками, такие они были голодные и бесчувственные. Или она не вложила в свои жесты ничего, кроме усталости, или утратила дар воспринимать? Кто-то из нас лгал.
Сара – моя любимая женщина. А свои ощущения от секса я выразила так:
– Мне чего-то недостает.
– Пениса, – ответила Сара, – ты привыкла, что в тебя что-то вставляют.

Игра номер три. Александр: гетеросексуальность.

"Твой пенис – это мол пенис, он у нас один на двоих".
Фаллические мысли.


Александр наивен: считает себя вещью. Его страхи, что я завладею им, его квартирой, машиной – другой недвижимости он не имел, ничего не поделаешь, он был жертвой экономических отношений, а о существовании других отношений он не знал, ну, еще, может быть, сексуальных, но очень смутно, да и не отношения это, а акты, парализовывали чувства и превращали его в мертвое тело. Я трахалась со стенкой.
Еще он боялся, что я выйду за него замуж (паранойя), что было смешно, ибо я считала замужество последней стадией безумия.
Он узнал об отсутствии предполагаемых намерений и обиделся. Проснулось мужское самолюбие и вскричало: как, ты не будешь принуждать меня к женитьбе, но это делают все женщины? как? как? как?.
Фу!!!!!!!!
Мужское самолюбие плохо пахнет.
Александр давал мне возможность почувствовать унижение, на котором обычно строится воспитание девочки и которое потом ловко превращается в желание близости с мужчиной.
Но зачем мне он, если есть Сара?
Может, его жаждет один мой орган?
Capа присутствовала в отношениях с Александром, как знак равенства между двумя телами, для сравнения совпадений и различий, и того, как оно воплощается в нареканиях, молчаниях, в немом укоре, присутствующем в глазах Александра и восторгах Сариных прикосновений. Они так неразрыно были связаны, что когда Сара покинула меня, я бросила Александра.
Наша игра называлась: мы никогда не будем вместе больше одной ночи. Но время незаметно сделало нас пленниками друг друга. Мое тело рассыпалось, когда заканчивалась ночь. И его тело. Но никто из нас не осмелился сказать: останься.
Игра – это святое.
Мое тело давало мне знать, как сильно я хочу этого чужого, непонятного и отчужденного, то, чего хочешь всегда.
Потому что он был со мной один миг, а остальное время – жизнь – я была без него.
Вот она, любовь – жаркое, жалкое причитание о мгновеньях, время, которое ловит тебя, хватает, как бесприютную и ненужную вещь, ненасытную.
И Сара ушла от меня и моего тела, когда я оставила Александра.

Я прятала его от Сары долго, два дня. Молчала. И вдруг нечаянно произнесла:
–Не знаю, какая моя часть тела любит тебя…
Но она не дала мне договорить:
–У тебя есть мужчина? Тогда к чему такие вопросы? Ты не умеешь не говорить о своих чувствах? Они разрывают тебя? Да? Скажи мне, если я буду страдать, ты будешь страдать вместе со мной? Ты будешь смотреть в окна и ждать меня, будешь метаться по комнатам вместе со мной, от ревности к тебе? Я знала, что нет. Зачем ты сообщаешь мне о своей измене?
Я роптала:
– Но это не измена, дорогая. Я люблю вас обоих.
– Ты двулична?
– Нет, двупола.
Прекрасно, я ответила так, что Сара не сможет мне возразить.
– Прекрасно, – повторила мою мысль, – но больше ты не прикоснешься ко мне .
Рушилась моя любовь, становилась однобокой и несовершенной.
–Ты думаешь, я хочу уйти от тебя?
– Да.
– Это не так, поверь.
Сара не верила, судорожно сжимая спинку стула, окаменевшая, стояла.
– Прости, – я бросилась к ее рукам.
– Не знаю, как еще можно изранить.
– Но почему тебе больно? Ты думаешь, любовь – это штрих, через который обозначается твое существование? У тебя у самой нет уверенности в своем бытии? Сара!
Я обняла ее плечи и прижалась к ним щекой:
– Сара. Не страдай, прошу тебя.
– Не могу, – ответила, пытаясь освободиться из назойливых рук. – Не хочу.
Вырвалась и словно бы ушла. В другую комнату. Так и не объяснив, почему любовь тщеславна. Только к одной. Так она сильнее.

Игра номер четыре. Пол Касански: инцест.
Я приехала к отцу из Стокгольма, чтобы отдохнуть. Напряженные занятия и дискуссии, длящиеся до вечера, встречи, прогулки и развлечения утомили. Настолько, что, позвонив отцу, попросила отвезти меня за город, где ни один человек не мог явиться перед моими очами.
– У тебя кризис? – спросил он встревоженно
– Нет, но... спасай меня.
Отец всматривался в мое лицо, пытаясь отгадать, что же произошло. Односложные ответы усиливали его любопытство.
– Это любовь?
– Да, но любовь ко мне.
– Что?
– Он желал меня безумно и испуганно, и принуждал отвечать ему. И я забыла о своих желаниях.Что я поняла, папа! Память, опыт, отгораживает нас от возлюбленных, от подлинных, тех, кто любит нас.

Отец, единственный из всех существующих, кто выходил из своего внутреннего мира, чтобы погрузиться в мой и чувствовать вместе со мной.
– Что такое любовь? Жажда? Спасение от своей индивидуальности?

