ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 39 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


МИНИАТЮРЫ


СТАРЫЙ ГРИБ
(5 февраля 1982)

Мой друг и учитель – Старый Гриб – бывало, говорил так: "Что с того, что я червивый? Так уж придумала природа: у тебя в голове шевелятся извилины, а у меня – черви. Важна суть. Надо смотреть в корень. Мой корень – грибница – протянулся по всему лесу. Это старый лес, и род мой древний. А где у тебя корень? Так просто – порхаешь по поверхности".

Сейчас зима, и Старый Гриб умер. Но грибница осталась. Я знаю: наступит весна, наступит лето, и под старой сосной вылезет из земли мой друг. Вы скажете: это будет другой, молодой гриб. Но это не так, ведь корень всё тот же. И мы продолжим наш спор.

А пока за окном тёмный вечер, и падает снег и я, после ванны, кутаюсь в тёплый халат, я готовлюсь к продолжению разговора. Быть может и грибница – там, под землёй, под снежными сугробами – тоже готовится. Я скажу: человечество – это тоже грибница, у меня есть корень, и род мой древний. Когда-нибудь я тоже умру, и вместо извилин во мне будут шевелиться черви. Что с того? Так уж придумала природа. И мой сын придёт в тот лес, к той сосне и продолжит спор. Я надеюсь, мой друг и учитель – Старый Гриб – не заметит подмены. Уж он-то знает, что всё обновляется. Конечно, кроме корня.

А ещё у меня есть собака. Это так заведено, чтобы собака была другом человека. Но я никогда не хожу к старой сосне с собакой. Я боюсь, она съест моего учителя. Но, может быть, собаки не едят грибов? Лучше не рисковать. Собака хороший друг, но она вечно ходит в учениках. Собаке одиноко, когда у неё нет хозяина. Она часто говорит мне: "Как я рада, что ты пришёл домой! Я так ждала тебя! Пойдём погуляем – смотри, какая хорошая погода!" И хотя идёт дождь, мы отправляемся гулять. Собака учит меня радоваться любой погоде.

Я люблю собак: у них тот же корень, что и у нас, людей. И мне очень жалко собак: если люди исчезнут, собаки умрут от тоски.

А вот мой кот не думает о смерти. Это потому, что он инопланетянин. Я даже думаю, он из другой галактики. Поэтому понять кота невозможно. Он обитает среди нас, людей, потому что мы единственные существа на Земле, считающие себя разумными. Там, за этими космическими зрачками, бегут неземные мысли. Человека всегда манит и тревожит тайна. Кот наблюдает за мной и не понять: одобряет он мою жизнь, или осуждает? Ему одинаково безразличны наше добро и наше зло. Но почему же коты так любят ласкаться? Они тоскуют по своей галактике, куда им нет возврата. Быть может, она погибла в космической катастрофе. Представляете, погибла целая галактика? Я глажу кота по спине, он льнёт ко мне, но взгляд его холоден и отрешён. Где твой корень, кот? Далеко...

Человек парит, как птица. Прекрасен полёт, и пьянит высота, и ветер свистит в перьях. Птица парит не бесцельно: она ищет корм. Ей нужно регулярно есть и кормить птенцов. И ещё она ищет веточки для гнезда. Редки мгновения бескорыстного полёта. Мой друг и учитель – Старый Гриб – живёт на земле, и корень его – в земле. А мой корень? Где он, если так прекрасен полёт? Человек – как перевёрнутое дерево. Он живёт на земле, но корни его уходят ввысь. Туда, за пределы земной атмосферы, за орбиту Плутона, к границам Вселенной. Ты держись за меня, кот, мы ещё полетим с тобой в Космос. Мы отыщем твою галактику. Что-нибудь от неё да осталось! Мы возьмём с собой собаку. Космические излучения загадочны: они повлияют, и собака поймёт, наконец, что тоже разумна.

Прости нас, старый верный Гриб, мы будем навещать тебя на Земле.

Послушайте, люди, я несу вздор! Но я люблю этот вздор.


КУЛЁК
(1994)

Когда у Кулька запой, он подобен маленькому Хаосу Чжуан-цзы. Днём он двигается по улицам Липовки и каждого встречного спрашивает "нет ли выпить?", не различая, мужчина это или женщина, взрослый или ребёнок, первый раз он его видит сегодня или они встречались пять минут назад. Ночной обход деревни он совершает, ориентируясь по свету в окнах домов. Утренний – по интуиции и смутным обрывкам воспоминаний.

"Ёш-ты!" – говорит Кулёк, когда ему отказывают. И незлобиво идёт дальше, повторяя: "Ёш-ты!".

Кулёк, выпивающий стопку одеколона "Шипр". Кулёк, кряхтя и "ёштыя", в раскоряку спускающийся с крыльца. Кулёк в утренней полумгле, будто из ниоткуда являющийся на пороге дома, не спросясь заходящий в избу, крутящийся на месте посреди комнаты и, не солоно хлебавши, уходящий и исчезающий в утренней полумгле.

На выходе из недельного запоя Кулёк, ещё по инерции продолжающий свои обходы деревни, но уже осознающий юмор ситуации, лениво тянет в ответ на вопрос "Ну чего тебе?" – "Боле-е-ю я". И ухмыляется с хитрецой уже-не-запойного, но ещё-не-трезвого мужичка.

Когда однажды Кулёк зашёл в дом трезвым, я не узнал его. И он не узнал ни меня, ни дома: стал рассуждать об обстановке комнаты, об обоях, занавесках и прочем так, будто попал сюда впервые. Трезвый Кулёк потерял весь свой шарм, потерялся и ничем уже не выделялся из череды обычных персонажей деревни. Исчезла та могучая целеустремлённость, которая вела его в пространстве и времени этого мира по удивительной, странной, парадоксальной и безошибочно выбираемой траектории пути.

Кулёк в запое похож на пружину, которая то ли сжата, но готова вот-вот взорваться, то ли уже распрямляется и толкает его существо по его пути, то ли, напротив, сжимается в сосредоточении единственной страсти и единственной цели. "Сердце человека – Пружина", – говорится в "Книге о единении сокрытого" ("Иньфу цзин"). Сердце Кулька жаждет водки. "Пружина находится в глазах". Глаза Кулька неуловимы и мутны. "Никто в Поднебесной не может её увидеть, никто не может познать". Познать сердце Кулька – всё равно, что броситься с головой в омут. Пружина Мира, вселяющаяся в запойного Кулька, поражает своей безудержной, неостановимой, тёмной, безразличной, первозданной, хаотической и в то же время тонко отрегулированной силой.

"Ёш-ты!" – говорит Кулёк. Этим "ёш-ты" Кулёк как бы хочет сказать: "О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться. Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего, кроме одного. Я сердце глупого человека – такое тёмное, такое неясное! Мир людей ясен и очевиден, только я один живу в мире смутном, подобном вечерним сумеркам. Мир людей расписан до мелочей, только я один живу в мире непонятном и загадочном. Все люди пытливы, только я один равнодушен ко всему, кроме одного. Неостановимый, подобно дыханию ветра! Все люди проявляют способность, и только я один похож на глупого и низкого. Только я один отличаюсь от других тем, что вижу основу в водке".

Конечно, так, или почти так, на самом деле говорил Лао-цзы. Но разве кульковское "ёш-ты!" означает что-то иное?

Кулёк в запое подобен маленькому Хаосу Чжуан-цзы, в котором друзья-приятели уже просверлили одну дырку. И в эту дырку Кулёк льёт водку. Он уже не замкнут в себе, он уже несётся, развёртываясь в своём Дао опьянения. Ведь приятели Хаоса – это просто его собутыльники и приходили они к нему, чтобы вместе выпить. Когда будут просверлены остальные дырки, Хаос умрёт и Кулёк станет обычным трезвым человеком.

А пока маленький ком Кулька катится по деревне Липовка от дома к дому. И глядя вслед ему, мне самому хочется воскликнуть во вдруг возникшем ощущении единосущности меня, Кулька, соседки бабы Любы, Липовки, мира, Хаоса, хочется воскликнуть незлобиво: "Ёш-ты!".


ПЕСНЯ СБОРА БЕЛЫХ ГРИБОВ В ДЕРЕВНЕ ЛИПОВКА
В АВГУСТЕ МЕСЯЦЕ НОНЕШНИМ ЛЕТОМ

(1995)

В нашем большом лесу много белых грибов. И вдоль Бауковой канавы, и вдоль Петуховой канавы, и в других местах. Вот идёт мадам Петухова вдоль своей канавы и собирает белые грибы. Она как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. Дальше идёт, опять видит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. Вот так ходит мадам Петухова и собирает белые грибы. И Баук тоже ходит, и тоже собирает белые грибы. Он как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. Только мадам Петухова ходит вдоль своей, Петуховой, канавы, а Баук ходит вдоль своей, Бауковой, канавы. Баукова канава называется Бауковой, потому что летошным годом мы там Баука один раз встретили. А Петухова канава называется Петуховой, потому что нонешним летом мы там два раза мадам Петухову встречали. Мы как мадам Петухову встретим в лесу, так друг другу "Доброе утро" говорим, или "Добрый вечер". А потом мадам Петухова дальше идёт вдоль своей канавы и собирает белые грибы. Вот увидит гриб, присядет и ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И дальше идёт. А как Баука встретим в лесу, так он нам громко кричит "Здорово!" и мы отвечаем. А потом Баук дальше идёт и собирает белые грибы. Увидит гриб, наклонится и ножиком его срезает и в корзинку кладёт.

Мадам Петухова собирает белые грибы, и Баук тоже собирает. А грибы всё растут и растут. К тому же мадам Петухова не все белые грибы собирает, а только те, которые видит. Она как увидит гриб, так ножиком его срезает и в корзинку кладёт. Бывало, идёшь вдоль Петуховой канавы и видишь, будто не мадам Петухова там прошла, а какое-то странное существо. Такие это существо белые следы оставило. Не как у зайца следы – два кружочка спереди, ещё один кружочек, потом ещё один. И не как у лисы, не как у волка. Не так, как кабаны топчутся. И не как лось проходит. А такие следы, будто существо это танцевало какой-то странный танец, да ещё и напевало песенку. Это так срезанные ножки белых грибов в земле торчат. Вот так ходит мадам Петухова вдоль своей канавы и белые грибы собирает. И Баук тоже ходит вдоль своей канавы и тоже белые грибы собирает. Он их ножиком срезает и в корзинку кладёт. Поэтому вдоль Бауковой канавы тоже странное существо танцевало и песенку напевало. Может быть, даже это одно существо танцевало и пело – то вдоль Петуховой канавы, то вдоль Бауковой канавы. Потому что следы похожие оставило. Вот так ходит мадам Петухова вдоль Петуховой канавы и белые грибы собирает. И Баук тоже ходит, но перпендикулярно, потому что так канавы расположены. Поэтому они и не встречаются никогда: мадам Петухова вдоль своей канавы ходит, а Баук вдоль своей канавы ходит. А интересно, что в деревне Бауковый дом рядом с Петуховым домом стоит, значит, мадам Петухова и Баук соседями оказываются. Только Баук в своём доме круглый год живёт, а мадам Петухова только летом приезжает – как на дачу. А в лесу мадам Петухова и Баук перпендикулярно ходят, потому что каждый вдоль своей канавы белые грибы собирает. Как увидит белый гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. А Баука потому Бауком называют, что он с детства как паук руками размахивает. Пауком человека нехорошо называть, поэтому его Бауком называют. А мадам Петухову мы так называем, потому что у неё фамилия Петухова, а сама она из Москвы и в деревню приезжает со своим семейством: и с мужем, и с дочками.

Вот так ходит мадам Петухова вдоль своей канавы, белые грибы собирает и думает. Она потом придёт домой, грибы замаринует и в стеклянную банку закатает. И Баук тоже ходит и думает. А потом принесёт грибы домой и его Валечка, которая жена Баукова, положит грибы в деревянную бочку – солиться. Баук нальёт в стакашек водки, подцепит на вилку солёный белый гриб, а потом стакашек опрокинет и грибом закусит. И мадам Петухова тоже может налить в рюмку водочки, на вилку маринованный белый гриб нацепить, а потом рюмку выпить и грибом закусить. Только у мадам Петуховой так смачно, как у Баука, не получается. Потому что Баук очень просто стакашек опрокидывает, гриб схрумкивает и идёт себе по деревне. А мадам Петухова любит, чтобы была белая скатерть, и ещё подходящее освещение, и ещё соответствующая музыка, и ещё приятная компания, и ещё нужное настроение. Тогда она рюмочкой чокнется, водку выпьет и грибом закусит. А у Баука такой церемонии не получается, потому что Баук выпить любит и не может ждать, пока всё это вместе соединится: и скатерть, и освещение, и музыка, и компания. А настроение у него всегда есть. Он стакашек опрокидывает, гриб схрумкивает и идёт себе по деревне. А у мадам Петуховой так смачно не получается. А у Баука так церемонно не получается.

И вот идёт мадам Петухова вдоль своей канавы и белые грибы собирает. Она как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И дальше идёт. И Баук тоже идёт вдоль своей канавы и тоже белые грибы собирает. Как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И дальше идёт. Вот так они идут и белые грибы собирают – которые видят. А которые не видят – те уже мы идём и собираем. Как увидим гриб, ножиком его срезаем и в корзинку кладём. И дальше идём. А потом уже другие люди идут и тоже белые грибы собирают. А грибы всё растут и растут. На другой день мадам Петухова опять идёт вдоль своей канавы и белые грибы собирает. Она как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И Баук опять идёт, но перпендикулярно. Он как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. А уже потом мы идём, а потом другие люди идут. А ещё есть ровная просека, покрытая светлым мхом, которая "Бродвей" называется, потому что по ней все обязательно проходят и белые грибы собирают. Как увидят белый гриб, ножиком его срезают и в корзинку кладут. Поэтому земля там утрамбованной стала – как дорога. А грибы всё растут и растут. И мадам Петухова заглядывает, от своей канавы отлучаясь. И Баук проходит, со своей канавы домой возвращаясь. Мы тоже любим гулять по "Бродвею" и белые грибы собирать. Грибы всё растут и растут, только большими вырасти уже не успевают, потому что все их ножиками срезают и в корзинки кладут. Поэтому на "Бродвее" грибы маленькие, кругленькие как лосиные катышки по светлому мху раскиданы. Зато рядом с Петуховой канавой, ежели у самых сосен, да под хвоей и ветками, большие могут вырасти, а то и целое семейство по пять, семь, а то и двенадцать грибов из одного корня. И у Бауковой канавы, если чуть в сторонке, найти можно белый гриб на полкорзинки.

Вот так ходит мадам Петухова вдоль своей канавы и белые грибы собирает. Она как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И дальше идёт. И Баук тоже ходит вдоль своей канавы и белые грибы собирает. Как увидит гриб, ножиком его срезает и в корзинку кладёт. И дальше идёт, но перпендикулярно. И мы тоже идём и белые грибы собираем. А солнечные лучи пролетают вдоль сосновых рядов и на землю ложатся: и на белый мох, и на зелёный мох, и на красный мох. А грибы всё растут и растут. Если кто увидит белый гриб, он его ножиком срезает и в корзинку кладёт.


ДРУГАЯ ЛОЖЬ
(1995)

Было мне откровение. Бог сказал: "Не соблазняйся верой в Меня. Ибо Бог, в которого веруют, не есть истинный Бог. Это подобно туману, за которым не видна даль. Но и когда туман рассеется, даль не видна. Подумай над этими словами, ибо эти слова тоже – ложь. Подумай над тем, кто разговаривает с тобой. Разговаривает ли кто-нибудь с тобой?"

Было раннее утро. Была роса на траве. Были мокрые ботинки. Было дерево. Была весна. Была река.

Потом мы случайно встречались в метро. Старые друзья умирали. Глядя в глаза женщины, я догадывался о неединственности мира.

Проблема в том, существует ли время? Потому что если время существует – то всё напрасно. А если время не существует – то ничего не существует.

Она стояла на берегу реки, опустив верх купальника и глядя на меня сверху вниз. Её маленькие груди были неприлично высоко над землёй. Нужно, чтобы она опустилась и легла на землю. Тогда будет правильно. Примятая трава со временем расправится. Так что вполне можно считать, что ничего не было. Но почему-то существует память, и это останется во веки веков. Как подумаешь, из чего складывается время мира, становится не по себе. Её маленькие груди над приспущенным купальником будут теперь бесконечно цитироваться, как строки священного писания.

Я написал заключительный раздел для программы моей партии. Много людей прочтёт эти слова. Предполагается, что они окажут влияние на судьбы России и всего человечества. Было бы истиннее, если бы человечество увидело откровение её маленьких грудей высоко над землёй. Но это совсем неприлично.

По этому поводу душа моего друга, улетая в жёлто-оранжевое сияние, сказала мне: "Не бойся! Всё будет хорошо". Чего мне бояться? Что будет хорошо? Может быть, это было сказано про вред курения? Или душа моего друга имела в виду общую неустроенность Вселенной?

Нужно было спросить об этом несколькими годами раньше, когда мы так часто пили чай в московской квартире моего друга в окружении книг, рукописей и табачного дыма. Но тогда мой друг был жив, а сейчас мёртв, и есть ли логика в этом безумстве времени?

Это очень просто: поехать на метро, потом на автобусе, немного пешком, подняться на лифте, нажать кнопку звонка – и я окажусь в квартире моего друга. Совершенно невероятно, что может существовать то, что навеки утонуло в оранжево-жёлтых водах времени. Поэтому никто никогда так не делает.

"Разговор с другом" – так называется картина, на которой изображено журчание ручья у подножия скал в горах Южного Урала. Вот, вот! Кто разговаривает с тобой? Разговаривает ли кто-нибудь с тобой?

Я придумал сон. Мы с моим другом плывём вниз по реке. Бросив вёсла, отдаём лодку на волю течения. А сами обсуждаем проблему времени в свете вопроса "Будет ли всё хорошо?". По берегу растут густые кусты, за которыми не видны женщины с обнажённой грудью. Ряды женщин, бесконечные поколения женщин.

"Пауза. Аспирин" – как писал в таких случаях Василий Аксёнов.

Наверное, мне лучше уйти. Тогда у берега будет клубиться белый туман. Она спокойно снимет купальник и войдёт в тёплую, мягкую воду. Бояться нечего – белый туман скроет её от нескромных взоров. Но и когда туман рассеется, я ничего не увижу.

Если бы всегда всё было так поэтично, дети не рождались бы, люди поумирали один за другим, и над зелёными лесами Земли ветер летящий был свеж и чист.

"Это уже не интересно, старичок!" – говорит мой друг.

Ладно! Тогда пусть по дальнему берегу скачут воины на конях. Они поймают её и изнасилуют.

"Само по себе это ничего не значит, – говорит мой друг. – Нужен необычный сюжетный ход".

Тут я вспоминаю, что тот, кто придумывал необычные сюжеты, тоже умер.

Можно не соблазнять и не соблазняться. Можно просто посмотреть в её глаза и догадаться о неединственности мира. Но тогда это будет совсем другая ложь. И мне ли её рассказывать?


ДОРОГА И ПУТНИК
(1995)

В этот раз он очнулся дорогой, бегущей сквозь свет и тень, вздрагивающей на поворотах, идущей из ниоткуда и уходящей в никуда. Он был тем, кто двигался по дороге. Он был самим движением. И он был самой дорогой. Можно стоять на месте или бежать изо всех сил – это ничего не меняло. Он всё равно оставался внутри себя самого. Это подобно воспоминанию, когда, путешествуя, проходишь от одной картины к другой, но и тот, кто проходит, и сами картины, и само путешествие – всё это одно сознание.

Он не знал, сколько времени будет существовать эта дорога, которой он стал. Исчезнет через мгновение или покроется пылью веков? Да и что это значит – время? Он мог оценить его по тому расстоянию, которое прошёл по дороге. Но какой в этом смысл, если он сам был дорогой, если он сам был движением?

Дорога проходила сквозь что-то. Но что это было, он не мог определить. Путник на дороге вроде бы что-то видел. Движение вроде бы изменяло то, что вокруг. Было ли это частью его самого? Было ли это чем-то иным? Он догадывался, что может чувствовать только самого себя и иного для него не существует. Но ощущение не исчезало – похожее на фантомную боль в ампутированной ноге. Ощущение того, чего нет.

Это ощущение его беспокоило. Весь ли он тут? Или какая-то часть утеряна? Достаточно ли он целостен: как путник? как движение? как дорога? Он был готов пожертвовать частью себя. Но какой частью? Одно дело – что-то второстепенное, несущественное, о наличии чего не всегда и помнишь, – какой-то поворот, угол наклона, твёрдость грунта вот в этом месте. Другое дело – что-то важное, без чего он перестаёт быть самим собой. Но как узнать это? Как узнать то, чего нет? Он мог дать волю воображению, но удерживал себя. Ему было важно знать, что он такое на самом деле. Он подозревал, что его представление о самом себе может слишком сильно отличаться от реальности.

Путник на дороге вздохнул. Что это такое – реальность? Он вспомнил, как был лесом и одновременно деревом, растущим в лесу. Рекой и рыбой, плывущей в реке. Небом и облаком в небе. Единственное, чего он не мог вспомнить, – чем он был в промежутках? Чем он был, когда его не было? Может быть, это и была реальность? А само его существование в форме леса, реки, неба или дороги – иллюзия?

Не было ли иллюзией и то первичное состояние, которое кажется ему настоящим, и в которое он хочет вернуться? Что, если все эти состояния – лишь случайные сочетания чего-то невидимого и даже несуществующего, подобные игре световых бликов на песке дороги? Да и были ли эти состояния? Может ли он наверняка утверждать, что что-то было, если само время – только гипотеза? Может быть, все эти состояния существуют одновременно или, точнее, одинаково вне времени? Может быть, существуют только дорога, путник и движение, а лес, река и небо – только как их воспоминания? Воспоминание того, чего не было. Может быть, это вовсе и не воспоминания, а просто случайные всплески в его сознании? Может быть, и сам он – случайный всплеск? Ведь то, что он существует, – лишь его собственная гипотеза. И тот, кто думает сейчас о том, есть он или его нет, тоже – случайный всплеск?

Он остановился и заставил себя не думать об этом. Он вспомнил, что думал так уже много раз. В конце концов, он ничего не теряет: если ничего нет, его план не удастся, но ничего и не изменится. Он ещё раз станет чем-то. Чем-то другим, но точно также несуществующим. И, может быть, повторит попытку выйти из круга. И ещё раз, и ещё раз...

Путник завернул за угол и начал спускаться вниз по склону холма. Холма? Откуда здесь взялся холм? Тот, кто был дорогой, почувствовал радостное возбуждение и как бы дрожь во всём теле. Теле? У него есть тело? Он заставил себя забыть об этом, забыть обо всём, забыть о себе самом. Он растворялся в дороге, сливался с нею и медленно, но настойчиво гасил сознание...

Путник споткнулся о корень дерева. Тот, кто был движением, ощутил удар. Он воспринял его всем своим существом, он сам стал ударом. Он повторил удар, и ему понравилось это. Он захотел размножить его в тысячи ударов, варьируя амплитуду, частоту, направление, соединить их плавными переходами. Но тут его ударило что-то изнутри, какое-то смутное ощущение, что-то тревожное выросло в нём. Он остановился и мысль оформилась: он чуть было всё не испортил. Он сыграл сам себе похоронный марш и заставил себя умереть...

Путник поднялся с земли и отряхнул песок с брюк. Дорога спускалась вниз среди жёлтых полей к ярко блестевшей на солнце синей змейке реки. Путник ускорил шаг и почувствовал ветер на своём лице. Позади оставался лес, вверху в летнем небе плыло белое облако.

Подходя к реке, путник подумал вдруг: "Что это? Я возвращаюсь? Кто я?" Дорога поворачивала вдоль реки. Путник сошёл с дороги и остановился на зелёной траве у самого берега. В его сознании мелькнула странная мысль: "Не забуду ли я то, что было? Или – то, чего не было? Кажется, это я не предусмотрел". Раздался всплеск воды – рыба играла в реке у прибрежных кустов. На том берегу появился человек, спустился к воде и стал отвязывать лодку. Путник забыл свою странную мысль, он заслонился ладонью от солнца и смотрел, как лодочник перегоняет лодку, чтобы перевезти его через реку.


ОБРЕЧЁННЫЙ НА ДИАЛОГ
(26-27 мая 2005)

В голове моей многочисленные гости поселились, с которыми всю жизнь мне нужно вести диалог.
Так что, если подумать, вся жизнь – это и есть этот диалог.
Мои гости – не люди.
Люди живут отдельно, и что там у них в головах – Бог знает.
А у меня в голове копии этих людей, слепки, клоны, тени и призраки.
Вот я пишу, а они нашёптывают.
И трудно различить, что говорю я, а что говорят они.
Иногда хочется выгнать их всех, все копии, слепки, клоны, тени и призраки, одному остаться.
Чтобы узнать.
Вкусить покой.
И радость самоидентификации. Кажется, так по-научному.
Это невозможно.
Это всё равно, что перестать быть здесь и стать тем, кем был до рождения.
Все так мучаются.
И моя копия, мой слепок, мой клон, моя тень и мой призрак разбежались, расползлись по чужим головам, поселились там и ведут диалоги, в которые я даже не могу вмешаться.
Люди думают, что говорят друг с другом, но это неправда.
Это не я говорю с тобой, это не ты говоришь со мной.
Это наши копии, слепки, клоны, тени и призраки.
Смерть тому доказательство, потому что она не прерывает диалога.
Разве ты не беседуешь со своим другом, умершим много лет назад?
И не оглядываешься, как будто он подсматривает?
Не ищешь аргументы, чтобы доказать ему?
Не делишься радостью?
Не жалуешься, ища сочувствия?
То, что он умер, только помогает беседе, освобождённой от обстоятельств.
И выходит, что люди – всего лишь носители копий, слепков, клонов, теней и призраков.
И пока жив хоть один человек, все они живы и говорят, говорят, говорят...
Я хотел рассказать, что происходит, когда человек умирает.
Входит в дверь и закрывает её за собой.
И все эти копии, слепки, клоны, тени и призраки в его голове воют, будто их затягивает в воронку вслед за умершим.
Я знаю.
Когда умирал мой друг, много лет назад, так же выла моя копия, мой слепок, мой клон, моя тень и мой призрак.
И только я оставался в недоумении.
И пускался в пространный диалог с копией, слепком, клоном, тенью и призраком моего друга.
Диалог, что не закончился и сегодня.
Только в редких случаях в воронку затягивает самих людей, слишком близких, чтобы оставаться в недоумении.
Но и они лишь расшибаются о закрытую дверь.
Потому что у каждого своя дверь и своя воронка.
Человек не чувствует смерть, потому что копии, слепки, клоны, тени и призраки в его голове не знают смерти.
Они могут лишь тихо угасать, подобно далёким звёздам.
Да и то нет никакой уверенности, что кто-то угас навсегда, что он не явится неожиданно подобно хвостатой комете, когда уже забыл, возникнет, благодаря особым обстоятельствам, или просто так, непредсказуемо, и не начнёт говорить, а тебе останется лишь изумлённо слушать и кивать головой.
Когда человек умирает, он уносит с собой многочисленных гостей.
Я могу понять, когда умирает тот, кто дожил даже не до старости, это слишком мало, а до состояния дряхлости, когда все, кого он знал, уже ушли, закрыв за собою дверь.
А все их копии, слепки, клоны, тени и призраки почти угасли в голове умирающего и просто возвращаются к прототипам.
И сам он угас, потому что его копии, его слепки, его клоны, его тени и его призраки уже давно прошли сквозь воронку вслед за теми, кого он знал.
Он пуст.
Он это знает.
Он уходит так же просто, как открывают и закрывают дверь.
Но когда умирает тот, кто не дожил, остающиеся в недоумении продолжают диалог с копией, слепком, клоном, тенью и призраком.
Все кричат, шум стоит страшный.
Только время со временем убавит звук, но выключить его насовсем способна только вечность.
Человек умирает столько раз, сколько раз умирают его копии, его слепки, его клоны, его тени и его призраки в головах тех, кого он знал, столько раз, сколько раз умирают их копии, их слепки, их клоны, их тени и их призраки в его собственной голове.
Если бы от начала времён жил лишь один человек, с кем бы он беседовал?
Он был бы обречён на молчание.
Как обречён Бог.


ОБРЕЧЁННЫЕ НА ДУЭЛЬ
(28 мая 2005)

Он шёл по траве. По мягкой и сочной. Под подошвами ботинок пружинила и причмокивала свежескошенная трава.

Другой шёл по каменистой дороге. Дорога поворачивала налево и направо. Под подошвами ботинок на поворотах пощёлкивала сухая галька, как пощёлкивают счётчики и переключатели. Подобрал камень с выемкой, будто специально выделанной под большой палец руки и отшлифованный тонким песком. Похожий на скульптуру черепа.

Они шли навстречу друг другу. Между ними были две горы, два леса и четыре луга.

Войдя в сосновый лес, он нашёл палку, похожую на монашеский посох с набалдашником в виде узловатого корня, сжатого в кулак и отполированного сухим ветром. Взяв палку и вглядываясь в решётку, образованную горизонтальными лучами восходящего солнца и вертикальными стволами сосен, он подумал, что, может быть, не придётся убивать другого. Может быть, удастся просто прогнать, заставить уйти из этого мира.

Другой прислушался к своим чувствам и решил, что убьёт быстро, чтобы он не мучился, потому что не обнаружил в своих чувствах ненависти. Только необходимость. Поэтому на последнем повороте дороги подобрал ещё один камень, похожий на скульптуру черепа, чтобы ударить с двух сторон и наверняка. И пошёл по высокой траве, доходящей до пояса, стараясь не наступать на головки цветов и слегка дурея от их запаха.

После соснового бора он пересёк вересковую пустошь и стал подниматься в гору. Посох был тяжёлым и не столько помогал идти, сколько мешал. Но это было оружие, которым следовало защитить мир. Все эти скошенные травы, сосны и вереск.

После цветочной поляны другой вошёл в берёзовый лес. Камни перекатывались в руке, скользя друг по другу, меняясь местами по кругу, который не хотел останавливаться, хотя пальцы уже устали от непрерывного движения. Прислонившись к стволу широкой берёзы, другой испачкал куртку белой корой, но не заметил этого, погружённый в созерцание белого света. Камни придавали уверенность, что свет не померкнет, и в мире всё останется по-прежнему: и камни, и цветы, и берёзы.

Поднявшись на гору, он сел на камень, чтобы отдохнуть. С перевала открывался вид на широкую долину, на другом конце которой ему почудился другой, выходящий из березняка на край последнего луга. Во всём виноват тот, кто придумал этот мир, который он должен нести на плечах, как улитка несёт на себе свой домик так же, как человек несёт на себе свою кожу. Здесь нет места для другого, а он лишён выбора.

Выйдя на край заливного луга, другой присел на ствол поваленного дерева, чтобы отдохнуть. На другом конце луга уходила вверх пологая гора, на гребне которой на камне сидел он. Так показалось другому, хотя, может быть, это была игра света и тени в скалах. Ощущая себя улиткой, на плечах которой покачивается мир, другой чувствовал, что смысл этого ускользает. Если бы тот, кто создал мир, оставил выбор, смысл стал бы понятен. Но выбора не было и не было смысла в том, чтобы он в мире был он, сидящий на гребне горы.

По физическим законам мира встреча должна была произойти на берегу реки, разделявшей мир надвое.

Он вышел на свой берег чуть ниже по течению.
Другой вышел на другой берег чуть выше по течению.

Река была узкой и мелкой с быстрой прозрачной водой.

Противники увидели друг друга и стали сходиться. Под подошвами ботинок громко кричали ракушки улиток, которыми были усеяна оба берега реки. Их крик заглушал еле слышный плеск бегущей воды и был подобен рокоту боевых барабанов и голос военных труб.

Он поднял посох и ударил узловатым кулаком, отполированным сухим ветром.
Другой поднял два камня и ударил их черепами, отшлифованными тонким песком.

Зеркало раскололось, и его осколки убили обоих.

Он перешёл реку и удалился от места сражения, не оглядываясь и не радуясь победе.
Другой перешёл реку и удалился от места сражения, не оглядываясь и не радуясь победе.

Из последних сил он добрался до каменистой дороги и упал на повороте. В ушах его громко щёлкала сухая галька.
Из последних сил другой добрался до скошенного луга и упал на его краю. В ушах его громко чмокала сочная трава.

Перед тем, как забыть, оба подумали: мир восстановлен.
В мире был слышен лишь плеск бегущей воды.


С ЗЕЛЁНЫХ ВЕТВЕЙ ОСЫПАЕТСЯ СНЕГ
(18 октября 2007г.)

С зелёных ветвей осыпается снег на тёмную землю тропы.
У ворот монастырских стоит человек, не решается войти.
Старые птицы сидят на воротах, у старых птиц глупые сердца.
Я такое же хочу!
Порывшись в дорожной сумке, находит лепёшку.
Птицы смотрят круглым глазом.
Подобрав крошки, взлетают, кричат презрительно и скрываются в тумане.
Не колышется туман, устилающий долину.
Дорогу, по которой он пришёл снизу, будто обрезало.

Скрипят дверные петли.
Двор монастырский мох устилает.
Седой как стены, в морщинах-трещинах, с расшатанными зубами камней.
Монах в тёмно-серой рясе деловито проходит мимо, плечи согнув, не повернув головы.
Он дал обет: не замечать людей.

За седыми стенами тепло, сытый огонь лижет лениво сырое полено.
Встречающий монах всё кланяется и приглашает жестами, пытаясь что-то сказать.
Руками, плечами, ушами и носом, и даже волнением тёмно-коричневой рясы.
Он дал обет: не говорить с людьми.

В трапезной тихо-пустынно, неурочное время.
Для путника находится миска с остывшим рисом.
Повар-монах всё говорит и говорит.
Расспрашивает о том, что за дорога у путника, рассказывает о том, какой день сегодня.
И просит прощения за остывший рис.
И смотрит себе на колени, укрытые тёмно-зелёной рясой.
Он дал обет: не глядеть на людей.

Проснувшись в пустоте полутёмной кельи, путник разглядывает кругление низких сводов.
Утром его принимает сам настоятель.
Обнимает за плечи, усаживает в кресла, вино наливает.
И курит сигару, огромно-волосатую, как его живот.
Который он громко скребёт, запустив руку под цветастую рубаху.
И весело смеётся своим же собственным анекдотам, неприличным сверх меры.
У него самый трудный обет: никогда не молиться Богу.

Только тогда, покраснев и смущаясь, понимает путник, сколь слаба ещё его вера.
Покидая монастырь, он делится с птицами последней лепёшкой.
И уходит вниз по дороге, которую будто обрезало.
Скрывается в тумане, который не колышется.


Я УСНУЛ В МЕТРО
(2008)

Я уснул в метро между станцией Отрадное и станцией Бибирево. А когда проснулся, метро не было. Москвы тоже не было. Земли тоже не было. Вселенной не было. И Бога не было. Я был один на всём белом свете. И тогда я стал чесаться. На нервной почве, наверное. Но блох тоже не было, и я перестал чесаться. Тогда я захотел спеть какую-нибудь песню. Но мне не хватило воздуха, потому что воздуха не было. И я перестал петь песню. Тогда мне захотелось пописать, и я пописал прямо там, где стоял. И никто мне ничего не сказал, потому что никого не было. Тогда я стал думать, чего бы мне ещё захотеть. Я стал думать о смысле бытия. Мне захотелось как-то подвести итоги жизни. Что в ней было правильного, а что неправильного. Я стал вспоминать своё детство, как я получил первую двойку по литературе, как первый раз влюбился. И вообще вспоминал все такие значительные события. Я пытался осмыслить это всё. Чтобы как-то определиться в мире. Но мира не было, и это затрудняло задачу. Ещё мне захотелось понять, что я тут делаю, зачем появился на свет, в чём моё предназначение, и в чём, так сказать, коренная суть моего существования. Эти вот вопросы можно было бы задать Богу, но Бога тоже не было, и я даже не знал, а был ли Он до того, как всё исчезло. Теперь вопрос о существовании Бога потерял смысл. Мне стало как-то неприятно от того, что так много важных вопросов потеряло смысл. Стало не на что опереться, даже присесть некуда было: все стулья исчезли. Но я всё же присел, и от этого проснулся. А может быть, от того, что кто-то очень громко заорал: "Осторожно! Двери закрываются!!"


ВЕТРЯНАЯ МЕЛЬНИЦА
(2009)

Танка:

Кругом ходит свет
Внутри старой мельницы
Поднимается
Как дым из печной трубы
В небо, в небо, и выше.

Без крыши
и крыльев стоит ветряная мельница. Стоит в чистом поле. Умерла старушка, ушла на погост. Осталась ступа. Обломались берёзовые прутья. Одна палка торчит. Высоко торчит – метров десять. Толщиной в полтора обхвата. Палка такая. Стоит наклонно, на край ступы опирается. По серебряному снегу, по теням голубым, по чёрной полынье бежит-катится, скользит рюмка водочки. А на белой скатерти реки-Старицы, меж берегов кружевных, тонко вышитых, мужики сидят, рыбаки сидят, рыбу ловят холодную, из воды ледяной. Замерзает вода в лунках кругленьких, будто в рюмочках, прозрачных, хрустальных. Походили мужики-рыбаки по снегу серебряному, потоптали снег, тропинки понаделали, полянки вытоптали. Побросало солнце искры по снегу. Идём мы, собираем искорки, в сумку складываем. Домой придём, печку затопим, полетят искорки в трубу печную, а из трубы в небо полетят, в небо, и выше. Поленья потрескивают, вода журчит, поленья берёзовые, вода падает, из колонки в ведро падает, долго падает, шумит печка, говором разговаривает, сказку сказывает, вода ледяная, журчит-поёт, песню поёт, свою песню, ледяную. Кто там на гармошке играет, на гитаре играет, песню поёт, поёт-разговаривает, о чём песенка, про что сказочка? По дороге машины ездят, снег мнут, по дороге люди идут, снег мнут, останавливаются машины, урчат что-то, своё, машинное, люди идут, снегом поскрипывают, на крыльцо заходят, ступенями стукают, пар идёт из дверей, закрывайте двери, к столу садитесь, праздник праздновать будем, зимний праздник, заснеженный, с огнём в печке, с морозцем за окном. А в лесу зима, всё поскрипывает, всё поухивает. На соснах высоких, на жёлтых ветках, на ветках горизонтальных совы сидят, к стволу прижимаются, на гармошках играют, перьями жмут кнопочки, кабаны приходят, в барабаны бьют, синички кружат, танцуют со снежинками, зайцы петляют, по снегу кренделя выписывают, письмена всякие, другие зверушки тоже приходят, мышки всякие, свои слова пишут, лоси рогами трясут, лапы сосновые обнимают всех. На погосте тихо, спит старушка, там все спят, написано, кто спит, а где не написано, кто там? тоже спит, не знаем кто. Берёзы стоят на погосте, в снежном облаке, будто паутинки пауки сплели, тонкие паутинки, белые. Берёзы и в других местах стоят, и на нашей улице стоят, в паутинках все. Трава жёлтая, трава белая, у неё кожа жёлтая, а одежда белая, из инея одежда, тёплая, меховая. Солнце растаяло, а луна оттаяла, было солнце искрящееся, а луна бледная, солнца нет теперь, луна поярчела, пожелтела, небо синее, красное, жёлтое, из тёмного, синего сукна сшитое, по краям отделано красным и жёлтым, будто шёлком далёким, китайским. Засыпает свет, тихо ночь идёт, ночь со звёздами, луна ходит, звёзды-кнопочки нажимает, играет небесная гармошка, свою песню играет, ночную, тёмную, только снег на лугу белый, в нём звёзды отражаются, и луна тоже. Свет в окошках горит, окошки в домиках, в домиках люди, за столом сидят, праздник празднуют, окошки жёлтые, и красные попадаются. Потом утро будет, солнце на дудочке заиграет, заиграет зайчиками по брёвнышкам, зайчики в окошки прыгают, в глазки твои падают, глазки твои откроются, на утро смотрят. Кошка-девочка сверху спрыгнет, потянется спинкой чёрненькой, по полу попрыгает, заговорит голоском тоненьким, скажет: вставай, корми меня. Свет разгорается, снег зажигается, будем печку топить, воду носить, чай пить будем тоже. Потом гулять пойдём, ветряную мельницу смотреть. О восьми углах мельница, о восьми стенах, только крыши нет, только крылья обломаны. А мы внутрь заберёмся, будем на гармошке играть, свечки зажжём, одна свечка загорится, из гармошки звуки польются. Петь будешь, песню весёлую, песню протяжную, песню печальную, песню тихую, песню громкую, далёко слышную, голос в небо уходит, как дым из печной трубы уходит, крыши-то нет, небо там, наверху, туда голос уходит, потом вниз спускается, в лес, и в луга, и к Чёрному озеру, по стволам сосен спускается, по берёзовым стволам стекает, по снегу катится, будто искорки, будто метелька январская.

Обратная Танка:

С неба, с неба, и свыше
Снега белая мука
Опускается
В потерявшую крылья
Ступу-мельницу.


ГАРЬ
(5-10 августа 2010, Липовка)

В это лето стояла такая жара, что у людей мысли и тела ходили порознь, встречаясь только в озёрной воде. После купания, когда тела брели по дороге домой, обливаясь потом, мысли ещё долго скользили в прохладной глубине, а на поверхности среди бликов солнца покачивались одни пустые скорлупки животов, плеч, коленей и ягодиц.

Ночью, когда тела валялись в беспамятстве, мысли возвращались и сплетались в сны. И тогда из-за леса приползала Гарь. У неё было тело, смешанное из тумана и дыма, как тела людей смешаны из мужчин и женщин. Но у неё не было мыслей, точнее, не было своих мыслей, поэтому её манили чужие. Она приползала, стелясь вдоль дорог и заглядывая в окна домов, где над спящими телами роилось кружево снов. Гарь проникала в это кружево и пробовала мысли на вкус и запах. Они были разными: сладкими и солёными, острыми и пресными, одни пахли придорожной травой, другие – верхушками елей. Но от Гари все сны начинали горчить и тревожно клубились как дым и туман. Людям снились кошмары, и они просыпались среди ночи, почувствовав запах Гари.

Нельзя сказать, чтобы Гарь хотела чего-то плохого или у неё были злые намерения, потому что она не была живым существом в полном смысле этого слова и не могла чего-то хотеть или преследовать какие-то цели. Мысли людей привлекали и притягивали её, как север привлекает магнитную стрелку, а промокашка притягивает воду. Когда люди просыпались, сны рассыпались, растворяясь в Гари. Поэтому у Гари появлялось что-то вроде сознания, довольно странного и обрывочного, сотканного из кусочков ночных мыслей многих людей. Эти кусочки не прилегали друг к другу плотно, как это бывает у одного человека, так что он даже не чувствует, где кончается один кусочек и начинается другой, а чувствует только эту непрерывность, которую называет своим «я». У Гари было много «я», точнее, кусочков разных «я», плохо пригнанных один к другому, как в неумелой мозаике, с промежутками, заполненными дымом и туманом. Её псевдосознание, похожее на фасеточный глаз насекомого, строило картину мира, далёкую от вѝдения человека. В этом мире кто-то за кем-то гнался и не догонял, кто-то убегал и был пойман в самый последний миг, по кругу неба гремел гром, сухой как щелчок курка при осечке, жёлтая трава вырастала из земли уже сухая, а деревья ложились на землю.

Людям мерещились зарева пожаров, и люди выходили в ночь из своих домов, вынося самые странные вещи, как если бы они были самыми необходимыми для продолжения жизни. Кто-то держал в руках икону, кто-то – канистру бензина, кто-то – вышитое полотенце, которым никогда не пользовались, и которое хранилось в дальнем углу сундука, а кто-то – недопитую вчера бутылку водки. Их тела одевались столь необычно, что это не объяснить ночной внезапностью. Были тела в шубах на голое тело, будто ожидался мороз, а не жар огня; тела в купальниках, будто ожидалось наводнение, а не пожар. Одни укрывали только левую половину тела, другие – только правую. Находились и такие, кто надевал сапоги, перчатки и шапку, как бы пытаясь защитить только то, что торчало из торса. За всем этим с полутёмного неба наблюдала тусклая Луна и мелкие иголки сонных звёзд. Потом мысли успокаивались и возвращались в тела, а тела – в кровати.

Возвращалась и Гарь, поумневшая, почти разумная. Но мысли её всё ещё оставались чужими кошмарами, и она хотела слиться с их владельцами. Это желание было неосознанным, но непреодолимым, сродни половому инстинкту. Сны из вчерашней ночи искали сны сегодняшней ночи, а те пытались дотянуться до завтрашних снов. Так у Гари появлялась память, и она сравнивала то, что было, с тем, что есть. А это рождало предвидение того, что будет, то есть то, что отличает разумное существо от неразумного: желания, надежды, мечты и цели.

В это лето стояла такая жара, что люди лишались надежды, желаний и цели, мечтали о тёплом дожде, в холодные ливни не веря. И снег, что кружится и падает с неба на землю, казался наивною сказкой, которой и дети не верят.

И люди глупели, а Гарь умнела. И я был одним из людей, и писал эту историю, и мне не давался финал. Наверное, потому, что я тоже глупел. А может быть, потому, что Гарь крала во сне все мои финалы и сплетала из них свой собственный нечеловеческий финал, лишь отдельные кусочки которого мне удавалось увидеть в моих ночных кошмарах, чтобы забыть поутру. И только изредка, когда моё тело пустой скорлупкой плавало в озёрной воде, будто тень мелькала смутная мысль о смысле утраченной жизни, чтобы тут же растаять в солнечных жарких и мутных от гари лучах. Будто и не моя мысль, а чья-то ещё, чужая, горько пахнущая.

Ночью звёзды не освещали Землю, они освещали Гарь, что окутывала Землю дымом-туманом. Мне снились чужие сны. Нелепые как их носители. Дым-туман сплетал эти сны в одно фантастическое кружево. Оно вращалось вместе с Землёй, поднималось в небо, где умирала старая Луна, опускалось до травы, прокуренной до желтизны. Или уносилось через выпуклый луг, чтобы плыть над вогнутой водою озера, где я чувствовал прохладу глубин. Потом возвращалось в деревню. И можно было ходить по всем половицам, или сесть на любую лавку, или облокотиться на любой стол, и смотреть сразу во все окна в тёплую тьму. И я забиралась во все постели, опускалась на все подушки, укрывалась всеми простынями. Я почти засыпала, размышляя о смысле непрошеной жизни, пытаясь нащупать… Но меня всё время отвлекали: я шёл в туалет опорожнить мочевой пузырь, у меня была ночная эрекция, я закуривал сигарету, мучаясь бессонницей. Я пыталась молиться перед иконой, хотя не ведала, что такое Бог, и не понимала, что мне просить у Него. В неизъяснимой печали я пыталась опустошить початую бутылку водки, хотя не знала жажды. Я примеряла одежду то на левую, то на правую половину, натягивала шапку и надевала сапоги, хотя и одежда, и шапка, и сапоги оставались там, где лежали. Я пыталась нащупать финал, который нужно найти до дождя на восходе солнца, хотя я не знаю, зачем.


УМРУ МОЛОДЫМ
(2010)

На завалинке сидели два старика и пели песню:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

Тот, что слева, всё время поглаживал свою кочковатую бороду, которая совсем не хотела приглаживаться, а хотела топорщиться во все стороны. Но видно было, что хозяину бороды это не так важно: а просто приятно сидеть, поглаживать бороду и петь песню:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

У правого старика бороды не было, лицо было востреньким и вроде не стариковским, а всё равно стариковским – подсушенным сильно. И голос у него был тоже засушенный, так что даже крошился, и старик будто разбрасывал вокруг себя крошки, когда пел:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

Слова куплетов старики пели как-то невнимательно, пробурчивали что-то себе под нос, путали, повторялись, несли отсебятину. Зато припев, как видно, им нравился, и они вовсю напрягали голоса:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

Песня эта сильно огорчала стайку молодёжи, неловко приткнувшейся у калитки. Ведь это была песня нового времени, молодёжная, там все слова важные. А старики в эти слова не вдумывались, да если бы и вдумались – чего б они поняли? И уже никак старики не могли умереть молодыми, пропустили они это время, прожили. Чего ж поют:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

Особенно огорчался самый молодой, который считался солистом. Ведь это он должен был выступать неожиданно и своим высоким звонким голосом, перекрывая хор, взлетая поверх других голосов, прокрикивать-пропевать дрожащее:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..

А старики пели не дрожаще, а жизнерадостно, даже весело. Назревал конфликт поколений. Но тут солнце погасло по-летнему быстро, сверкнув напоследок красным глазом, и опустилась ночь, и в ночной темноте уже не видны были ни завалинка, ни поющие старики, ни калитка, ни огорчённая молодёжь. Еще немного поплавали над землёй белые кочки бороды левого старика, да дрожащие от обиды бледные губы самого молодого. Но потом и они погасли, когда на небо вышли первые две звезды. Так и не разрешённая, проблема «отцов и детей» растворилась в ночи, только ещё какое-то время, будто крошки-искры от погашенного костра, уплывало в небесную тьму неуместно-жизнеутверждающее:
– Умру молодым!.. Эх, умру молодым!..


Филосотюры – философские миниатюры.
Вот, например.

КОГДА ОН ВЛЮБИЛСЯ
(февраль 2011)

Когда он влюбился, он испугался (потери себя). Но не послушался и отдался любви и страху (потери её). Предчувствия его не обманули, и он оказался на операционном столе. Хирург вскрыл грудную клетку и вырезал злокачественную опухоль любви. Но было поздно: метастазы разрослись по всему телу души, и ему оставалось недолго. После смерти они ещё встречались, но он всё больше молчал. Он вспоминает и печалится об ушедшем, думала она. Но он не вспоминал и не печалился, потому что нечем было вспоминать и нечем печалиться.

Когда он влюбился, он испугался (потери себя). Но не послушался и отдался любви и страху (потери её). Предчувствия его не обманули. Вот это придётся удалить, сказал хирург, тыча пальцем в любовь на рентгеновском снимке. Он испугался ножа и ушёл. Он ушёл далеко и надолго, а потом вернулся. Болезнь потерялась где-то в дороге, осталась валяться в придорожной канаве. А любовь приплелась за ним на верёвочке, притихшая, с широкими раскосыми глазами. Так они и гуляли по утрам вокруг дома и в парке: он впереди, а любовь сзади, на верёвочке.

Когда он влюбился, он испугался (потери себя). Но не послушался и отдался любви и страху (потери её). Предчувствия его не обманули. Отпусти меня, сказала она, мне больно. И он отпустил, хотя хотелось ещё крепче сжать объятия. Она вздохнула свободно, а он ушёл, чувствуя в кончиках пальцев пульсирующую фантомную боль. Вы обратились вовремя, сказал врач, ещё немного и было бы поздно. А так ничего страшного: поменьше курите, побольше свежего воздуха, поменьше волнений, побольше покоя. И выписал рецепт. Он написал ей письмо, в котором благодарил за то, что было, и за то, что кончилось. А потом приписал – но это ему только казалось, что приписал: вернись, мне больно.

Когда он влюбился, он испугался (потери себя). Но не послушался и отдался любви и страху (потери её). Предчувствия его не обманули. Врачи советовали, хирурги предлагали, а патологоанатомы пили чай с пряниками. Но он сделал вид, что его это не касается. И оно пронеслось по касательной. И он продолжил, а она отвечала, чтобы не обидеть, потому что не хотела его обижать. А потом оказалось, что это и есть любовь. Только не речная, а озёрная. Не от точки A до точки B, а в покое, то есть вечно. И когда он умирал, а она ещё зеленела, это было не в напряг и почти оптимистично.

Когда он влюбился, он испугался (потери себя). Но не послушался и отдался любви и страху (потери её). Предчувствия его не обманули. Он стал плакать. Потом поймал себя на том, что ему нравится плакать. Потом понял, что ему не нравится, что ему нравится плакать. И тогда он её вернул, хотя она никуда и не уходила. Тоже плакала. И он подумал: что же у меня в голове-то? Вот ведь она, живая. Чего ещё? А то, что предчувствия не обманули, так это дело житейское, перемелется – мука будет. Просто любовь оказалась бабочкой, в которую превратилась куколка, и бабочка вспорхнула и полетела свободно, куда хотела. А они думали, что она ушла, что вот ведь куколка – трогай её, сколько хочешь, никуда не денется, а бабочка летает сама по себе. Так бывает.




следующая РАВЕЛА-АКВАРЕЛИСТ
оглавление
предыдущая МИКРОАТЮРЫ






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney