ART-ZINE REFLECT
REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 32 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ
ИРИНА ЕРМАКОВА. Аншлаг
aвтор визуальной работы - Irina Dobrushina
ПОХОДНАЯ
Я признана счастливой,
я признана живой,
и призвана по ветреному миру
за сильно пьющим ангелом
с блестящей головой
нести его трагическую лиру.
С квартиры на квартиру
ходячею строкой
по залам и прокуренным кофейням
следить за разливающей
магической рукой,
чтоб инструмент вручить по мановенью.
А дети и поэты,
и прочий люд в миру,
и пастухи под райскими кустами,
ВЗЛЕТАЮТ ВСЕ, –
когда свою высокую игру
он пробует расстроенными нежными к утру,
холодными дрожащими перстами.
И небо замирает,
и звук идет в зенит,
и с ним, тысячелетним – вечно юной –
вольно мне, безнаказанной,
пока он чутко спит,
перебирать невидимые струны.
***
Шальная минутка, весёлая водка,
Темнеет, поедем кататься, красотка,
Купаться поедем, накупим черешни,
Машина свободна. – А время? – Конечно!
Поедем. Пора возвращаться к себе.
Маяк подмигнёт фонарём на столбе,
И море заплещется в памяти сводной:
Сегодня мы все, как нарочно, свободны.
Вот счётчик ретивый взыграл и забился,
Вот бабушка Соня на керченском пирсе,
Знакомые детские звёзды взошли,
Рассыпался воздух, не видно земли.
Отлив оставлял полосу на заборе.
Ты помнишь о море? Я помню о море.
Прилив растравляет – намоет и солит.
Ты помнишь о море? Я помню о нас,
Я помню блестящий лазоревый таз,
Где бабушка крупные рыжие солит
Икринки, на солнце – пролётные брызги, –
Подробности происхождения жизни.
Чабрец, подорожник, бессмертник, крапива.
Нам – глубже, южнее, до горла пролива,
Где чёрные воды касаются тверди,
Ты помнишь? Ещё бы, я помню о море.
Я помню, мы живы, а значит – возможны,
Свободны, невидимы и бездорожны,
С пером под лопаткой, при полном разоре.
Я помню, за нами – открытое море.
***
...под утро где-нибудь часам к семи
когда полоска света под дверьми
краснее чем стрела из Петербурга
ты может быть прочтёшь меня подряд –
снег
едкий клевер
чёрный виноград
подумаешь лениво что жила
как бабочка которую достала
прожгла адмиралтейская игла
что час восьмой и смысла нет ложиться
что поздно слава богу жизнь прошла
что всё бывает именно потом
что крылья отсыхают под стеклом
хотя куда видней из-за стекла
что я была занятным экземпляром
в коллекции твоей
что я была...
ШАРМАНЩИК
Пёстрый ящик, тоска расписная,
битый век со двора — ко двору.
Обезьянку знобит на ветру:
— Помнишь?
— Знаю.
Перелеском, просёлком, заречной,
мелким звоном монеты шальной —
помнишь сдержанный скрежет ручной,
заводной золотой бесконечный.
В красной кофте мартышку дразнить,
пристяжную шарманку тащить,
да железную ручку крутить,
словно землю сырую любить.
Стынут руки. На свете темнеет.
Ремешки неотвязно скрипят.
Ну не надо. Он любит тебя.
Как умеет.
Чистой фальшью бродячего звука
долгий ящик согреть на спине —
по чужой стороне, обо мне…
— Помнишь?
— Знаю: разлука, разлука...
***
Мы долго жили вместе на земле,
оглядываясь, я скажу – веками,
над водами, бегущими в золе,
друг друга развлекая пустяками.
Когда ты говорил мне: посмотри, –
ладонью больно прижимая веки,
в округе останавливались реки,
просвечивали пальцы изнутри,
и небеса под воду шли на дно,
речных распугивая постояльцев,
и я смотрела кроткое кино
сквозь розовую дрожь холодных пальцев:
как будто рыбы, проплывали зал
облепленные тиною светила, –
а помнишь – ты меня почти не знал,
а помнишь – я тебя почти любила,
а помнишь, ангел, как издалека
мы праздновали жизнь в её развале,
как честно мы валяли дурака,
как нежно мы друг друга убивали?
Там и сейчас ещё бежит вода,
пересекая вечные покои,
и чтоб я не боялась, иногда
ты прикрываешь мне глаза рукою.
АНШЛАГ
Когда святые вступают в рай
и «браво» ревёт толпа
на белом свете дымится май
горит в небесах труба
Они идут гогоча гуськом
и нимбы их набекрень
как зубы негра сверкает день
и клики и свист и гром
И в чёрных пальцах белый платок
по клапанам раз два три
и в каждом смертном ликует бог
пускающий пузыри
И каждый — первый! каждый — король!
блестит как звезда из звёзд
блестит как смоль как ре-бемоль
как солнце сквозь линзы слёз
Как сущий армстронг ори сияй
хэллоу долли хэлло
когда святые обходят рай
у вас на земле светло
И в душах ваших растоплен яд
и свинг золотой в ушах
когда святые идут назад
поскольку в раю аншлаг
РЫБАЛКА
В лучший полдень в Коломенском с удочкой в легкой руке
Можно всё что угодно увидеть в прозрачной реке
Кувыркнулся Басё замелькали киты голавли
Вдоль сияющих маковок мимо цветущей земли
Проплывает прохладное облако-лотос и в нём
Тает белый налим заряжённый недвижным огнём
В лопушиной тени в разволнованной глубине
Над расколотой гипсовой маской на глинистом дне
Пузырятся мальки караси наезжают на них
Суетится косяк соглагольников дивных моих
Кто-то слишком знакомый тяжелым виляет хвостом
И теченье о сваи молотит его под мостом
Пишет рыба летучая петли над летней водой
Юный Данте хохочущий рыбкой скользит золотой
От венка оторвавшись качается лавровый лист
И раздутыми жабрами водит за ним пушкинист
Кверх ногами всплывая цветы рассевает Бодлер
И на ощупь тростник голосящий ломает Гомер
Жизнь текущая частная брызги и солнечный пир
Вот игра вот игла вот икра вот Назон вот Шекспир
Искры — шар воспалённый — полдневный полуденный жар
Раскалённый Рыбалка — солнечный держит удар
Всякой рыбке своя тишина свой восток или срок
Вот блеснул чешуёй вековою серебряный Блок
Извивается век закругляет краснея свой ход
Негасимый намокший бумажный кораблик плывёт
По трубе и по борту растёкшиеся слова
Ярко-жёлтая зелень да чёрная синева
А волна за волной закипая уходит на Ост
Голубым плавником потрясая ныряет Христос
Голова Его кружится кружится и плывёт
И горячая удочка втянута в водоворот
КЕРЧЬ
Ни девочек для игр ни кукол
я помню сети вдоль стены
и маревом размытый купол
и гальки визг из-под волны
Секущие кусты кизила
и винтовую тропку вниз
и как сгущаются чернила
воздушные вздувая бриз
И август в сумерки густеет
скоропалительно быстрее
чем я бегу ещё быстрей
над огненным кизилом зреет
живая тьма без фонарей
Я помню – весело и поздно
я помню – страшно и нельзя
за шиворот катились звёзды
по позвоночнику скользя
Глядит в упор высокопарный
горячий близорукий свод
и я расту – побег кустарный
и чёрный гул морской растёт
Когда сквозь сон меня обратно
домой уносят на руках
я помню холодок отвратный
с ожогами на позвонках
ПОХИЩЕНИЕ
Набычившись, нестись на красный цвет
за барышней в коротенькой тунике:
подружек визг, истоптанный букет —
растерянные бледные гвоздики,
богов охота пламенна, мой свет.
Мельчают дебри дикого укропа,
отеческие меркнут берега —
украденная юная Европа
берет быка за потные рога.
Ей на горбу Зевесовом не страшно,
мы уплываем только — навсегда:
цветные брызги, белые барашки,
великая просторная вода,
смех, алый парус платья, трепет ленты,
веков тягучих пенная волна, —
к её ногам сползутся континенты,
видал, как усмехается она?
Какая глубина, мой свет, под нами!
манит звезда морская плавником,
шныряют рыбки птичьими роями,
черёмуха цветёт на дне морском,
услужливые щупальца актиний
уже почти касаются копыт,
глубинный свет — зелёный чёрный синий —
её лучом смирительным прошит.
Там, громовержец, за морем, на юге,
там тоже холода, горячий бог,
греби, она тебя пришпилит к юбке
и шёлковый накинет поводок.
Удел богов — пахать, мычать угрюмо,
трясти рогами в стойле, холить страсть.
О, ты, мой свет, как следует, подумай,
рассчитывая что-нибудь украсть.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Я никогда не умру
Ты никогда не умрёшь
Мечется фиговый лист на ветру
В райском саду дождь
Кущи раскисли насквозь
Грузная ветка скрипит
Женская глупость не повод для слёз
Спи человек спи
Спи
Это яблочный спас
Брызги звенят по листам
Что бы потом ни наврали про нас
Чистая правда Адам
Струи змеятся шипят
Слаще познания — ложь
В рёбрах расплавленный яблочный яд
В райском саду дрожь
В райском саду гром
В небе горят провода
Яблоня выгнулась над шалашом
Ты не умрёшь никогда
***
В отраженной речке молча идет баржа —
первомайская полночь, лунное загляденье —
на корме, укутавшись флагом, спят сторожа
и растут: сторожа, как дети во сне, — растенья.
А фонарь кормовой качается, метит лица,
одиночка ночи распахнута. Пусть им снится:
нож ботаника, запах резаной древесины —
красно-белый, державный, переходящий в синий;
подмосковная дичь — резвится в кустах куница,
красноперка, готовясь к лову, ходит по дну;
лунный стебель в дверном глазке... сон ветвится —
молодая листва тянется на луну.
Молодая листва, черная, как в начале,
да цепной родной железный скрип на причале,
из набухших корней — побеги, вольная воля,
эй, на барже, что вы там, правда уснули, что ли!
Полный рост. Полнолуние. Полное естество.
Ох, и балуешь меня, Господи.
Для чего?
ПОГРУЖЕНИЕ
Оркестр играет на плаву — земля упразднена
земля на дне играй до дна играй как я живу
играй на всё — хрипят басы пережигая такт
идут шеренгою часы сбиваются на так
Оркестр играет никому играет как сбылось
уже по барабан ему волнистый купорос
и дирижёр прозрачно тих его глаза — слюда
часы смываются на тик сплывают навсегда
Труби аншлаг играй за так родимую чуму
набух на дирижере фрак уже по бабочку ему
тяжёлая вода
и брызжут чортики с листа и флейта налита
И саксофон с морской травой и с контрабасом спрут
оркестр играет как живой часы плывут плывут
они прихлынут о заре — кипящий малахит
и в каждой капле страсть шипит и в каждом пузыре
И в каждом солнечном зрачке горит по янтарю
играй же — это я тебе как рыба говорю
играй мой свет сыграй хоть раз
ведь мне видны со дна
вся эта жизнь
весь этот джаз
вся эта тишина
***
На границе традиции и авангарда
из затоптанной почвы взошла роза
лепества дыбом винтом рожа
семь шипов веером сквозь ограду
Распустилась красно торчит гордо
тянет корни наглые в обе зоны
в глуховом бурьяне в репьях по горло
а кругом кустятся ещё бутоны
Огород ушлый недоумевая
с двух сторон пялится на самозванку
на горящий стебель её кивая
на смешно классическую осанку
То ли дело нарцисс увитой фасолью
да лопух окладистый с гладкой репой
а под ней земля с пересохшей солью
а над ней небо и только небо
***
Гляди на меня не мигая
Звезда говорила звезде
Мы точки моя дорогая
Две точки в вечерней воде
Трап лодочной станции
Лето
Зрачками присвоенный свет
Две точки
Но этого света
Им хватит на тысячи лет
СВЕТ
Каждое утро сосед Еврипид
дома напротив – на набережной
с банкой литровой и снастью налаженной
на парапете чугунном сидит.
Летом сидит и зимою сидит,
лёд пробуровит и дальше глядит,
волны грызут краснозёрный гранит,
в лысине голое солнце горит.
– Что там ловить, многославный сосед,
вечною удочкой, пробочкой винною?
– Свет, отвечает, – рассеянный свет,
рыбицу мелкую донную глинную.
– Этих мальков, достомудрый сосед, –
тьма – в нашей мутной шибающей тали,
что их ловить третью тысячу лет?
– Чтоб не дремали, чтоб не дремали.
– Но для чего, всевеликий сосед,
ты выпускаешь их банками полными
животрепещущих за парапет?
– Чтобы гуляли да помнили, помнили.
О Еврипид мой, Господний и. о.,
что же не помнит никто ничего?
***
Счастливый человек
живёт на четвёртом этаже
в 13 квартире.
Он улыбается всегда,
просто не может иначе.
Все знают,
что его зовут Толик,
а его бультерьерку –
Мила,
Что ездит он на «копейке»
и никогда не пьёт
за рулём,
что работал когда-то
на ЗИЛе
(вон, видишь? –
во-он, голубые трубы за рекой)
и что вечная его улыбка –
результат обыкновенного
взрыва в цеху.
Все знают.
Но когда он
(смотрите! смотрите!)
медленно идет из магазина
вдоль длинного-длинного дома
к первому своему
подъезду,
не отвечая,
не обращая,
не замечая
и отчаянно сияя, –
все замирают и начинают улыбаться:
счастливый,
счастливый,
счастливый.
Счастливый, как Толик.
***
А ещё наш сосед Гога из 102-й,
Гога-йога-бум, как дразнятся злые дети.
В год уронен был, бубумкнулся головой,
и теперь он – Йога, хоть больше похож на йети.
Абсолютно счастливый, как на работу с утра,
принимая парад подъезда в любую погоду,
он стоит в самом центре света, земли, двора
и глядит на дверь, привинченный взглядом к коду.
Генерал кнопок, полный крыза, дебил –
если код заклинит – всем отворяет двери,
потому что с года-урона всех полюбил,
улыбается всем вот так и, как дурик, верит.
И свободен в свои за сорок гонять с детьми,
и не терпит только, в спину когда камнями,
и рычит, аки дрель, тогда и стучит дверьми:
бум – и тут же хохочет, как сумасшедший, – с нами.
Бум – и мать Наталья тянет Йогу одна,
моет, поит в праздник, выводит в сорочке белой
и, жалея чадо, жалеет его как жена,
а куда ж деваться ночью – ясное дело.
А когда из окна обварили его кипятком,
стало видно во все концы света – в любые дали,
в ожидании скорой весь дом сбежался, весь дом,
битый час, кружа, жужжа и держа Наталью.
И когда, Господь, Ты опять соберёшь всех нас,
а потом разбёрешь по винтику, мигу, слогу,
нам зачтётся, может, юродивый этот час,
этот час избитый, пока мы любили Гогу.
***
Вот и прозвонился друг пропащий,
эй, кричит-трещит, а знаешь где я?
Ну – умора, просто – не поверишь, –
у самого синего моря.
Волны – слышишь? Трепет крыл – слышишь?
Никакой травы, трезвый, как тыква,
а, поди ж ты – трепет крыл, чайки, что ли…
Ты чего, говорю, ты же умер,
я и оду про это написала,
обессмертив тебя, дурило,
что ж звонить тут в три часа ночи,
что тут чаять, что тут морочить.
Умер-умер, отвечает, а толку?
И стихи червовые читает,
и слова козырные спрягает,
и бормочет имя, и плачет
так, что катятся прямо из трубки,
так, что капают на красный мой свитер,
на ключицу, на грудь, на колено –
ледяные огненные злые,
как сухие свидетели бессмертья,
прожигая бедные ребра.
Что ты, милый, слышу, конечно.
Это чайки, а смерти не бывает.
***
Отсутствие метафор видит Бог.
Он всякое безрыбье примечает.
Листая, Он скучает между строк,
А то и вовсе строк не различает.
Но если лыком шитая строка
Нечаянно прозрачно-глубока,
Ныряет Бог и говорит: «Спасибо».
Он как Читатель ей сулит века
И понимает автора как Рыба.
следующая ПАВЕЛ ЗОЛКИН. черты молчания
оглавление
предыдущая ИРИНА ДОБРУШИНА. Степь и горы
blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah
πτ
18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона
(ↄ) 1999–2024 Полутона
Поддержать проект
Юmoney