Он приезжал ко мне каждый день. Обычно очень поздно. Для философских бесед, длительных прогулок по парку, аллеи которого уводили в густые заросли, куда одна я боялась ходить, подчиняясь дикому страхy, доставшемуся от предков-неандертальцев. Он избавлял меня и от ночного одиночества.
Сейчас я лежала в постели и читала книгу о странных снах графини, которая в действительности, как я узнала позже, живет по соседству.
Отец вошел тихо.
Я ждала его.
Засыпать, спать и просыпаться одной в большом и пустом доме было жутко.
–Ты забыла запереть дверь.
Он стоял с большой кипой книг, заказанных мною еще позавчера.
Здесь, где на расстоянии 20 километров никто не живет, остаться с распахнутой дверью означало напугать себя смертельно. Но это взбудоражило меня.
– Ты можешь завтра не приезжать?
Отец удивился:
– А как же ночь? Не испугаешься?
– Я хочу бояться.
Пожал плечами:
– Немного безумно. Ты часто меняешь свои желанья.
– Что ж...
Он лег на кровать в белом халате. Его красивые ноги почти касались моих. Соблазн несмело теплился в нем. Отец взял мою стопу.
– Какая холодная! Лягушонок.
Сел передо мной и поднес ее ко рту.
Мысль соблазнить отца пришла ко мне из глубины сознанья, открытого Фрейдом.
Он держал мою ногу у губ и смотрел мне в глаза, и его взгляд ни на одно мгновенье не соскользнул с намеченной траектории.
Мысль соблазнить отца увлекала своей необычностью, пока не превратилась в желанье. Но ничто не могло поколебать в моем отце моего отца.
– Разденься, я разогрею твое тело, – попросил он.
Я держалась подальше от удивления, от подозрений, чтобы не обольщаться напрасными мыслями, уверенная, что отец не позволит себе заняться сексом со своей дочерью, хотя в мыслях, в душе, где-то в безвестном пространстве, где парят одни души, он много раз делал это, не совершал никакого греха: души не имеют отцов, матерей и детей, только тела придумали такую глупость, как производить друг друга.
И все же сейчас природа пренебрегла запретами, и притяжение, существующее даже между предметами, пробудилoсь в нас – желание присутствия, слияние поверхностей.
Мы прижались друг другу .
Через кожу в нас устремлялось тепло, через кожу втекали мысли.
Я заснула в безмятежности, которую дарил мне отец.
Сейчас, когда мы были близки и защищали друг друга от набегов мира, от страхов, от будущего – смерти.
Успокоение.
Наше тело было бы свободным, если бы не сознание, захваченное страстями, куда врывается внешний мир. Но не он страшен, а мысли о нем.
Покой? Что это? Суть живого бояться и тревожиться.
Но я знала его. У меня есть отец, который не опасен, как у других девочек.
Но покой – мгновенье.
– Папа, а животные тоже боятся смерти?
– Они боятся быть съеденными. Их тела переходят друг в друга, встраиваются в клетки себе подобных, а наши превращаются в неживую материю. Что страшнее?
– Если бы кто-то услышал нас, подумал бы, что мы защищаем каннибализм.
Пол вышел из комнаты и вернулся с бокалами кока-колы:
– Я правильно сделал, что принес тебе воды? Что будешь есть сегодня?
– Не беспокойся. Придет садовник и поможет мне собрать землянику.
Не хотелось забивать голову мыслями о еде.
– Тогда едем к графине.

