ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 38 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


Семён Лицын. КРАСНЫЙ КВАДРАТ



Первый луч

Мишка – мой ровесник и дальний родственник. По специальности археолог. В те годы, а это был конец восьмидесятых, служил в большом художественном музее в столице. Начиная с восьмого класса, каждое лето Мишка проводил в археологических экспедициях, постепенно поднявшись в иерархии раскопочных групп с самого низа – мальчика на побегушках – до начальника партии. После ежегодного трёхмесячного отшельничества возвращался домой заросший, дочерна загоревший, неделю-другую пугал всех своим первобытным видом и гортанными криками, а потом окультуривался и начинал неохотно подчиняться законам человеческого общежития.
Мишкина научная деятельность крутилась вокруг археологии бронзы – ему, видимо, первому, пришла в голову идея анализировать химический состав примесей в бронзовых изделиях, найденных в различных местах Средиземноморья и сравнивать эти данные с географией и характеристиками металлов в известных месторождениях. Выводы оказались достаточно неожиданными, даже революционными. До Мишки считалось, что приморские страны в древние времена жили достаточно обособленно, а Мишка доказал, что они вовсю обменивались друг с другом разными бронзовыми штучками и покрыл карту Чёрного и Средиземного морей плотной сеткой пунктирных линий, соединяющих весьма отдалённые точки. На каком-то застолье Мишка даже с некоторым кокетством признался, что для него жизнь двухтысячелетней давности намного более понятна и приятна и что вспомнить, как добраться от рынка до амфитеатра в каком-нибудь античном городе занимает у него меньше времени, чем в современной Москве.
Его жена Машка была творческой натурой. Она была способна создавать прекрасное из минимума подручных средств и могла бы достичь многого в мире искусства и ремёсел. Но она была безмерно расслаблена и большую часть времени проводила в созерцательных размышлениях, не утруждая себя ни бытом, ни работой. В редкие и непредсказуемые моменты это состояние неожиданно и ненадолго прерывалось, Машкой овладевала жажда деятельности, и из каких-то кусочков бумаги, тряпочек и веточек сооружалась, сплеталась и выкрашивалась какая-нибудь невероятная по оригинальности инсталляция. Произведение привешивалось на стену, к восторгу и восхищению непереводившихся в доме гостей. Через некоторое время творение почему-либо отрывалось, падало на пол и тут же безжалостно выбрасывалось, а стена начинала зиять пустотой в ожидании следующего художественного порыва. Каждый такой творческий подвиг духовно изматывал Машку, и она снова надолго впадала в анабиотическое состояние. Взгляд её тускнел, и она замирала в своём излюбленном месте в углу за столом на кухне, вставая только для того, чтобы налить очередную чашечку кофе, в приготовлении которого мало кто мог соперничать с ней.
Одежду Машка проектировала для себя сама, не ограничивая своей фантазии и не повторяясь, добивалась совершенно потрясающего эффекта – при своей немного простовато-грубоватой внешности она с первого взляда производила впечатление тонкого и легкоранимого существа, нуждающегося в очень бережном обращении. Так с ней Мишка и обращался.
Приезжая по делам в Москву, я останавливался у Мишки с Машкой. Мне было уютно сидеть до глубокой ночи на их кухне, выпивать и спорить про самое разное, – не было темы, по поводу которой у них не было бы нестандартного мнения и продуманных аргументов. Ну и библиотека, конечно – у Мишки была великолепная по тем временам коллекция альбомов репродукций, он мог покупать их в музейном книжном магазине, а так как я спал в библиотеке, то у меня всегда было что полистать перед сном.
В тот приезд я застал Машку дома одну – Мишка был в командировке. Машка с унылым видом сидела на кухне, раковина была завалена посудой, холодильник был подключен к сети без всякой необходимости, так как был абсолютно пуст. Машку мучили угрызения совести.
– Так дальше жить нельзя, – сообщила она мне. - Нужно срочно что-то предпринимать. Решено. Сегодня готовимся, а завтра – воскресенье, едем на рынок и продаём иностранцам изделия народных промыслов. Потом на вырученные деньги начинаем бороться с депрессией.
Я обрадовался перспективе как первого, так и второго, и потребовал представить ассортимент художественных изделий, которым мы хотим потрясти заезжих купцов.
– Ты не понял, – сказала Машка. – Мы сейчас что-нибудь сварганим такое исконно древнерусское, а потому и приятное глазу иноземца, случайно забредшего на российские бескрайние просторы.
Вялая до этого момента Машка начала с огромной скоростью перемещаться по кухне, накрыла стол старыми выцветшими газетами, на которые водрузила какие-то баночки, кисточки, тюбики и другие необходимые для процесса аксессуары. Три старые кухонные разделочные доски со следами, оставленными временем и немногочисленными касаниями ножа, на моих глазах стали покрываться пасторальными лубочными картинками. Сюжет был незатейлив: среди домиков, равномерно разбросанных по деревянной поверхности, гуляли в непомерных количествах разнообразные упитанные домашние животные. Из труб домов валил белый дым, задорно завивающийся колечками. Обильно колосились поля. Продовольственная программа была досрочно выполнена и перевыполнена. Особенно хороши на картинах были петушки, которых Машка расположила по периметру досок. Их пышные хвосты были изукрашены огненно-жёлтыми завитушками, а радостно воздетые к небу клювы возвещали о наступлении зари.
Закончив рисовать, Машка призналась, что в деревне была разве что проездом и попросила меня оценить аутентичность изображённой живности. Мой опыт деревенской жизни был хоть и ненамного, но всё же богаче – я несколько раз ездил в колхоз на сбор урожая, и хотя те коровы, которых я видел, были худосочными и не с такими очаровательными мордашками, взял грех на душу и поклялся, что ну всё один к одному, просто не отличишь. После некоторых колебаний Машка позволила мне поучаствовать в процессе – поручила морить готовые доски политурой. Меня не пришлось долго уговаривать: сбылись мои детские мечты, я – художник! вернее, почти художник! Нанося размашистыми движениями бесцветную пахучую жидкость, я разворачивал перед Машкой теорию: каждый, кто касается даже своим дыханием произведения искусства до того момента, как оно готово, наносит на него отпечаток кусочка своей души, который хоть и невидим, но ощущаем. Для сравнения рассказал о гомеопатических теориях, в которых в конечном продукте, после многочисленных разбавлений, лекарства уже и не остаётся, а вот лечебные свойства не исчезают.
Оставив существенный, хотя и незаметный для зрителя, отпечаток куска своей души на разрисованных досках, я поставил их сушиться. "Да, – подумал я, – хотел бы посмотреть я на иностранца, который не купит такого". Не далее как следующим утром моё желание исполнилось. Стоя в ряду торговцев на художественном рынке возле метро "Измайловская", я смотрел на идущих мимо иностранцев, которые такого не покупали. Машка оставила меня одного и надолго пропала, уйдя поприветствовать своих многочисленных знакомых, разбросанных по всему рынку.
Я был, очевидно, плохим продавцом. Один и тот же сюжет повторялся с удивительным однообразием. Потенциальные покупатели останавливались около моего лотка, зацепившись взглядом за пейзажи на досках. Их лица смягчались, они мысленно переносились на бескрайние российские просторы, незапятнанные цивилизацией. В их взгляде читалось блаженство, губы неконтролируемо растягивались в улыбке. Дальше их глаза скользили кверху, и, увы, вместо того, чтобы встретиться с таким же, как изображённая на досках природа, чистым и неиспорченным взглядом, им приходилось нырять в неведомые пучины восточной печали и тоски. Покупатели, видя меня, удивлялись, диссонанс с содержанием картин их расстраивал, и они уходили без покупки. Нужно было менять тактику.
Я отошёл в сторону, оставив доски наедине с покупателями, повернулся боком к дорожке и завёл неторопливую беседу со стоящими рядом продавцами, похожими на Чука и Гека. Круглолицые и улыбчивые, они излучали уверенность в завтрашнем дне. То есть они знали в точности, что завтрашний день начнётся с похмелья, которое будет быстро сведено на нет, и они опять будут писать картины маслом, чтобы заработать деньги в следующее воскресенье, и так до скончания века, день за днём, воскресенье за воскресеньем. Чук и Гек были “малыми голландцами”. По их словам, они писали одну малую голландскую картину в день. Обязанности распределялись следующим образом: Чук рисовал подмалёвку – общую композицию, но деталей не прорисовывал; Гек, в свою очередь, по всему ранее нарисованному, как он заявил, "развешивал фитюлечки". В углу картины ставилась подпись "Ван Рейсдель", и изделие объявлялось готовым. Последними этапами были лакировка и искусственное старение с помощью хитроумно наносимых морщин. Кто этим занимался, было непонятно, – и я, со своим свежим опытом травления политурой, в фантазиях уже видел себя с морилкой около мольберта, в доме возле речки, плотины и ветряной мельницы.
Как с другой стороны от картонной коробки, на которой были выложены наши доски, образовался Санёк, я не заметил. Когда я вернулся к бездарному исполнению обязанностей продавца, Санёк сообщил мне, что он Машкин закадычный дружок, и та послала его ко мне с просьбой поделиться частью моего импровизированного прилавка.
Санёк оказался разговорчивым. В его внешности не было ничего запоминающегося, он был из таких, мимо которых проходишь на улице, а через секунду не можешь и сказать, блондин он или брюнет, высокий или маленький. Видимо, понимая это, Санёк носил серёжку в левом ухе. В серёжке блестел какой-то маленький блестящий камешек глубокого зелёного цвета. В то время такие украшения у мужчин встречались крайне редко, я решил, что только настоящие художники могут позволить себе такое дерзкое нарушение правил. Санёк продавал картину Пинтурикьо "Портрет молодого человека", вернее, копию, сделанную им самим. Техника у него была потрясающая, малейшие детали были точно прорисованы. В картине был лишь один, но очень существенный недостаток – на месте лица молодого человека сияло большое белое незарисованное пятно. Виновато покашляв, Санёк признался, что просто не успевал дописать всю картину к воскресенью, а деньги ох как нужны – вот и решил он оставить молодого человека без лица. Но нет худа без добра – это событие, по его мнению, тянуло на концептуальный прорыв. Проведя сравнительный анализ себя с Пикассо, который копировал портреты королевской семьи Гойи, каждый раз внося какую-нибудь отсебятину, Санёк поделился своими творческими планами написания серии копий известных портретов разных эпох, на которых не будет лиц, а будут только одежда и фоновый пейзаж. Долго объяснял мне, что в этих компонентах гений автора проявляется не меньше, чем в рисовании лица, а он своими безлицыми произведениями даст возможность насладиться этим без помех. На вопрос о сложности воспроизведения, сказал, что у него очень хорошая зрительная память, и поэтому делает он копии быстро и, кроме того, всё время старается разнообразить – писать картины разных стилей и эпох, а копировать одного и того же художника нельзя – это заразно, и если он воспроизводит подряд несколько картин одного и того же художника, то потом, когда начнёт писать своё, а это он делает время от времени, у него получатся новые неизвестные картины художника, которого он перед этим копировал. Через некоторое время появилась Машка, моментально продала доски, и мы отправились на закупки еды и выпивки.
Санёк появился и вечером. Он почти не ел и не выпивал, но, проникшись ко мне доверием, решил развёрнуто изложить мне свои творческие принципы. Санёк был "лучистом". Он объяснил, что в соответствии с теорией, развитой в десятых годах двадцатого века Гончаровой и Ларионовым, художник должен рисовать не предмет, который мы, как нам кажется, видим, а исходящие из него лучи.
– При этом предмет исчезает, а сумма лучей передаёт его сущность, – объяснил Санёк. – Чтобы проникнуть в сущность предмета, надо вживаться в него, не всякому это открывается. Думаешь, копировать картины авангардистов проще, чем Леонардо? Да если ты не вжился, не просуммировал лучи, любой любитель тебя изобличит.
На протяжении всей нашей беседы Санёк, сидя за столом, орудовал маленьким перочинным ножиком. Перед ним высилась горка веточек, палочек, обрывков бумаги и кусков картона, проходившая процесс непонятной обработки. Санёк попросил у Машки клей, поколдовал над горкой и выставил на стол маленький трёхмачтовый кораблик с парусами и даже со стоящим на палубе картонным капитаном. Потом Санёк вышел из кухни, долго не появлялся, Машка начала проявлять признаки беспокойства и нашла его в кресле в полубессознательном состоянии. Приехавший врач скорой помощи показал нам исколотый сгиб руки, объяснил, что это передозировка, вколол что-то, после чего Санёк спокойно уснул.
– А чем он занимается?– спросил я у Машки.
– Ну, точно никто этого не знает, а он сам не очень распространяется, – сказала Машка. – Хотя ходят кое-какие слухи.
По словам Машки выходило, что Санёк служит в какой-то сверхсекретной организации, то ли в органах, то ли во внешней разведке. Они его особенно не тревожат, на работу постоянно ходить не заставляют, но иногда запрягают на полную катушку. Уйти он оттуда никуда не может, даже если бы и захотел. Зная, что он наркоман, они его от милиции отмазывают, а если понадобится, то и дозу подбрасывают.
– А зачем разведке художники? – наивно поинтересовался я.
– Понятия не имею. Наверно, нужно им какое-то тонкое оборудование для разных шпионских целей. А Санёк ведь – Левша. Может он блох подковывает микрофонами для прослушивания.
Утром Санёк был свеж. Долго, прикрывая рот рукой, шептался с кем-то по телефону. Через некоторое время к дому подъехала служебная "Волга" и укатила Санька в неизвестном направлении.
Через пару лет и я укатил, сначала на поезде, а потом на самолете, в известном направлении, где, если бы я умел рисовать, я мог бы продавать расписные доски с местными пейзажами, не вызывая шока у покупателей.


Второй луч

– Мишка объявился, – сказал я Спутнице, положив трубку. – Специально подъедет. Хочет повидаться и, кажется, будет мучить нас рассказами об очередных раскопках. Договорился с ним вечером встретиться.
Уже вторую неделю мы жили в Париже. У меня были дела в одном университете, с которыми я быстро управился. Оставалось ещё несколько дней, их можно было безнаказанно посвятить культурной программе. Жили мы в небольшом отеле между Елисейскими Полями и парком Монсо, на улице Фобург-Сент-Оноре. В поисках чего-нибудь интересного я листал после обеда страницы еженедельного журнальчика с рекламой выставок, спектаклей и фильмов. Моё внимание привлекла заметка, набранная петитом: "Выставка русского авангарда начала 20-го века". До закрытия выставки оставалось два часа, но галерея была в пятнадцати минутах ходьбы от гостиницы, возле Ронд Пуа, так что мы успевали. По адресу, указанному в рекламе, мы нашли большие ворота с маленькой калиткой, через которую попали во дворик. Напротив входа, с другой стороны открытого пространства, за большой застеклённой витриной находилась галерея. Внутри никого не было, но, как только мы вошли, звякнул колокольчик, и из подсобного помещения вышел владелец. Это был седой импозантный мужчина среднего роста, смуглая кожа выдавала уроженца южных широт. На нём была артистическая рубашка (светлый мрамор с тёмно-серыми прожилками). Проследив за взлядом Спутницы, я увидел, что на рубашке отсутствует одна пуговица. "Вот ведь, – подумалось мне. – Я людей воспринимаю целиком, а Спутница, с одного взгляда каждую детальку разглядит, ничего не упустит. Да ещё и запишет голос во внутренний магнитофон так, что и услышав его через десять лет, вспомнит, где и при каких обстоятельствах они встретились."
Выставка была небольшой, картин двадцать. Особенно хороши были полотна Гончаровой и Ларионова. Несколько работ были написаны в 1913-м году, в то время, когда они увлекались лучизмом. На этих полотнах лучи света разных цветов образовывали странные завораживающие комбинации, напоминающие какие-то хорошо знакомые образы.
– Месье знаком с творчеством Мадам ГончаровА? – с ударением на последнем слоге спросил галерейщик.
– К сожалению, не настолько хорошо, как хотелось бы. Кстати, насколько мне известно, художница приходилась внучатой племяницей Наталье Гончаровой, жене Александра Пушкина.
Мне не показалось, что имя Пушкина вызвало у галерейщика хоть какую-то реакцию.
– А знаете ли Вы, что Гончарова с Ларионовым ещё до революции 17-го года переехали во Францию, где и жили до самой смерти в конце 50-х? Конечно, ничего сравнимого с работами 13-го года они уже не смогли создать, – отпарировал владелец галереи. – С вашего позволения я оставлю вас на некоторое время, чтобы не мешать вам полюбоваться картинами, – продолжил галерейщик и прошёл в соседнюю комнату.
Через минуту из подсобного помещения донёсся сладковатый запах дыма.
– Как в амстердамском кофе-шопе, – отметила чувствительная к запахам Спутница.
Скоро владелец галереи вернулся:
– Меня зовут ВиктОр. А позволительно ли будет поинтересоваться, в какой части России проживают господа?
Мы объяснили, что уже давно живём не в России, а в Израиле. Виктор разволновался и радостно запричитал:
– Я тоже еврей! Моя семья из Туниса.
– А откуда же Ваше увлечение русской живописью?
– С удовольствием вам расскажу, давайте присядем.
Виктор родился в семье еврейских эмигрантов из Туниса. В семье соблюдали традиции, он носил кипу и учился в религиозной школе. Он всегда чувствовал, что способен на нечто большее, и с юношеским максимализмом находился в непрерывном поиске подвигов, для которых уже освободил место в жизни. Однажды, когда Виктор учился уже в выпускном классе, к ним в школу пришёл раввин. Он рассказал о бедственном положении евреев в Советском Союзе. По словам раввина, главной проблемой советских евреев было отсутствие священных книг, без которых советские евреи просто задыхались – может быть, и не физически, но духовно точно. А ещё раввин сказал, что есть в нашем народе герои, под стать библейским, которые с риском для жизни провозят через границу книги, да благословит их Всевышний. "Вот оно!" – решил Виктор. В отличие от многих ровесников, Виктор умел выжидать. Посоветовавшись с раввином, он записался во французский союз коммунистической молодёжи и, хорошо зарекомендовав себя, через год оказался в составе группы, направлявшейся в Ленинград для обмена опытом и братания. Перед выездом он получил у раввина чемодан с книгами. Старый папА Виктора был недоволен этой авантюрой мальчика и боялся, что с ним что-нибудь может случиться. "Сынок, – сказал он, – современная молодёжь не слушается старших, и я знаю, что мне не удастся отговорить тебя от этого путешествия. Но прошу тебя, сын мой, будь осторожен. Ты не знал жизни, в которой евреи боялись всего – унижений, разорения и погромов. Кажется, ты едешь в такое место, где, как считают умные люди, это происходило и может произойти в любой момент, пока там есть хоть один еврей. Так что будь очень осторожен". С этими словами отец передал Виктору брючный ремень с полостью внутри, в которую вложил тысячу долларов. "Разные бывают обстоятельства. В Тунисе нужно было всегда иметь при себе какую-то сумму денег, чтобы откупиться от властей. И в России так будет спокойней", – сказал он. Отец даже взял с него слово, что он не будет снимать ремень ни на секунду. На этом и расстались. Когда Виктор с ремнём, чемоданом и группой французских комсомольцев пересекал границу СССР, удача спасла его от досмотра и разоблачения.
Удача сопровождала его и в дальнейшем. Выполнив интернациональный долг по обмену опытом и получив свободное время на осмотр Ленинграда, Виктор вместо Эрмитажа поспешил по адресу, который ему ранее дал раввин, где и передал чемодан. В квартире, куда он пришёл, находилось несколько человек, один старик свободно говорил на французском. Он пригласил Виктора зайти к нему в гости этим же вечером.
Старик жил в старой коммунальной квартире: высоченные потолки, десяток соседей. Обстановка его комнаты была очень бедной. Он предложил Виктору чай с сухариками и долго рассказывал о том, как он до революции учился в Женеве. Наконец, решившись, он спросил у Виктора: "Скажите, молодой человек, а деньги у Вас есть?" Гены многих поколений тунисских торговцев очнулись от спячки. На такой вопрос нельзя было отвечать ни утвердительно, ни отрицательно. Поэтому Виктор и пробормотал что-то неопределённое. Типа, если будет что-то стоящее, так отыщутся. Старик продолжал: "Молодой человек, я хочу предложить Вам весьма выгодную сделку. Я хочу продать Вам картины." Опять сработали гены: "Я ничего не покупаю, предварительно не посмотрев." "Ну что ж, если мы подождём, пока соседи угомонятся, а это случится где-то в течение часа, я смогу Вам показать эти картины."
Потом они в темноте поднимали какую-то доску в полу, из-под которой старик извлёк холсты, свёрнутые в рулон. В комнате, при свете, Виктор разглядел, что эти холсты были покрыты какими-то детскими рисунками – светлыми линиями, похожими на лучи света, цветными квадратиками и треугольниками. "Старик сошёл с ума," – решил Виктор. "Так сколько вы можете заплатить за это?" – спросил старик. "Встать, попрощаться и уйти? – размышлял Виктор. – Этот старик явно не в себе, может от голода. Надо бы ему помочь с едой." Решение мгновенно созрело в его голове: "Тысяча долларов." Старик был расстроен и разочарован: "Молодой человек, – сказал он. – Поверьте, это стоит намного больше. Я уже очень стар и могу покинуть этот мир в любой момент. Больше всего я боюсь, что они достанутся этим", – старик кивнул головой вверх, на потолок. Виктор не понял, но на всякий случай не перебивал. "Только поэтому, молодой человек, я отдам вам эти картины за ту сумму, которую вы мне предложили."
Выйдя от старика, Виктор поборол искушение выбросить свёрток в ближайший мусорный ящик, положил его в дорожную сумку и, сопровождаемый той же удачей, что и во время всей поездки, вернулся во Францию. Через пару недель он заглянул в галерею в районе бульвара Сен-Жермен и показал одну из картин. Галерейщик сразу же предложил ему триста тысяч франков за это произведение Малевича. Гены тунисских торговцев подсказали Виктору, что нельзя сразу соглашаться. Действительно, через неделю он смог выручить за эту картину примерно в десять раз больше. Остальные картины он положил в сейф в банке, а сам пошёл учиться на искусствоведа. Через пять лет он знал всё про русский авангард, открыл собственную галерею и считался одним из самых уважаемых мировых экспертов в русском искусстве.
Виктор перевёл дух. Время работы галереи подошло к концу. Виктор попросил разрешения закурить. Опять сладковатый дымок. Спутница улыбнулась. Виктор вдруг выпалил:
– А теперь я на них смотреть уже не могу.
– На кого?
– Да на этих антисемитов-французов! Нет, не хочу я, чтобы мои дети росли в обстановке, похожей на ту, что была у вас в России. Всё, никому не говорил кроме самых близких, а вам скажу. Я покупаю дом в Натании. И так они меня здесь и видели. Оревуар, как говорится. Начну сначала, открою галерею. Может быть, займусь археологией, у меня есть связи в этом мире.
Оставив Виктору наш адрес и номера телефонов, мы распрощались. Во дворе мы столкнулись с религиозным евреем, с бородой и в шляпе, который как раз заходил в галерею. Быстро оглядев нас и задержавшись взглядом на мне, он неожиданно сказал: "Шалом".
– Ты обратил внимание на этого еврея? – спросила Спутница.
– Еврей как еврей, – ответил я, – не хуже наших, израильских.
Спутница вдруг зачастила:
– А меня он просто напугал. Человек без лица. Вот всё отчетливо вижу. И деревья во дворе, и каждый листочек могу воспроизвести по памяти до малейшей прожилочки. Да и лапсердак его – где помято, а где лоснится. А лицо вроде бы и не в тени, и в то же время как будто бы и нет. Просто пустота во внешности от плечей до шляпы. Если бы не серьга…
Спутница осеклась и на секунду задумалась:
– Странно, а разве религиозным евреям разрешено вставлять серьгу в ухо? Кстати, очень чистый изумруд! И этот жуткий русский акцент, когда он сказал нам "Шалом"... Ну просто "оле хадаш", ей-Богу.


Третий луч

Через полчаса мы уже сидели с Мишкой в небольшом бистро с каким-то морским названием, вход в которое был украшен моделью трёхмачтового фрегата. Было довольно холодно, мы заказали "ван шо" – горячее красное вино с корицей.
Мишка радостно показывал фотографии своих археологических находок. На ярких картинках, которые он с гордостью демонстрировал, были запечатлены многочисленные бронзовые фигурки. Глядя с любовью на изображения совершенно одинаковых сосудов, Мишка ехидно вопрошал меня:
– А вот скажи, как тебе кажется, эти кувшины были произведены в одном и том же месте?
Я, естественно, не видя никакой разницы, подтверждал:
– Конечно, в одном и том же.
– А оказалось, что нет! – в возбуждении подпрыгивал на стуле мой собеседник. – И в этом заключается моё научное открытие! Я проанализировал состав металла, из которого сосуды изготовлены, и доказал, что где-то десятая часть кувшинов была сделана на расстоянии нескольких тысяч километров от места находки, то есть является подделкой, привезенной издалека.
– И кому это могло понадобиться? – спросил я.
– Тут есть разные версии, в том числе очень оригинальные. Мне особенно нравится теория, что это был способ материально поддерживать своих секретных агентов. Изготавливали для них по модным местным образцам кувшины для продажи, и ведь без анализа химического состава не скажешь, что иностранный продукт – внешне-то похож, как две капли воды. Только мне, через много сотен лет удалось их разоблачить! – самодовольно заключил Мишка.

Горячее вино размягчало мозг и не давало сосредоточиться. Какой-то забытый образ всё ускользал и никак не хотел фокусироваться. Я поднял стакан с вином. Вино было ещё очень горячим, очки моментально запотели, и стакан дематериализовался, превратившись в набор лучей. Лучи сходились на поверхности стола цвета светлого мрамора с серыми прожилками, суммируясь в багряно-красный квадрат.






следующая «В ту же реку»
оглавление
предыдущая Семён Крайтман. СТИХИ






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney