ART-ZINE REFLECT

REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 14 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ

Юрий ВИННИЧУК. ОБЕД

aвтор визуальной работы - Ю.Проскуряков.

(Отрывок из романа "Весенние игры в осенних садах".
Перевод с украинского Э.Зельцман и Р.Левчина.)

1
– Ты меня любишь? – воркует на ухо Лидка, прижимаясь ко мне всем своим жарким телом.
– Люблю, – отвечаю я.
– Я тебя тоже люблю, – шепчет она, щекоча ухо язычком, и её горячее дыхание проникает в меня и обволакивает мозг.
Когда девушка объясняется мне в любви, у меня на глазах выступают слёзы, мне хочется плакать и рыдать, пасть перед нею на колени и просить прощения за всё, всё, всё. Мне хочется воскликнуть: нет, я не достоин тебя, я лишён всякого стыда, я переполнен грехом, я сплошной грех, я упырь, высасывающий жизненные соки из красивых девушек, я дьявол-искуситель, и Господь послал меня на эту землю, дабы подвергать испытанию добродетель таких невинных созданий, как ты… Но я, конечно, ничего такого не говорю, ибо миг признания в любви прекрасен, и хочется его продлить.
– Если ты бросишь меня, я не знаю, что с собой сделаю, – шепчет она.
– Я никогда тебя не брошу.
И мне хочется верить, что это правда, я искренне хочу, чтобы так и было, потому что, когда мы лежим в постели, всё сказанное шёпотом под одеялом, приобретает некий особенный смысл, как если бы это были магические заклинания. Я начинаю думать, что бы такого Лидке сказать приятного, и с этой мыслью проваливаюсь в дремоту. Но голос её возвращает меня к реальности:
– В воскресенье ты приглашён к нам на обед.
– Я помню.
– Наденешь ту кофейную рубашку и светлые штаны. Не забудь почистить туфли… Побрейся…
– Такое впечатление, будто я приглашён на приём к английской королеве.
– Даже хуже. Если ты хочешь, чтобы я на лето переехала к тебе, ты должен им понравиться…
В конце концов я засыпаю, и мне снится этот воскресный обед. Я лежу голый на столе, а вся её семья обступила меня со всех сторон, тычут ножами и вилками, кто-то сыплет соль и перец, кто-то мажет горчицей, и их хищные зубы старательно перемалывают моё мясо, выплёвывают кости и смеются, цыкая красной слюной.

2
Лидка привлекает меня тем, что она просто ходячий секс. Она готова отдаться где угодно – в первом попавшемся подъезде, в сквере, на крыше, в лифте, в последнем ряду кинотеатра и даже в кабинке туалета. Она вспыхивает с пол-оборота, просто надо знать места, которых следует коснуться. Коснёшься – и она пылает, как Жанна д'Арк. Её руки не ведают покоя. Где бы вы с нею ни были, её рука постоянно норовит нырнуть вам в карман и, нащупав созревающий овощ, мять его в каком-то сладостном самозабвении, которое – поразительно! – ни на минуту не отражается на её лице. Каждый, кто глянул бы в такой момент, подумал бы, что она слушает Брамса. И только я, я один, хорошо знаю, что она не слушает Брамса, а слушает мой стержень. Она играет на нём, как на кларнете. Иногда я думаю, что можно было бы написать ноты специально для её быстрых пальчиков. Я бы назвал этот шедевр "Вечерней рапсодией для разбуженного рога". Интересно, что я тут вообще вроде и ни при чём, как бы лишний. Лидке удалось найти с моим отростком настолько общий язык, что я им уже абсолютно не управляю. Порой меня охватывает страх, что они сговорятся и убегут, она выведет моего коня из стойла, вскочит на него и ускачет, оставив мне только колокольчики, чтобы я мотал ими, сзывая правоверных на вечернюю молитву. Мой штык реагирует на Лидку сразу, как только я её вижу, это уже не просто условный рефлекс, это правило этикета. Она хитро усмехается, и я уже знаю, что будет через секунду, и когда её рука шмыгает в мой карман, там уже всё готово – мой зверь ржёт от возбуждения, бьёт копытом и вскидывает голову. А когда приближается триумфальная минута, когда я готов устроить бесплатный фейерверк, Лидка затаскивает меня в какой-нибудь тёмный уголок, извлекает из штанин моих горячий револьвер и обречённо выстреливает себе в рот. В этот миг звучат литавры, вспыхивает свет, Брамс встаёт и снимает шляпу. И если бы мне кто-нибудь воткнул в задницу пёрышко, я бы полетел.

3
Они накрывают стол в садике под развесистыми вишнями, под которыми вызревают наши брачные ночи, ведь они всерьёз думают, что мы поженимся, делая при этом вид, что сегодняшний обед – это обычная ежедневная еда, ничего особенного. Но я-то вижу, что это не так. Их обед должен окончательно пленить моё сердце. Кто знает, не подсыпано ли в еду какое-нибудь зелье – высушёные и истолчёные крылья нетопыря, язык ящерицы, муравьиная кислота, паучья лапка.
У её мамули грудной голос, и кажется, что она не разговаривает, а квохчет над своим единственным цыплёночком. Что-то из этого квохтанья я уже улавливал и в голосе Лидки, оно пробивалось иногда, словно отголоски блуждающей радиостанции. Теперь я знаю, каким станет её голос лет через десять. Она тоже начнёт квохтать, наслаждаясь жизнью добропорядочной квочки.
Когда-то, должно быть, и папашу её так вот точно заманили на воскресный обед, и он, раб желудка, полуголодный студент из глухого села, позволил спеленать себя их сетями. И лишь после сообразил, что и обеды эти театральные, и голоса, и разговоры, и наряды…
По его задумчивому взгляду, каким он, сидя в кресле-качалке, оглядывает вишни, можно догадаться, что и он вот тут когда-то обедал впервые, а может, и вишни вот так же спели и розовели на солнце. А панна Мирося, будущая его супруга, выгодный пухленький матрасик с пульсирующей ямочкой под горлом, сидела напротив и носиком чёрной туфельки чиркала по травке, как это делает теперь её дочка.
За столом, кроме родителей и нас с Лидкой, цветёт привядший анемон, сестра пани Мироси – тётя Роксолана. На голове стареющей девицы колбасятся неимоверные кренделя из густых светлых волос. Физиономия, густо намакияженная и напудренная, смахивает на японскую маску. Ощущение, что за столом с тобой сидит покойница, не из приятных. Тёте Роксолане под пятьдесят, и, как шепнула мне Лида, она ещё не тронутая. Ну что ж, её невинность целиком на совести Лидкиного папули.
– Она тебя ненавидит, – предупредила Лида.
– За что?
– За Роксолану.
Этого следовало ожидать.
За уткой папаша начинает что-то плести про политику, но разговор не клеится. Наконец, тётя Роксолана, откашлявшись, выпускает давно сдерживаемый пар:
– Пан Юрко, Лидуня воспитана в давних галицких традициях. Она не какая-нибудь там вертихвостка. К нам тут приходили вполне порядочные ребята, но она их не желала. Берегла себя, как никто. А в нынешние времена,.. вы сами знаете, что это такое, когда в девятом классе делают аборты. Лидуня не такая. Она в пять лет читала наизусть Шевченко…
Что ты, дурища, знаешь про неё? Да мы с вашей Лидуней трахались прямо на крыше того самого дома, под которым торчит памятник Кобзарю, и, ей-богу, он своей воздетой десницей благословлял нас: "Давай, парень, не ленись, да слушай, дышит ли!". И Лидуня дышала, да так, что мне приходилось закрывать ей рот, дабы вечерним прохожим не испортить святого воскресенья.
– …Она много читала. Мы водили её в оперный театр…
Любились мы и в опере. Там такие чудесные закоулки, в которых тебя ни одна живая душа не найдёт. В театре Заньковецкой, правда, могут спугнуть. Там слишком громкая акустика, и шаги отдаются так, словно кто-то совсем рядом, так что приходилось часто
останавливаться, настораживать уши и прислушиваться. Однажды недалеко от мастерской главного художника Лидка забыла на подоконнике свои трусики. Каково же было наше удивление, когда на следующий день, снова охваченные пылкой тягой к театральному искусству, мы их обнаружили на том же самом месте.
– …в филармонию…
И там тоже во время симфонического концерта мы забирались за какие-нибудь шторы и в полной темноте спаривались, словно дикие звери. А в конце, когда я отдёрнул штору и свет проник в тот закуток, мы чуть не лопнули от смеха, так как оказалось, что Лидка опиралась руками на лысую голову вождя революции, которую тут спрятали подальше от национально ориентированных глаз. По идеально-белой лысине стекал на грудь мой сок.
– Именно поэтому, пан Юрко, мы просили бы вас перестать писать все эти гадости, все эти мерзости, которые вы печатаете в этой вашей газете.
Наконец-то она выдавила из себя то, что отягощало её непорочную душу.
Зависла тревожная тишина. Лидуня несмело хихикнула и закусила нижнюю губку, исподлобья следя за мной. Папаша на всякий случай перестал жевать и с полным ртом замер, вытаращив встревоженные глаза. Матушка состроила разумную мину, словно бы совсем не тётя Роксолана вынесла безоговорочное решение, а сама Богородица.
Старая дева ещё с минуту пронизывала меня своими совиными очами и, убедившись, что я проглотил первую пилюлю, угостила второй:
– Вы не представляете, что мы пережили, когда Лидуня сообщила, что встречается с вами. Я ещё её переспросила, тот ли это самый, кто так мерзко оклеветал нашу Роксолану*… Да отдаёте ли вы себе отчёт, на что замахнулись? Да ведь наша Лидуня воспитывалась на идеале Роксоланы.
"Возьми меня, как султан рабыню! Трахни меня! Я твоя невольница, делай со мной, что хочешь! Скажи мне: Роксолана! Обзови меня! Нет, не так… грубее… так… так…".
– Моя мама назвала меня Роксоланой в те времена, когда это было, как вызов! Человек с таким именем был обречён. Даже языка нет, чтобы я могла выбиться наверх. Вы понимаете? Мы читали про Роксолану из-под полы…
Я знаю. Я тоже читал из-под полы. Но я уже вылечился. Я уже не болен унизительной болезнью рабства. И больше молиться на ваши рабские идеалы не хочу.
– И вдруг эта ваша "Жизнь гаремная"… Я не верила своим очам. Я спрашивала знакомых, настоящая ли это ваша фамилия. Я была уверена, что в действительности вы какой-нибудь Кох или Кауфман. И, наконец, я нахожу людей, которые знают вашу семью. Оказывается, вы – галичанин! Вы наш! И ваш отец был в УПА**! Правда, не в бандеровцах, а в мельниковцах, но с этим ещё можно кое-как примириться. По крайней мере, я уверена, что не он вас так воспитал. Я долго думала над этим. Я прочитала все ваши книжки, все публикации, чтобы разгадать эту загадку. И я поняла. Вас сделала таким система. Вы жертва коммунистической системы. И мне стало вас жаль.
Я глянул на неё и увидел, что её глаза блестят от слёз. Чего она ждёт от меня? Чтобы я раскаялся и припал к её невинным стопам, заламывая руки? Но я мог бы и ответить. Я мог бы сказать: "Тётушка! Знаешь ли ты, что такое любовь? Знаешь ли ты, что это, когда два жадных тела какой-то безумной силой притягиваются друг к другу и сплетаются в единый клубок? Когда всё, что было до того и будет после, расплывается в каком-то тумане, а остаётся только то, что есть сейчас – сумасшедшая песня тела, танец огня, буря и натиск, извержение вулкана, всемирный потоп! Что ты вообще знаешь? Ты, которая ни разу не захлёбывалась хмельным вином спермы? Что знает твой язык, который лизал только мороженое? Что знает твоя задница, кроме сидения на унитазе?.. Даже твоя сестрица не сможет тебе чего-то большего рассказать, потому что наверняка любилась она только в темноте и под одеялом, да и то не чаще, чем раз в неделю…".
Я мог бы всё это сказать, но промолчал.
Тем временем мы с Лидкиным отцом остались одни, женщины отправились готовить десерт. Мы выпили, и он опять что-то там замолол о политике, я не слушал, но когда он спросил, что я по этому поводу думаю, я выпалил:
– Говно!
И оказалось, что попал, не целясь.
– Именно! Говно! – моментально оживился старикан. – Я ж сразу почувствовал, что вы свой парень и скажете как раз то, что я думаю. И так оно и вышло! Я подумал: говно! И вы сказали: говно! Хотя могли бы состроить из себя сверхкультурненького. А я вам так скажу, я всех этих пижончиков – "ах, будьте добры, ох, извините, пожалуйста!" – на дух не переношу! Моя жена мне за это слово прямо не знаю какую проповедь бы вычитала.
– За какое слово?
– Да за "говно"! Потому что мне не разрешается такие слова употреблять. А так иногда хочется! Знаете, что я вам скажу: не слушайте вы эту прибацанную Роксолану. Баба без мужика звереет. Раньше меня только моя жена воспитывала, а теперь, как эта у нас поселилась, сразу обе. Иной раз думаю: может, ей отравы какой подсыпать?
– А почему бы вам её не трахнуть?
– Кого? Эту старую деву?
– А отчего бы и нет? Задница у неё аж просится.
– Так она ж ещё целка!
– Ну и что? Хотя я сильно сомневаюсь. Может, мужика у неё и не было, но за столько лет могла давно себе это сокровище проколупать – не пальчиком, так огурчиком.
– Что вы говорите? Думаете, она себя могла удовлетворять огурцом?
– А чем огурец плох? Одним словом, изнасилуйте её так, чтоб аж на стену лезла. В милицию она не пойдёт. Увидите – ей это понравится.
– Думаете?
– Гарантирую! Ещё и добавки захочет.
Глаза у него загорелись, и я уже видел, как мозг начал лихорадочно разрабатывать посягательство на невинность невестки. Жаль, что не увижу этой экзотической сцены. С удовольствием держал бы за ноги.
– Но скажите… перед тем, как её отодрать,.. не сказать ли ей что-нибудь такое… Знаете, что-то ласковое… может, даже чмокнуть?
– Не тот случай. Тут надо обойтись без слов. Если начнёте говорить, размякнете, и она перехватит инициативу. А так подкрадываетесь без слов, валите её на пол…
– Может, лучше на кровать?
– Послушайте, пан Роман, да вы кого-нибудь в жизни насиловали?
– Нет, а что?
– Ну, так слушайте и запоминайте. Насиловать на кровати гораздо труднее, потому что кровать пружинит, а женщина может подбрасываться, и тогда бывает очень трудно сохранить равновесие. А вот пол – идеальное место для изнасилования. Руки её закручиваете ей за спину и держите левой рукой оба её запястья. Таким образом, ваша правая рука свободна. Что вы делаете ею?
Пан Роман тряхнул головой и мужественно изрёк:
– Буду её за сиськи дёргать.
– Так вот: правой рукой сдираете трусы. Одним резким рывком. Рраз – и нету. Женщины без трусов теряют запал к обороне. Вся их сила в трусах. Оставшись без них, она сама раздвинет ноги. Ваша невестка – это такой тип бабы, которая хочет, чтобы её взяли силой. Можете даже врезать ей по роже.
– А перед этим сам врежу грамм этак…
– И всё испортите. Как дыхнёте на неё, так она и решит, что вами овладела не похоть, а горилка. Тогда уж она будет защищаться до последнего и ни за что не поддастся. Советую не только не пить, но и не наедаться.
– Ага, значит, надо насиловать её натощак?
– Именно. С набитым животом такое нелёгкое дело можно и завалить.
Он снова задумался, а я радовался, что мне удалось его раззадорить, пробудить в нём настоящий азарт, разжечь страсть, таившуюся столько времени.
– А, ей-богу, задам ей жару! – он потёр руки. – Жаловаться не будет. Слушайте, а скажите мне, только честно, вы уже мою Лидку… того?
Я усмехнулся.
– Э-э, да что я спрашиваю! – он махнул рукой. – Ясно, что за ручки уже давно не держитесь. Да я не против. Ей-богу, не против.
Тут явились женщины с вишнёвым тортом и кофе. Старикан был уже изрядно поддатый и игриво косился на невестку. Та топырила губу и, по всему видно, собиралась с мыслями, дабы разродиться новой тирадой. Лидка села рядом со мной, и её рука легла мне на колено.
– Пан Юрко, – заговорила тётя Роксолана, – наш народ много претерпел, кто только его не унижал, кто только не издевался… но он всё это пережил. И вот теперь, когда можно про всё это писать, вы пишете про… про… про этот ваш…
– Стержень и сокровищницу! – гоготнул старый. – О-о, я помню.
Гневные очи сестёр пронзили его, и он опустил голову.
– Именно! – продолжила тётя. – Вы пишете такие свинства, каких наша литература никогда не знала. И не только литература. Наш народ воспитан в традициях чистой любви. В его языке даже не существует нецензурных слов.
– Говно! – сказал старый.
– Ромка, перестань! – перепуганно кудакнула пани Мирося.
– Чего "перестань"? – не сдавался он. – Если это слово нецензурное, то признайте, что оно существует. А если оно цензурное, так не запрещайте мне его употреблять.
– Я имею в виду другие слова, – сказала тётя.
Лидкина рука гладила мою ногу.
– Есть очень много важных тем. Например, голод… – нудила тётя дальше, нарезая вишнёвый торт, и вишни брызгали красным соком, – …репрессии… когда людей ночью вытаскивали из тёплых постелей…
Лидкина рука расстегнула мои штаны и вытащила из тёплого логова мою дубинку.
– Наш народ не раз восставал против угнетателей…
И мой стержень точно так же под Лидкиными пальцами восстал, и я ощутил, как по телу разливается жар.
– Почему вы не пишете о наших героях?
Мой рог героически пульсировал в Лидкиной ладони, чувствуя то же, что чувствует цыплёнок, когда ему сворачивают шею.
– Про вас говорят страшные вещи. Я, конечно, не верю, но подумайте: про других такого не говорят!
Лидкины пальчики бегали так проворно, что я начал уже закусывать губы.
Пани Мирося положила нам по куску торта и налила кофе. На минутку Лидка оставила в покое мой шланг, чтобы надкусить торт и отпить кофе.
– Вы упали в моих глазах…
Оставленный на произвол судьбы мой прут сразу же опал.
Но невозможно пасть в пальцах Лиды, через минуту они, умащённые кремом, заскользили вверх-вниз, и штык мой вновь вытянулся по стойке "смирно",
– Вы умышленно противопоставили себя обществу. Говорят, вас даже хотели отлучить от церкви…
– От православной, – сказал я. – Но оказалось, что это невозможно, поскольку я греко-католик. А жаль…
– Не юродствуйте!
– Почему же? Я бы пополнил неплохую компанию: Мазепа, Толстой, Джордано Бруно, Жанна д'Арк, Савонарола, Ян Гус…
Она смотрела на меня, как на сумасшедшего. Потом перевела взгляд на свою сестру, и та, наконец, изрекла:
– С такими взглядами вы никогда не получите нашу дочку.
В этот миг мой револьвер забился в конвульсиях, выстреливая живицу туда, куда его нацелила Лидкина рука: прямо на колени тёти Роксоланы, сидевшей напротив меня.
У бедняжки дыханье спёрло, и её вытаращенные глаза медленно опустились, чтобы увидеть этот ужас. Мамаша ничего не заметила. Она смотрела на Лидку, которая, вытащив руку из-под стола, с наслаждением облизывала пальцы.
– Лидуня! Да вон же на столе салфетки!
– Ах, этот крем такой вкуснющий! Со сливками… Как раз такой я люблю.
Я тихонько затянул молнию на штанах и выдохнул воздух. В голове играли скрипки и виолончели.
Перепуганные очи тёти Роксоланы поднялись, наконец, над столом, и она, вперив в нас звереющий взгляд, взяла со стола салфетку и вытерла колени.
Пан Роман лукаво усмехнулся. Неужели он что-то заметил? А, неважно.
– Что-то капнуло, Лана? – спросила пани Мирося.
– Кофе… – ответила тётя, и на её напудренных щеках разлился здоровый женский румянец.
– А давайте, Юрко, ещё врежем! – сказал пан Роман, наливая мне вина. – Что вы слушаете этих дурных баб? Вы мне нравитесь. А знаете, почему? В здоровом теле – здоровый бздух.
– Ромка! – прошипела его жена. – Ты что, сдурел?
– Он уже и его нам испортил! – вскрикнула тётя. – За какую-то четверть часа, когда мы их оставили наедине, этот извращенец и его заразил! Это ужас! С этим надо бороться, как с инфекцией!
- Пани Роксолана! – сказал я. – Я предлагаю вам уединиться со мной минут этак на двадцать. Ведь вы такая стойкая – вам нечего бояться.
– О Господи! – захлебнулась пани Мирося с вытаращенными глазами.
Тётя беззвучно хватала воздух ртом, как рыба на суше, её лицо наливалось свекольным соком, и сдохнуть мне, если её трусы не намокли от возбуждения.
– Чем это пахнет? – принюхалась пани Мирося и поднесла к носу салфетку, которой только что вытирала колени пани Роксолана.
– А что, уже забыла этот запах? – залился смехом пан Роман.
– Мерзавцы! – взвизгнула мамаша и выскочила из-за стола. – Лидка! Марш в дом! И чтоб я тебя с этим… этим… выродком больше не видела! Чтоб даже имени его не слышала!
Папаша ржал, схватившись за живот, а Лидка тем временем спокойно положила в кулёк бутылку вина, пару ломтей торта и, взяв меня под руку, сказала:
– Кажется, нам пора, Юрчик!
- Лидка! Ты куда?!
– У нас в программе ещё пикник на природе!
– Благодарю за угощение, – сказал я, и мы пошли.
– Ты с ним не пойдёшь! – не успокаивалась мамаша.
– Всё было очень вкусно, особенно торт, – бросил я через плечо.
– Юрко! – крикнул старикан. – Позвони мне на днях, сходим пивка дёрнем! И я тебе расскажу, как прошла операция.
– Какая ещё операция? – тряслась от гнева его супруга.
– Операция "Дупа"!

4
Вера прекрасно знает, где я оставляю ключи, и поэтому, когда я в то воскресенье вернулся домой, она лежала на канапе вся раскрасневшаяся после ванны и смотрела какую-то нудоту по видику. Рядом на журнальном столике красовалась раскупоренная бутылка шампанского, которую я вообще-то приберегал для Лидки.
– Ты где шлялся? – спросила она, сбрасывая с головы закрученное чалмой полотенце.
Алкоголь выразительно повлиял на тембр её голоса.
– И какая это стерва надевала мой халат?
Удивительно, как легко женщины вживаются в чужие вещи. Халат по очереди надевали все девушки, которые тут появлялись, но каждая считала его своим, и я всегда слышал одну и ту же фразу: "А где мой халат?". Поэтому я вынужден был перед визитом следующей дамы стирать этот несчастный халат с мылом, чтобы убить запахи их духов, дезодорантов и прочего свинства, которым они успешно одурманивают наши носы. На сей раз я не успел сделать это своевременно – и вот попался.
– Да это моя сестрица приходила тут прибрать, – отозвался я как можно более безразличным тоном.
Об этой моей мифической сестре знали все мои подружки, хотя ни одна не могла похвастаться, что видела её. Я тоже её никогда не видел, но она столько раз выручала меня, что я проникся к ней чистой братской любовью. Ведь это она намалевала на зеркале сердце, пронзённое стрелой. Это она постоянно забывала у меня какие-то кремы, пудры, лаки, бижутерию, пилочки для ногтей, тушь для ресниц. Да это бы всё ещё пол-беды, даже забытые ею трусики и лифчики не создавали мне такой проблемы, как щётки для волос с остатками этих самых волос. Ведь я уже и сам не помнил, блондинка моя сестра или шатенка, а то, может, брюнетка или рыженькая.
– А ты что, уже и сестру свою трахать начал? – поинтересовалась Вера, и я оцепенел, лихорадочно размышляя, что же на этот раз было тут забыто, но вслух хмыкнул:
– Да я бы не отказался, но она воспитана несколько строже, чем я. А что?
– Да ничего. Просто вся подушка пахнет духами и перемазана помадой. Поскольку это не мои духи и не моя помада, значит – твоей сестры. А как ещё можно перемазать помадой подушку, если не отдаваясь тебе, лёжа на животе?
Чем мне Вера нравится, так это своим интеллектом. Она много читала и умеет делать выводы. Эту несчастную подушку она примостила себе под спину и теперь обличающе тыкала пальцем в розовые пятна помады.
Ну, всё. Отныне в мою койку ни одна задница не ляжет, пока рожу не умоет!
– Сволочь ты, – сказала она, хлебнув изрядный глоток шампанского.
В её словах звучала горькая правда. Я, вздыхая, поплёлся на кухню, вынул из холодильника бутылку вишнёвки и тяпнул из горла.
– Почему ты не ужинаешь? – спросила она с выразительной иронией.
Прежде чем ответить, я постарался припомнить, что я ей соврал про это воскресенье. Кажется, я должен был идти на работу готовить свою колонку в газете. У нас, журналистов, выходных нет. Следовательно, я должен быть голоден, как дикий кабан. А Вера знает, что питаться в городе я не люблю. Ну что ж, у меня есть ещё друзья, которые не откажутся накормить.
– Я у Владка перекусил. Он передавал тебе привет.
– Как мило! Спасибо… И что ж ты там ел?
– Картофельные оладьи.
– Я тебя, любимый, сегодня везде искала и обзвонила всё, что можно. В редакции вообще никто трубку не брал, а Владкова жена сказала, что её муж уже неделю в Польше. Это так, между прочим.
– Ну и что это меняет? – не сдавался я. – Если он в Польше, так я уже и не могу зайти к ним на оладьи?
- А как же с приветом?
– А очень просто. Он как раз позвонил, услышал, что я у них, и передал тебе привет.
Железная логика сражает женщин наповал. А почему? Потому что мужчины умеют мыслить логично. И это их выручает. Но не всегда.
Я уже нацелился в ванную, чтобы смыть последние следы греха, когда в кухню вошла Вера, и уже по её ехидной усмешке можно было предвидеть, что готовится что-то феноменальное. Но, видит бог, я не ожидал ничего такого. Да и вообще, мог ли я в тот момент нормально мыслить, когда она прижалась ко мне и так поцеловала взасос, что я утратил дар логичного мышления на ближайшие полчаса. Одновременно её лукавая ручонка расстегнула мои штаны и проникла в привычные для неё края. Но это священнодействие длилось считанные секунды. Вера оттолкнула меня и поднесла ладонь к своему чуткому носику.
Сердце моё остановилось, и я понял, наконец, всё коварство её поступка – способ, известный ещё со времён первобытнообщинного строя. А через миг моя щека расцвела неповторимым свекольным цветом от пощёчины, нанесённой её ладонью, пахнущей – о, раны Господни! – Лидкой.
Вас когда-нибудь девушки били по морде? О, это удивительное, ни с чем не сравнимое чувство. Это сильнее слов: "Я люблю тебя", – ибо пощёчина означает не просто любовь, но любовь огромную, настоящую, любовь до гроба. Получив такую затрещину, вы можете, наконец, оценить всю силу чувств и страсти девичьей. Можно, я не буду повторять слова, сорвавшиеся с её нежных уст? Я дал ей выпустить этот словесный фонтан и налил стакан вишнёвки. Вишнёвка – это лучшее средство от истерики. Ничто так не успокаивает разгневанную женщину, как добрая старая вишнёвка.
– Всё, это конец, – её зубы стучали о край стакана. – Ты для меня умер. Даже не пробуй объяснять, что это запах твоей родной сестры! Я не хочу ничего слышать. Ни слова.
Я молчал, как рыба. Моё лицо приобрело такое выражение, словно мне только что продиагностировали рак.
– Ты не поверишь, но я тебя любила. Это было настоящее чувство, и ты убил его.
На всякий случай я шмыгнул носом. Иногда женщины на это покупаются. Но тут был не тот случай.
Вера повернулась и вышла в спальню, закрыв за собой дверь. Я выдохнул наэлектризованный воздух и пополз в ванную.
Ласки на лоне природы преподносят порой неприятные подарочки.
Лёжа в ванне, я задумался над сегодняшним изуродованным днём. Он просто не мог закончиться иначе и закончился именно так, как того требовали тайные предначертания судьбы.

5
Каждая из моих подруг отличалась какой-нибудь неповторимой гранью, которой не было у других. У Веры был интеллект. А девушки с интеллектом встречаются ещё реже, чем девственницы. Эти тропические растения прорастают преимущественно в сакральной тишине квартир, забитых книгами, которых не читает никто, кроме них. Постепенно им начинает не хватать того, что они читают, и они начинают царапать что-то на бумаге, делая таким образом две непоправимые глупости: увеличивая количество книг и уменьшая количество женщин. Потому что сами они с этого момента перестают быть женщинами и превращаются в волшебниц, фей, вилисс, в чьих жилах течёт не кровь, а нектар. Интеллектуальные барышни молчаливы и задумчивы. Да и в самом деле – о чём можно говорить с девушкой, которая прочитала Хайдеггера? С ней можно только молчать. Если вам выпадет с такой девушкой познакомиться, и вы начнёте, как обычно, трындеть о том, о сём, она вас смеряет таким взглядом, что вы станете импотентом этак на полгода…
Вера прочитала не только Хайдеггера, но и Ницше, Фрейда, Маркузе, Поппера, Леви-Стросса, Юма, Канетти, Сартра и прорву других монстров. Одно лишь сознание того, что передо мной раскинулся такой поразительный источник знаний, вызывало у меня какое-то неудержимое желание, которое приходилось удовлетворять долго и методично. Когда я лежал на Вере, мне казалось, что подо мной вся вавилонская библиотека. Обладая Верой, я обладал Гертрудой Стайн, Вирджинией Вульф, Айрис Мэрдок, Эмили Дикинсон, Франсуазой Саган, Сильвией Платт, Натали Саррот, Лесей Украинкой и Оксаной Забужко.
Они лепетали со мной на всех языках мира, и я ощущал себя языческим жрецом, который должен непрерывно с кем-то совокупляться, приводя этим ритуалом в движение всю нашу затраханную планету.
Лоно Веры напоминало роскошный апельсиновый лес, и когда я припадал к нему ухом, то улавливал шум морского прибоя, крики чаек, лепет парусов кораблей, которые прибывали из Византии, Ассирии, Египта… Там, в его глубинах, билось сердце океанов, дивные мистические рыбы сверкали глазами в переплетении алых кораллов. Корабли шли к берегу, неся груз слоновой кости, имбиря, кайеннского перца и корицы. Мне казалось, что, заглядывая в её лоно, я вижу всех этих хайдеггеров, как они, голые по пояс, загорелые дочерна, обливаясь потом, тащат огромные мешки, разгружая заморские корабли.
И тогда меня охватывал страх. Как смею я проникать сюда своим тупоголовым бревном, этим свирепым тараном, сконструированным для разрушения варварских крепостей, пробивания дубовых врат – сюда, в эту страну чудес, в это нежное, пугливое, солнцем прогретое озерцо?
…Если смотреть на лоно в густой темноте, то можно увидеть, как вокруг него сияет золотой нимб; кажется, вот-вот из него взойдёт утреннее солнце, точь в точь, как восходит оно из Великого Небесного Лона и в него же заходит. Когда вы касаетесь его пальцами – оживают звуки невидимой тайны, неясные намёки мелодий, меланхолия пространства с бесконечными коридорами лабиринта.
Лепестки Вериного лона сжаты, как створки устрицы. Вы когда-нибудь лакомились устрицами? Они и на вкус, как Верина сокровищница. Устрицу едят ещё живой, добавив для вкуса перца, соли и уксуса. Она начинает пульсировать, дрожать, и такую перепуганную устрицу глотают, запивая белым вином.
Вообще, если честно, у Веры на меня больше прав, чем у других. Ведь это я лишил её невинности.
Живя в Галичине, вы не можете быть уверены, что, приведя девушку к себе домой и даже оставив её на ночь, вы ею овладеете. Она может оказаться целочкой и лепетать что-то о любви. Целочки бывают разные. Одна не даст снять с себя даже туфельки, другая снимет всё, но до истерики будет защищать свои трусики.
У женщин любого народа есть свои конкретные части гардероба, которые они защищают до конца. У украинок это – трусы. Вы можете всё с неё посдирать, гладить везде, даже в тех экзотических местах, которые находятся в трусиках, но снять их она вам не позволит. Она вцепится в них пальцами так, что те побелеют, она будет скрещивать ноги в такой замок, что, кажется, лишь смерть сможет его разомкнуть. Счастье ещё, что в моду вошли трусики нежные и тоненькие. Их можно просто порвать. А как мучились наши отцы, теребя добротную, крепкую фланель?..
Но уж если вам удастся с неё сорвать сей последний символ независимости, она сразу обессиленно сникает и с какой-то самодовольной грустью раздвигает ноги.
Бывают и такие невинности, которые, не дав с себя снять трусики, радостно примут ваш стержень в любые другие места. К ним принадлежала и Вера. Девственность она берегла для мужа. И это в в её двадцать два года! Лишь через три месяца мне удалось убедить её, что он того не стоит.

6
Когда я вылез из ванной, Вера досматривала ту самую нудоту.
– Даже не приближайся ко мне, – произнесла она каменным голосом.
– Хорошо, – ответил я, сбрасывая рубашку и укладываясь рядом. С женщинами главное – не спорить.
– Даже не прикасайся ко мне, – сказала она ещё твёрже.
– Боже упаси, – ответил я и притянул её к себе.
Тело её выгнулось луком, и ладони упёрлись в мою грудь:
– Перестань, уйди от меня, я тебя ненавижу, ты всё, всё разрушил, ты негодяй…
Дальше она уже не могла говорить, потому что я начал её целовать, и слова тут были ни к чему. И как раз вовремя, потому что и из телевизора раздалось прерывистое дыхание Шарон Стоун.

7
– Ты любишь меня? – спрашивает Вера.
– Люблю.
– Если ты бросишь меня, я тебя убью.
– Я никогда тебя не брошу.
– В следующее воскресенье ты приглашён к нам на обед.
– Я помню.
– Наденешь ту кофейную рубашку и светлые штаны. Не забудь почистить туфли… Побрейся… Если ты хочешь, чтобы я к тебе переехала на лето, тебе надо им понравиться…
-----------------
*Речь идёт о фрагменте украинского национального мифа – истории об украинской девушке по имени Роксолана (имя восходит к названию одного из сарматских племён, живших некогда на территории современной Украины; по одной из гипотез, отсюда и "россы, русы, русины"), похищенной татарами, попавшей в гарем к турецкому султану и ставшей его любимой женой, о чём, в частности, был написан одноименный роман П.Загребельного. Автор упоминает здесь и далее цитирует своё произведение "Жизнь гаремная" – травестийный вариант той же истории.
**Украинская Повстанческая Армия, в советской прессе обычно именовавшаяся бандеровцами. Лидер УПА Степан Бандера, как и его сторонники (собственно бандеровцы), был противником сотрудничества с гитлеровской Германией в борьбе против сталинской России. Однако другой руководитель УПА, Андрей Мельник, со своими сторонниками (мельниковцами) выбрал именно этот путь. С.Бандера просидел всю войну в нацистском концлагере и был убит советским агентом после войны. (Прим. переводчиков).

следующая Эва КАСАНСКИ. СЕКС И ДРУГИЕ ТАЙНЫЕ ИГРЫ
оглавление
предыдущая Анатолий ШЕПЕЛЁВ. Я Щ Е Р И Ц Ы

blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah

πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект
Юmoney