Игра номер пять. Графиня Саския: перевоплощение.
Графиня жила в обычном замке, ничем не отличавшемся от других, увиденных мною во сне и в кино – стар, меланхоличен, немного напуган. Но парк, красивый и томный, погружал в неведомый соблазн, словно припасенный для меня и ни для кого другого, не осмеливающийся открыть тайны. Кино и сон соединялись в моем сознании, как что-то одинаково и невообразимо заманивающее.
Отец заговорил:
– У этих людей – особая кровь. Мы не обременяем себя предками, графиня же часть своего рода.
Я жадно оглядывала необычный пейзаж.
Отец что-то показывал своими словами, то, над чем он бился и что не могло исчезнуть по его повелению. Потому в словах много отчаянья. Хотелось успокоить его, но прозвучало осуждение:
– Папа, это ложь, которой нас награждает совместное существование. Так ты – разве кто-то, кроме мужчины. Разве можешь ты вырваться из предназначенного в момент рождения?
Я заставляла его признаться, и поэтому он оставил мои слова без ответа. Сейчас он начнет врать и лгать, что он только отец, а я дочь.
Но это не так.
Как мне надоело молчанье. Безмолвная, тихая аллея, так и не расслышавшая наши шаги, вдруг сделала мне знак, словно утверждая справедливость моих чувств.
– Я люблю тебя.
Он вздрогнул.
Но ничто не могло поколебать в моем отце моего отца:
– Я тебя тоже.
Наши чувства разошлись.
Подумала: не лги, ты любишь меня.
Мы вошли в холл, и он открыл окно, словно здесь не хватало воздуха, повернулся и не смог посмотреть мне в глаза.
У него не было меня, единственное, чего у него не было, и он чувствовал себя проклятым, потому что женщина, которую он любил, – его дочь.
Я отвернулась, наблюдая, замечая только движение его рук:
–Ты обманул меня?
Он посмотрел вопросительно.
–Ты солгал, что графиня – часть рода, она твоя часть, недостающая, женская?
Пол не ответил, сдвинул брови, рассматривая пустоту окна, вдали принимающую облик горы и вспыхнувшего ярким пламенем солнца.
Я первая заметила графиню. Она давно присутствовала в комнате, но не слышала последних слов, я их произнесла тихо и мстительно. Опустить глаза, сделать вид, что ее нет, чтобы услышать его ответ и чтобы она услышала его. Но графиня уже плыла ко мне, почувствовав, как я подла.
– Пол, ваша дочь скорее моя, ни капли сходства и изнурительно юна.
Мне хотелось противоречить ей, как Саре, ее уверенным утверждениям:
– Я – Линда.
Отец сделал растерянный шаг вперед и, взяв графиню за руку, поплыл вместе с ней ко мне:
– Мона капризна, Саския, сегодня у нее дурное настроение. Она попросила Линду поехать со мной, чтобы не разочаровать тебя.
Он говорил с таким почтением и согласно правилам, что мне стало противно. Но раз он принял мою игру, я простила ему некоторую нежность, которая прорывалась через ритуал и обволакивала графиню смутным чувственным туманом.
– Вероятно, вы очень близки, раз Мона доверила тебе своего отца.
В середине фразы она обернулась ко мне. Похоже, она не отличала нас, раздвоенных друг от друга, подозревая игру.
– Вчера звонил Жак. Скоро приедет, – и, предупредив вопрос Пола:
– Он знает, что вы здесь.
– Мона, мой сад прекрасен? Он еще свободен от аллегорий.
Я молчала.
Саския рассматривала меня, надеясь найти слабый призрак Моны:
– Ах, да, не могу привыкнуть. Ты так внезапно заменила девочку. А подарок, что приготовила для нее, придется принять тебе.
Показала рукой:
– Здесь.
Отец пропустил меня вперед, я остановилась на мгновенье... Наши тела были рядом, слишком близко для двух незнакомых людей.
– Пол, тебе недостает Моны?
Это был вопрос и утверждение. Первый для отца, второе для меня. Графиня не хотела вступать со мной в соперничество и говорила, что мне никогда не переиграть Мону, что истинная моя соперница Мона, а не она.
Понимание приходит после действий.
Не послушала я Саскии, и все, что происходило между мной, то есть Линдой, и отцом, было сексом, я же и он хотели любви отца и дочери. Инцеста? Нет. Вливания тел друг в друга, подчинения зову наибольшего приближения – совокупления.
Графиня ждала, а мы стояли в дверях и не могли вырваться из мгновенья, когда наши тела соединились.
И не было сил.
Но я уже была Линдой, от Моны у меня осталось только тело, а Линда не любила Пола так, как его дочь Мона.
Итак, я вступила не в ту игру и отстранилась первая. Будучи собой, мне не иметь моего отца, будучи Линдой – своей любви.
Прошло много лет или несколько секунд, вопрос графини показался древним.
А она вела нас через множество комнат к огромной двери, открыв которую, мы оказались на веранде. Там, на столе, окруженная солнечными бликами, лежала книга в черном бархатном переплете. Запомнила, рука Саскии была в кольцах, та, которую она положила на черную ткань. Еще луч блеснул среди ее пальцев.
– Вот, последняя.
На первой странице над названьем царила надпись: Моне.
Я молчала.
Игра затеяна не для нее, а для нас с отцом.
– Линда, ты еще долго будешь в Лондоне?
Пожала плечами:
– Может быть, неделю.
– Тогда ты увидешь Жака Диркеса.
Она хотела произвести впечатление этим именем, и у нее получилась.
Увидеть Диркеса, который скрывался от людей, – это была награда. Спросила:
– Как же он играет на сцене?
– Надевает маску.
– Он что, уродлив?
И не получив ответа, больше не следила за ходом разговора. Забившись в угол веранды, читала, и текст придавал изысканный ужас моим мыслям о Жаке.
Из комнаты прилетели слова:
– Когда человек создает миф о себе, он перестает существовать. Но поверь, это так увлекательно не быть.

Отец вез меня, безмолвную, домой. Иногда поглядывая. Странную книгу написала Саския: все в ней после прочтения забывалось. Я несколько раз возвращалась к началу главы, когда, наконец, утратила надежду что-то запомнить, и когда подняла глаза, то встретила взгляд неожиданный и непонятный. Пол смотрел на меня, как на незнакомку:
– Ну, что Линда, не кажется ли тебе, что Саския написала книгу, которую можно читать всю жизнь?
В его обращении ко мне не было ни капли иронии. Он действительно говорил с Линдой, а не с Моной. Он что, действительно принял мою игру?
– Ничего удивительного, у нее много свободного времени.
Линда резковата и самоуверенна в отличие от мягкой и прозрачной Моны, и мне не очень уютно.
– Ты уже читал ее книгу?
– Да, Саския подарила мне ее раньше.
Вдруг Пол остановил машину:
– Когда я впервые увидел тебя, когда встретил тебя позавчера вместе с Мо… – тут он посмотрел на Линду с вожделением, – подумал, что ты – та женщина, которую я ждал. Все эти годы я любил только ее, я был отцом, забыв, что я еще и мужчина ...
...Боже мой, какой бред, разве это не одно и тоже, разве они не могут совпадать? Мой отец! Мона во мне скрипела от возмущения.
...он говорит то, что можно услышать от любого мужика, мои гениальный отец говорил такие пошлости…
Я хотела кричать: папа, папа, мы можем быть счастливы вдвоем, я люблю тебя, как мужчину и как отца… Но Линда запрещала мне подавать голос. Все было, как в дешевом романе: они куда-то поехали, занялись сексом, впрочем, мне все равно, где и как.
Линда равнодушна к отцу, ей нравится то, что его окружает: замки, театр, слава и странный роман с дочерью. Став мною, она узнала о нашей любви, о страдании наших тел, разделенных бременем запретов.
Когда он обнимал Линду, утрачивал Мону, потому что я умела играть и перевоплощаться. Однажды, когда я прогоню ее в момент прикосновения, он отшатнется, но, опомнившись, погладит меня по голове и скажет:
– Спи, ты завтра улетаешь рано утром.
И снова станет моим отцом.

Игра номер шесть. Жак Диркес: двойник.
После встречи отец привез Линду домой, где они вместе напрасно искали Мону.
– Она хотела быть одна, если будет настаивать, поезжай к графине.
Он поцеловал ее сладостно и смело:
– Не ссорьтесь.
Я вздохнула свободно.
– Линду мы сейчас же отошлем к Саскии.
Чтобы успокоиться, я побежала в сад, где нашла уютный куст; разложив матрас, свалилась в него и заснула.
Был поздний вечер. Солнце стремилось к горизонту. Проснувшись от наползающей сырости, закуталась в брошенное рядом одеяло. Деревья сливались с пространством, чуть-чуть сохраняя очертания. Холод, надоедливо обволакивающий тело, превращался в свежесть ночи.
Я хотела бояться. Может, нужно забраться в чащу, чтобы вкусить жуть пустоты? Странное желание, вероятно, навеянное книгой графини, которую я читала вчера. Чуть-чуть пошевелилась, чтобы убедиться, что могу двигаться. Сон снова входил в меня фразой доктора Брайда: я люблю ее так, что мое чувство передается другим: моей дочери, моему другу.
– Боже! – простонала я
Повсюду тьма. Я испугалась дважды: во сне и наяву. Чтобы не разбудить пустоту, встала осторожно и двинулась вдоль аллеи, шурша листьями.
Вбежала в дом, включила свет.
Поднимаясь по лестнице, почувствовала чье-то присутствие и услышала, как вставляется ключ.
Я остолбенела.Под гипнозом страха сознание отключается на одно мгновенье, и этого времени достаточно, чтобы вдохнуть отваги. И я смело шла навстречу незнакомцу.
Дверь открылась.
Я вскрикнула.
Передо мной стоял мой двойник. В его красивые черты лица только чуть-чуть вплеталась мужская жесткость.
– Мона? – спросил Жак.
– Да.
Я еще любовалась собой.
– Ничего, что мы похожи, – нелепо извинилась я. Он не заметил моих слов, открывая чемодан.
– Хорошо, что захватил.
В его руках засверкало ожерелье.
– Просила подарить тебе.
– Кто?
– Наша актриса. Она умерла вчера.
– Да?
– Ее убили, – Жак говорил спокойно. – Она играла в реальном театре, где все умирают.
Я недоумевала:
– И ты тоже?
– Да, – так же спокойно ответил он и, увидев мое замешательство: – Она хорошо сыграла и не заметила смерти.
– А почему она подарила ожерелье мне?
– Потому что ты та женщина, от которой я не смог скрыть свое лицо.

Жак – моя половина. С ним легко, как с собой. Он открыт и ясен. Ни одна его мысль не осталось невидимой для меня.
Часто я смотрела в мои глаза.
Может, мы встретились, чтобы я, наконец, испытала телесную любовь к себе.
Узнав, что к вечеру вернется отец, Жак попросил оставить записку в двери. В ней сообщалось, что мы уехали, скажем, в Ливерпуль, к друзьям, скажем, на два дня.
И я исполнила его просьбу. Мы наблюдали из окна, как отец уезжал. Жак успокоился:
– Теперь никто не будет нам мешать.
– Зачем тебе этот миф, человек в маске? – спросила я жалобно.
Он рассмеялся, впервые возражая мне:
– Жизнь скушна без иллюзий. Три знаменитые вещи -чудовища Эллиота: рождение, совокупление и даже смерть надоедают. Кто придумал скуку? Не знаю.
– У тебя есть все, кроме радости.
– Мне не хватает края. Бог сделал меня двойником, хотя я бежал от сходства.
– Жак, между нами лишь внешняя связь – видимость. Ты другой.
Но он качал головой:
– Я обнимаю тебя одну, но вас двое, и вы обе презираете меня.

Отец приехал вновь и опять нашел записку, где я сообщала, что теперь мы в Бирмингеме, и почувствовал кожей: я попала в плен. Тревожно вглядывался в окна, где за шторами прятались мы.
А Жак репетировал новую роль. Он играл князя. Однажды утром вместе с костюмами спектакля он принес в комнату два одинаковых платья из красного бархата. Вероятно, купив их в городе, пока я спала.
– Сегодня у меня день рожденья. Мы оденемся одинаково, чтобы разрушить наше несходство.
Мне затея не понравилась, я видела, как Жак навязывает мне свои желания, но он коротко и грубо приказал:
– Ты оденешь это.
Красное платье заронило в голову мысль, что я должна искать спасенья.

Мы стояли перед зеркалом в одинаковых платьях. Теперь трудно было понять, кто кого повторяет. Так Жак хотел уйти из своего предназначенья и сделать меня отраженьем. Он повел меня в комнату, посадил за стол:
– Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Послезавтра мы обвенчаемся.
Я не возражала, зная, что приедет отец и спасет меня.
Жак шел со мной до двери моей комнаты:
– Я знаю, что…
– Хорошо, Жак, – перебила его я, с трудом скрывая омерзение к тирану
Ночью мне вновь снился Лэри Брайд и его странная фраза: я люблю ее, и мое чувство передается другим и заполняет мир.

Жак вбежал в мою комнату с криком:
– Спрячь меня!
– Хорошо, – ответила я спокойно, скрывая презрение к своей трусливой тени, и показала на дверь в другую комнату.
Через секунду в спальню вошел отец. И графиня.
– Мона!
– Папа! Саския!
Они бросились ко мне.
Саския спросила:
– Тебе кто-то мешал увидеться с нами? А где Жак?
– Уехал. Хочу вернуться домой немедленно.
Отец пошел собирать мои вещи, за ним потянулась графиня.
Одеваясь, я видела в дверях Жака.
–Ты уезжаешь. Я знал.
Протянул письмо.
– Откроешь, как здесь указано. Это последняя моя просьба к тебе. Просьба твоей тени.
Когда мы сели в машину, отец достал другое письмо, от Альмы Веринги.
Воспоминания о Стокгольме овладели моим сознанием. Только и услышала:
– Пол, забыла спросить Линду, почему там мы нашли два красных платья.

Письмо от Альмы:
"Мона.
Пишу во время захода солнца.
Ты способна видеть вещи и события на расстоянии.
Итак, я в парке.
Ты не можешь жить со мнoй в одном пространстве? Вместо тебя рядом сумасшедший. Встречаю его третий раз, и мы почти друзья. Самое любимое наше занятие: рассказывать друг другу смешные история. Мы счастливы, а глупые люди жалеют нас.
Почему ты такая сияющая, как Венера, манящая?
Итак, солнце. Оно заходит. Парк уже пуст, и только мой сумасшедший прыгает со скамейки на скамейку. На нем длинный плащ. Он развевается вместе с ветром. У него много увлечений – свистеть, напевать песенку: "О, мoя леди, обещаю не прикасаться к тебе, когда приедешь ко мне…". Еще любит переходить улицу на зеленый свет.
Мона, дай каплю твоей любви и страдания мне!"

Я повернулась к отцу и произнесла:
– Пожалуй, слетаю в Стокгольм на неделю.

Игра номер семь. Теодор Эрнс: преследование.
Детектив Эрнс вызывал у меня сексуальное желание. Он изящен и красив, как Лэри Брайд.
Я чувствовала себя отшельником, охваченным озарением и внезапно обнаружившим свое третье "я".
– Мисс Мона, вы знали, что доктор Брайд гомосексуалист?
Он остановился перед последними словами и произнес их растянуто, чтобы придать им значимость.
Я не хотела отвечать на бессмысленно протокольный вопрос. Это знали все.
Есть время, чтобы мысленно посмеяться над девственной красотой детектива, произносящего глупости, – он вышел в другую комнату, что-то пытаясь найти, и вернулся с тетрадью. Она показалась мне знакомой.
– Итак, – продолжал он, – Мона, вы ответите мне?
Я молчала, рассматривая вещи на столе немного презрительно. Детектив следил за моим взглядом долго и с некоторой насмешкой, которую может вызвать молчанье.
Солгать ему, затеять с ним игру? Я выбирала. Солгать. Тогда я получала вечного врага, странного, на грани любви и ненависти. Я еще не знала, что выбрала постоянное присутствие детектива в моей жизни.
Я ответила:
– Нет.
Он молчал, пока я рассматривала в его глазах ненависть, смешанную со страстью.
Как неосторожен!
Он позволил мне представить свою оплошность и ее последствия, пока приходил в себя: ответ оказался неожиданным для него и расстроил все его планы. Возможно, он хотел удивить меня чем-то, что я даже не представляла себе. Детектив изображал равнодушие, но страсть вырывалась, ее невозможно скрыть в наших телах. Мне казалось, однако, что любил не он, а кто-то другой, тот, кто был рядом и дорог. Такая любовь сильнее, потому что приходят не от нас.
Наконец, он заговорил:
– Мисс Монa, не лгите мне, вы знали.
Я старалась меньше думать над происходящим в этой комнате, погрузившись в размышления, как остановить допрос.
– Мистер Эрнc, я должна была ответить иначе, да?..
Он кивнул.
– ...почему я здесь и почему вы спрашиваете меня о докторе Брайде?
Мистер Эрнс поднял глаза и молчал о чем-то. Сейчас мы касались друг друга взглядами.
В моей голове росли догадки. Мне ХОТЕЛОСЬ ВЫСКОЛЬЗНУТЬ из ожидания известия, которое расколет мой внутренний мир на две более не соединимые половины. Внезапно я спросила:
– Как вас зовут, детектив?
– Что? – он долго не мог понять моих слов.
– Теодор, – его голос дрожал, не подчиняясь железному самообладанию Мой вопрос сорвал его маску, и он выдал себя ожиданием нежности. Я смотрела на него с лаской, которую он выпросил у меня:
– Теодор, я должна идти.
– Но вы не ответили мне на вопрос, – возражал он.
– Я опаздываю на встречу.
Тоска проскользнула по его лицу. Он хотел спрашивать, но молчал, словно я была запретный; миг, к которому он не мог прикасаться словами.
Я вышла из комнаты.
Детектив встал, подошел к окну
– Я люблю тебя сильно и безумно, – подумал, – только ты не знаешь об этом.
Теодор Эрнс, частный стокгольмский детектив, был не прав. Мона догадывалась. Но это не его чувство, а чужое.

В Стокгольме назначена наша встреча с Альмой. Я готовилась к ней, скопила нежность. Внутренний мир Альмы наполнен мной. Даже сумасшедший существовал для того, чтобы ей было кому рассказывать обо мне. Я не могла не ответить на ее чувства. Невозможно ощущать
ненасытный, ничего не требующий взгляд.
А мои желания?
Не могу же я только отзываться и призывать.

Игра номер восемь. Альма Веринга: след в памяти.
Было больно, мы снились друг другу в реальности.
Альма сидела на скамейке, спрятавшись под деревом, чтобы вздохнуть и захлебнуться внезапной радостью, которую она ожидала много дней, смутно надеясь, что Мона выполнит свое обещание и вернется в Стокгольм.
Когда-то Мона не отвечала на ее письма, думала она. Что она делала с ними: не читая, рвала, бросала в ящик стола, полагая, что написаны не для нее? но я же помечала на конверте: моей возлюбленной, это отталкивало, эти слова, да? Мона? Ты боялась, что мне нужно отвечать взаимностью? Не нужно, не нужно. Не люби меня, Мона, не люби. Я еще юна и могу любить безответно. Мое чувство такое сильное, что я не замечаю предметы. Мне достаточно твоего присутствия. Я знаю, что ты есть, и мне есть кого любить.
Так думала Альма, прячась в ветвях.
Она достала тетрадь и начала рисовать. Движения руки превращались в движения карандаша, из них рождалась Мона. Альма рисовала по следу в памяти. Она видела Мону один раз, когда гуляла вместе с Лаурой Ли по набережной. Мона выбежала из дверей и направилась к машине, ветер срывал ее платье. Лаура звала ее, но она не услышала, села в машину и уехала.
Только одно мгновенье видела ее Альма.
– Эта русская девушка участвует в семинаре твоего отца, – объяснила Лаура.
Альма проснулась следующим утром, вспомнила этот краткий миг – Мону – и уже не забывала, мгновенье превратилось в длинное время и заполнило пространство сознания.
Такова любовь – она отнимает наши тела.

Альма срисовывала Мону из своей памяти и забыла о внешнем мире.
Я увидела девочку на скамейке. Вероятно, это Альма. Юная, отстраненная. Она подняла глаза и устремила взгляд на меня. Я помахала ей рукой, но девочка не ответила. Я приближалась, удивленная.

Мона подходила, и Альма снова подняла глаза. Сейчас она уже не могла ее не заметить, слишком близко она была. Мона улыбнулась, но Альма перевела взгляд в тетрадь.

Я остановилась. Она не узнаёт меня.
Тихо обошла скамейку и заглянула через плечо, и увидела себя, скорее, свое имя. Под рисунком стояла подпись: Мона.
Только я была другой: большие глаза, вьющиеся волосы.
Она рисовала вокруг лица черточки и точки, которые, вероятно, должны обозначать дождь.
Страшная тоска закралась в мою душу.
Другой облик!
То, что я не могла иметь!
Другой облик.
И так легко обрела его в чужом сознании.
Где-то я видела эту женщину на рисунке. Но где?
Повернулась и пошла.

Мона развернулась и пошла, пытаясь отыскать в памяти стертый след.
Альме она уже больше не нужна. Пусть любит свой образ.

Я узнала его сразу. Детектив Эрнс шел мне навстречу и уже заметил меня. Может быть?.. да и прятаться было негде, да и не хотела я прятаться.
Но он был удивлен, значит, не следил за мной.
– Вы здесь? – спросил, приблизившись.
– И ты? – сказала ему в тон я.
– Я – за дочерью.
– А.
И снова погрузилась в воспоминания .

На мосту Мона остановилась:
– Это же я, я сама. Та, какой я себя представляю.

Теодор подошел к дочери. На листе бумаге нарисована женщина в каплях дождя.
– Кто это? – спросил он тихо, чтобы не напугать девочку
– Мона Куинджи.
Детектив Эрнс с ужасом посмотрел на свою дочь:
– Ты ее знаешь?
– Нет, я ее люблю.

Размышления Теодора:
"Мона, я сопротивляюсь твоей притягательности, но ты соблазняешь меня все больше и больше. Я думаю о том, как увидеть тебя без твоего разрешения и остаться незамеченным. Нет, я не хочу обнимать и касаться тебя, не хочу проникать в тебя и быть в тебе. Это не желание
совокупления, а притяжение и наслаждение от него. Я стремлюсь к тебе, и мне уже не остановить это желание…"

В комнату вошла Альма. Она рассеянно пробежала глазами по столу. Теодор с нежностью посмотрел на нее.

"А Лэри? – он продолжил свои мысли, когда она покинула комнату, – A Альма? Они тоже жертвы соблазна? Или только я безвольно увлеченный?".
Он достал из ящика тетрадь – дневник Лэри.

Игра номер девять. Лэри Брайд: смерть.
"Когда Лаура принесла мне списки участников семинара, я натолкнулся на ее имя: "Мона Куинджи".
– Лаура, – спросил я, – когда она приезжает? Я сам ее встречу.
Моя ассистентка удивилась, но ничего не сказала.
Шел дождь, поезд приходил ночью. На перроне я был один. Мона вынырнула из темноты, мы почти столкнулись.
Я узнал ее сразу, хотя не успел рассмотреть. Она долго ничего не говорила, пока не сели в машину. Наверное, ей мешал дождь.
С тех пор, как умерла моя жена, я никогда не смотрел на женщин с таким интересом, как на Мону.
– Вы Мона?
– Да.
Она улыбнулась и стала рассматривать меня. Ее взгляд скользил по волосам, губам, щекам. Я чувствовал, как она странствовала по моему телу.
Хотелось остановить машину и обнять ее. И я нажал на тормоза..."

Мона искала телефон-автомат, чтобы позвонить Лауре Ли и попросить устроить встречу с доктором Брайдом.
– Я скучаю о нем, о его безумных глазах. Лэри красив. Длинные черные волосы соблазнительны. Однажды я подошла сзади и тихонечко коснулась их. Он не заметил, я была осторожна...

"...Однажды Мона подкралась ко мне и коснулась волос. Стрелы желанья вонзились в меня. Я мог не справиться с co6oй, схватить ее за руку, за плечи. Закрыл глаза и представил, что целую ее. Не мог даже обернуться, ведь она рассчитывала остаться незамеченной. Но, Мона, если я чувствую твои мысли, как же мне быть равнодушным к твоим прикосновениям. Сегодня она снилась мне. В темной комнате видела сон, который я не рассмотрел. Под моим взглядом она проснулась и испугалась. Поднявшись, искала вещи, одевалась наощупь с закрытыми глазами, а я наблюдал, как одежды скрывают ее тело…"

Теодор оторвал глаза от листа. Переживания Лэри захватили его.

Мона позвонила. Лаура долго не подходила к телефону.
Услышав знакомый голос, Мона спросила, может ли она сегодня увидеть доктора Брайда.
– Нет, – ответила Лаура испуганно, – завтра вечером.
Мона повесила трубку.

Теодор снова раскрыл дневник:
"Монa манила меня обликом, который у нее внутри, близкий и знакомый, появляющийся, возможно, только названный. Я пытаюсь воплотить эту неопределенность в формах: рисую, но с листа смотрит лицо моей жены, снова рисую, но она не дает мне создать кого-то в образе женщины.
То, что внутри Моны, неуловимо, плещется, и мне его не схватить.

Мона заболела. Не приходит на занятия два дня. Гнусные чувства шевелятся во мне: она не может пересилить свою слабость и увидеть меня.
Я злюсь, что ее нет. Трудно пережить сегодняшний день. Хочу уйти и заснуть. Скука и однообразие без Моны.

Мона болела неделю. Все это время я молчал, не позвонил ей, не пришел. Я скован. Она была весела. Я решился заговорить с ней, но меня завораживали ее волосы, голос...".

"Здесь Лэри прервался", – подумал Теодор.

"...Звонила Мона. Ее интересует моя книга. Хочет встретиться со мной сегодня, я сказал, что занят. Почему отталкиваю ее ? Может, это Линда, а не я?.."

Теодор поднялся. Он знал, где живет Мона. В дневнике Лэри ничего не говорил о том, что заставило его умереть. Может, она отвергла его, и Лэри не смог вынести унижения. Он привык, что его любят... Или...
Теодор уже подъезжал к ее дому, когда дочитал дневник. Там не было объяснения, а только однообразные желания увидеть, не сказать ни слова и избежать ее взгляда.

Я открыла и испугалась: в дверях стоял детектив Эрнс и смотрел на меня каменно и отчужденно. В действительности он разглядывал пространство, загороженное стенами.
– Теодор, – позвала я его.
Он очнулся.
– А, Мона, – сказал, словно это я пришла к нему. – ...хочу спросить, ты когда-нибудь встречалась с доктором Брайдом вне аудитории?
– Нет.
– Но ты звонила ему?
– Я хотела с ним дружить, но он отказывался.
Теодор не притронулся к соку, который я налила ему:
– Он нужен был тебе, как сексуальный партнер?
Мне не понравился его вопрос:
– Когда я заворожена умом, не думаю о сексе. Лэри красиво мыслил.
Теодор опять не услышал от меня то, что подтверждало бы его догадки. Я продолжала:
– Его теория...
Теодор прервал меня:
– Это не его теория.
Я не ожидала такого поворота. Он остановился, растерявшись, что не повернула головы:
–Ты не веришь. Его жена знала, что какие бы гениальные открытия не сделала женщина, ее никто не услышит, поэтому она отдала все свои теории Лэри.
Я съежилась.
От подмены тел…
…Красавчик Лэри паразитирует на разуме своей жены или несет тяжкий крест ее ума, показанного миру.
Я не верила, мне хотелось бежать от него.
–Ты лжешь.
Он не спорил, поднялся и вышел.
Я долго стояла, уставившись в закрытую дверь. Слова Теодора ударили меня по лицу.
Лэри? Мысли его жены? Теодор. Кто он такой вообще? Почему он меня допрашивает?
Я набрала номер телефона Лауры:
– Немедленно организуйте мне встречу с доктором Брайдом!
– Приходите сейчас, – покорно ответила она.

Лаура была напугана
– Садись, – всегда холодная со мной, сегодня, видно, забыла об этом.
– Где Лэри?
Она переставляла предметы, стараясь казаться равнодушной.
– Ну..
– Что "ну"? – я начинала грубить.
– Он… ушел.
Я хотела закричать на нее, но выдохнув гнев, спросила:
– Может, ты мне скажешь, почему меня преследует Теодор Эрнс, этот злосчастный детектив?
Лаура ушла на кухню и оттуда, надеясь, что я не услышу, заговорила:
– Он думает, что ты убила Лэри…
– Я… убила? Но он же ушел...
Голова закружилась. Мне трудно было понять сразу.
–Ты что, сошла с ума, чертова секретарша, – заорала я, – вместе со своим детективом?!
Лаура опомнилась и бросилась ко мне:
– Мона, успокойся, в переносном смысле! Доктор Брайд умер по своей воле.
Я смотрела на нее круглыми глазами:
– Почему никто из вас не сказал мне?
– Я боялась, ты же одна в этом городе...
– Какие паскуды. Дай мне бутерброд.
Хотелось притупить страдание едой.
– В холодильнике возьми все, что тебе нужно.
Она отвлекала меня. Я дрожала, с трудом удерживая нож в руке, отрезала хлеб:
– Как мне с ним проститься?
– Это невозможно, его прах развеяли по ветру, словно он растаял…
Доктор Брайд избежал тленья, став на мгновенье пламенем, почти невидимая смерть.
– Кто такой Теодор Эрнс?
Чтобы не слышать больше моих вопросов, она ответила исчерпывающе:
– Он отец дочери доктора Брайда. Его жена, Лэри и Теодор жили вместе.
– Разве у ребенка может быть несколько отцов?
– Открытие госпожи Брайд: яйклетка оплодотворяется несколькими сперматозоидами. Поэтому мужчины так борются за верность жен, чтобы быть уверенными, что это их ребенок. Патриархатная генетика никогда не признает этого факта. Но нет лучшего доказательства. -
Лаура протянула мне фотографию, на меня смотрела Альма глазами Лэри и Теодора .
Я задала последний вопрос:
– А записки его жены сохранились?
– Они закончились, – спокойно ответила Лаура.

Мона направилась к двери.
"Умер не Лэри, – думала она, – а его мысли."
– Да, – она обернулась, – как звали его, то есть их жену?
– Линда.

Этого я уже не могла вынести и рухнула на пол, потеряв сознание.

Лаура сидела напротив. Ей удалось затащить меня в гостиную и уложить на диван. Чуть-чуть пошевелила рукой.
– Давно? – спросила односложно.
– Нет. Прошу, засни.
– Сама прошу.
Вдруг желание увидеть Теодора вырвало меня из бессилия. Я поднялась, пошатываясь.
Лаура, посмотрела умоляюще, но поняла, что меня не остановить.

Мона заметила Теодора. Он шел ей навстречу, но так далеко, что вряд ли можно было узнать его с помощью глаз.
Она побежала.

Сейчас я ничего не хотела, только прижаться к нему.
Мы столкнулись .
Теодор трогал мое тело, собирая взгляды и страсть доктора Брайда.
Вот почему он преследовал меня, я была тем существом, в котором больше всего сохранился Лэри. Мой образ там, с Лэри, в его смерти, а его во мне. Мое тело испещрено его мыслями, его воображаемыми прикосновениями.
– Почему он умер? – спросила я.
Теодор молчал. Взял меня за плечи, рассматривал лицо, гладил волосы.
– Почему? – повторила я.
– Линда была его жизнью. Когда она ушла, я пытался заменить ее, был его другом, любовником, но он уже не жил. Потом появилась ты, и он погрузился в тебя.
– А потом?
Я не видела смысла в его смерти, раз он уже умер.
– Не спрашивай меня, я его любовник, но я не он.
Теодор привез меня домой, не размыкая обьятий.
– Завтра я улетаю.

Отец встречал меня в Париже, где мы решили провести несколью дней, а затем уехать в Венецию. Полчаса полета разделяли нас. Я открыла книгу графини. Самолет взлетел....
К Жаку я не вернусь, к его затворничеству и плену.
Вспомнила о письме. Достала и положила на столик.Сегодня именно тот день, когда он просил открыть его. Подумала об отце.
Мы будем путешествовать. Сначала Италия. Обязательно Африка. Пустыня. Водопады. Слоны.
Письмо распечатала бессознательно.
"...Ну что, Мона, – писал Жак, – зловещая история твоих игр закончилась? Да?"
Я застыла.
"...В тебе много лишнего, например, сны. Женщины вообще напрасны здесь. Я никогда не был свободен, Мона, потому что был твоим подобием. Ты поглощала меня, как черная ткань неба солнце. Но любила кого-то неведомого мне. Жаль, что он еще будет жить…"
Я вжалась в кресло.
"...Пока ты жила со мной в одном доме, каждый час я убивал тебя с помощью яда. Каждую секунду ты приближалась к своей смерти.
Если яд разделить на порции и на время, можно вычислить час и минуту смерти. Ты умрешь в 15 часов 20 минут. Сегодня."
"Боже, – подумала я, – за 5 минут до посадки самолета, я не увижу отца."
Мои руки стыли, словно тепло и жизнь уходили из тела.
"Ты умрешь в это время И если ты открыла письмо в тот час, что я указал на конверте, тебе осталось жить 20 минут."
Мне стало страшно. Я почувтвовала свою смерть. 20 минут – это быстро для духа оставить тело. Жизнь уходила из меня в присутствии моего сознанья.
"…Ты умрешь не внезапно, Мона, а тогда, когда помертвеет твоя последняя клетка. До этого ты будешь ощущать свою смерть."
Мне хотелось бежать, но я не пошевелилась. Силы покинули меня.
"Почему, Жак, зачем ты это сделал?"
"Мона, я любил тебя."
И впала в забытье.
Я должна увидеть отца.
Очнулась от толчка самолета. Пока поднимала помертвевшие веки, казалось, прошел час.
Кто-то пытался мне помочь, но я оттолкнула его руки.
Сознание включилось вновь, когда спустилась с трапа. Отец бежал ко мне, и я, сделав несколько шагов, упала в его объятья.
– Что с тобой? – закричал он. – Ты похожа на мертвеца!
Повиснув на его руках, я прошептала:
– Папа, папа, спаси меня от их любви…


Послесловие.
Все герои вымышлены, т.е. peaльны.
Александр – после того, как Мона бросила его, женился и родил много детей.
Сара Даллас – основала в США, куда она эмигрировала, академию лесбийской культуры. Известна как автор работы "Иллюзия пола".
Графиня Саския – автор знаменитых сюрреалистических романов и особенно "Чудовища Моны".
Альма Веринга – закончила Стокгольмский университет, в 19 лет написала докторскую диссертацию, в 20 стала профессором. Продолжает вести семинары своего отца, где развивает идеи матери.
Игорь Лукин – случайно познакомился в Париже с Лаурой Ли, они поженились, живут в Стокгольме.
Жак Диркес – сыграл своего предка, князя Бенедикта, и был убит на сцене, сразу после отъезда Моны.
Теодор Эрнс – по-прежнему частный стокгольмский детектив.
Пол Касански – модельер, в интервью журналу
"Космополитэн" сказал, что часы блаженства – это часы, проведенные с его дочерью Моной.
Мона Куинджи – живет в Англии, вместе со своим отцом, ведет замкнутый образ жизни, элитарная писательница, ее книги выходят тиражом 100 экземпляров и передаются из рук в руки.

Эпилог.
Прости, что я люблю...



следующая Joseph MILLS. TWENTY-NINE WAYS OF MAKING LOVE
оглавление
предыдущая Юрий ВИННИЧУК. ОБЕД






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney