ART-ZINE REFLECT


REFLECT... КУАДУСЕШЩТ # 39 ::: ОГЛАВЛЕНИЕ


ТРАКТАТЫ


ОБЫДЕННЫЕ ВЕЩИ

(29.12.95 – 27.10.96)

Ветер и звук тяжелы для времени.

Чтобы остаться, нужно стать тенью цветной.

Неподвижной, потому что движение не существует, существует лишь время, которое само есть иллюзия во сне вечности.

Вечность же, чтобы быть вечностью, вынуждена лишить себя атрибута существования, как и всех прочих атрибутов.

Поэтому тени мерцают.

Эта пульсация вечности, хотя и иллюзорна, для вечности губительна. В саморазрушающейся вечности тени становятся единственной реальностью и, в конце концов, материализуются.

Так что, строго говоря, ничего, кроме самых обыкновенных вещей, нет. Однако, вступая в реальное существование, обыкновенные вещи перестают быть обыкновенными. Так возникает Великое, отбрасывающее тени.

Этот круг кажется кругом, потому что бытие воспринимается нами как сплошная плотность. В действительности, бытие крайне разреженно. Можно тысячи лет идти и ничего не встретить. То, что кажется нам стоящим впритык или даже одно внутри другого, на самом деле разнесено и удалено. Находящееся между не то чтобы не существует, и поэтому мы его не видим, и не то чтобы мы его не видим, хотя оно существует. Скорее оно имеет совсем другую природу, так что бессмысленно спрашивать: существует? не существует? видим? не видим?

Вот почему трагедия – всего лишь недоразумение.

Трагедия – это клубок причин и следствий, средств и целей, желания и невозможности, реальности и миража. Но ничего этого нет, поэтому нет и клубка. Точнее, есть, но нити разбросаны на столь обширном пространстве, что тысячи лет они будут лететь, но даже не соприкоснутся, не то чтобы сплестись в клубок.

Жизнь или обыкновенна, или её нет. Искать смысл всё равно, что ожидать, что тысячи лучей (людей?), рождённых в разных концах Вселенной, когда-нибудь встретятся в одной сверкающей точке.

Впрочем, может быть, так и рождалась Вселенная.

Как практически невероятная теоретическая возможность.

И это же называют концом мира.

Конечность жизни дана нам не для наказания, а как подсказка. И всё равно трудно найти ответ. Его ищут в бесконечности, игнорируя подсказку или извращая её. Поэтому и не находят. А то, что находят, не является ответом, а в лучшем случае – другой формой всё того же вопроса.

И всё потому, что спрашивают о коралловых островках и не спрашивают о великом океане. Спрашивают о необычном, а существует только обыкновенное. Спрашивают о бесконечном, а загадка – в конечном.

Вообще, вопросы можно задавать только в плотном мире. Но там это было бы ни к чему, потому что ответ находился бы впритык к вопросу или даже внутри него. В бесконечно разреженном мире, каким наш мир и является, любые вопросы и любые ответы бесконечно бессмысленны. Смысл – это вообще другое название плотности. В бесконечно разреженном мире нет смысла, а есть реальность обыкновенных вещей.

Мерцание – это из-за разреженности, потому что любая вещь существует неустойчиво и не исчезает только потому, что в исчезновении нет смысла. Что есть, что нет – всё едино.

Вещь – обыкновенна, она не является инобытием чего-то иного. Имеет ли человек другую природу?

Может быть, человек – это находящееся между? Это только гипотеза. Для её проверки следовало бы провести эксперимент с уничтожением всех людей и наблюдением, что из этого получится.

Но если останутся наблюдатели, эксперимент – не чист, а если наблюдателей не останется, эксперимент некому довести до конца. В этом суть человека. И бессмысленность экспериментов.

Вопрос об онтологическом статусе цветных теней на самом деле не важен. Не потому, что цветные тени в чём-то хуже (или лучше) ветра и звука, а потому что онтологический статус сам есть тень. Что есть, что нет – всё едино.

Если ты не принимаешь обыкновенность вещей, ты будешь повсюду искать заговоры и тайные общества. История – это реализация Программы, осуществление Замысла, борьба Сил. Твоя жизнь – это партия в таинственной Игре. Любовь – зомбирование. Познание – раскрытие Заговора. Вера – поклонение Великому Заговорщику.

Тот, кто принимает обыкновенность вещей, не говорит о чудесах, силе, беспорядках и духах. Поэтому он может распевать песни, подставив грудь ветру. Но таких людей мало.

На самом деле вопрос не в том, существует ли Заговор. Потому что, если Заговор существует, то это самая обыкновенная вещь, и говорить тут не о чем. Только если Заговор не существует, возникает повод для размышления и дискуссии. Религия – это организационно оформленное отрицание Бога. Поэтому в ней находят утешение и те и другие.

И всё же главный вопрос не о Боге, а о плотности бытия. Если плотность столь велика, что некуда руку просунуть, то всё оказывается переплетённым в один клубок, и одно внутри другого. В конце концов, обнаруживаешь только самого себя, а весь мир – лишь оболочка, слой за слоем на обнажённом теле. Конечно, клубок – это трагедия, но всё же внутри довольно уютно и тепло. Это совсем иное ощущение, чем идти, распевая песни и подставив грудь ветру.

Людей, вещи и события можно воспринимать по-разному.

Если это оболочки, от которых пытаешься освободиться или в которые пытаешься зарыться поглубже, то начинаешь искать причины и следствия, сродство и отторжение, таинственные цели и тайные замыслы, истину и заблуждение. И никому и ничему нельзя доверять, хотя вопрос о доверии становится жизненно важным.

Если же проходишь сквозь это, как проходит нейтрино сквозь вещество без надежды на что-либо натолкнуться, то ничего уже не ищешь. А только пытаешься удержать в равновесии как можно более полное целое, хотя целостность, не знающая предпочтений, как раз и оказывается проблемой.

Идти по срединному пути обыкновенности почти невозможно. Хотя в обыденной жизни миллионы людей идут по этому пути, их чувства и мысли почти всегда сворачивают на узкие тропинки. Кажется даже, что тот, кто не сворачивает, просто не имеет ни чувств, ни мыслей. Что говорить о нём!

Однако все чудовища мира рождаются из яйца обыкновенности, но сами не оставляют потомства. Ведь тени не способны к совокуплению и вынашиванию плода, будь они хоть трижды цветными. Даже самый отпетый пьяница кажется пышущим здоровьем в сравнении с питающимся тенями.

Может даже показаться, что это тени питаются им, и потому он чахнет. Но на самом деле он просто не хочет жить. Ведь жизнь обыкновенна, или её нет.

Казалось бы, душа дана человеку для тонкого чувствования тела, а она всё норовит из него выпрыгнуть. Так разрушаются семьи, гибнут царства и распадается связь времён – из-за любви к теням и недоверия к обыкновенным людям, вещам и событиям.

От чашки с горячим чаем до пересохшего рта миллионы световых лет, и кажется чудом, что рука преодолевает это расстояние. Но никакого чуда нет, есть обыкновенность вещей, которая и есть единственное чудо. Глоток чая подобен поглощению миров. Чаепитие подобно рождению Вселенной. Что ещё нужно?

Плотность окружающих человека вещей.

Дерево подобно его душе.

Камень хранит тени ушедшего.

Металл болезненно твёрд и молод, но его блеск и звон отходят в прошлое.

Вода неизменна, но это уже природа.

В окружении старых вещей, как и в окружении старых книг, жизнь неподдельна.

В бесконечно разреженном мире плотность окружающих человека вещей особенно чарующа.

Если очистить воздух от мусора, именуемого современностью, вновь ощутишь его прозрачность.

Существование настолько маловероятно, что любая вещь кажется чудом.

Но особенно чудесны плотные вещи, сбившие прошлое до осязаемой твёрдости настоящего: деревянный табурет со скрипом, гудящая в метель белая печь, поющий металлический чайник, чай свежезаваренный с ароматом волшебных стран. Слипание век в окружении этого не кажется кощунством. Сон продолжает реальность, а не отрицает её.

В большом мире человек неустойчив. Мир дробится на части, стремящиеся пожрать друг друга. Эту сложность иногда называют духовностью, но больше она похожа на груду мусора.

Понимание даётся большим количеством прочитанных книг, если обладаешь даром понимания. Но если обладаешь этим даром, то можно обойтись и без книг, потому что, даже если задаёшься вопросами, понимаешь необязательность ответов.

В сущности ничего не меняется, и разумный человек, учитывая опыт прошедших веков, не может испытывать ни малейшего сожаления и не может питать ни малейших надежд. Более того: совершенно неважно, так ли это на самом деле, потому что выражение "на самом деле" не имеет смысла. Прогресс нужен лишь для усиления наглядности этого факта, что, правда, не бесспорно.

Поскольку время, очевидно, не существует, человек проявляет такой интерес к воспоминаниям. Они кажутся чудесными и загадочными. Но спорить о том, что было, не имеет смысла, потому что ничего не было. Старые вещи, хранящие тени ушедшего, особенно хорошо понимают это. Старые люди, обладающие даром понимания, никогда не спорят, но любят вспоминать и рассказывать.

Простой человек верит в рай и ад для успокоения жизни. Богослов выращивает червячка сомнения в змея-горыныча своей теологической системы. Мистик, пытаясь преодолеть этот дуализм, тонет в глубинах своей души.

В результате Бог одинок.

Кэнко-хоси сказал: "При случае очаровать может всё что угодно". Эти слова выражают бесконечную разреженность мира, в котором у каждой вещи её плотность слита с мимолётностью и прозрачностью её существования, которое столь маловероятно и потому чудесно.

Желание русской крестьянки попасть в рай, где на золотом холме утопает в цветущих садах деревенька, столь же элегично, как и объяснение смерти Тао Юань-мином: "Просто тело отдам, чтоб смешалось оно с горой".

Бог одинок.

Если бы плотные вещи исчезли, исчезли бы и их эманации: книги, картины, музыка, телевидение, компьютеры, парламенты, президенты, доменные печи, автомобили, почта и телеграф.

В плотном мире ничего этого и не возникло бы или, что то же самое, существовало извечно. В плотном мире ничего не возникает и не исчезает, или это происходит слишком часто – с частотой мерцания мира – и потому незаметно.

Но в нашем, бесконечно разреженном мире тени летят, не встречая сопротивления, и круги на воде не затухают долго.

То, что кажется плотностью мира, есть лишь плотность бесплотных теней, по-своему забавных, но лишённых грубой вещественности реального существования. В эти тени можно играть, но бороться с ними не нужно. "Одурманенный тенью" – так назову я забывшего, что такое деревянный табурет или чай свежезаваренный с ароматом волшебных стран.

Есть вещи, которые нельзя приносить в жертву, но это, как ни странно, самые обыденные вещи, и в первую очередь – люди. Даже если эти люди одурманены тенью.

Если выйдешь в утренний туман дороги, или на берег, и пар над водою клубится, или в луга, где роса прогревается солнцем всходящим, то в сияющей прозрачности природы увидишь, как удалено всё остальное. И разве нужны ещё какие-то доказательства бесконечной разреженности мира?

Но то же самое ощущение удалённости всего остального возникает, когда сидишь на деревянном табурете со скрипом рядом с гудящей в метель белой печкой и пьёшь чай свежезаваренный с ароматом волшебных стран. Это значит, что созданное человеком тоже может быть не тенью, а вещью с плотным существованием, в сиянии которого удаляются тени.

Плотные вещи настолько обескураживающе реальны, что удивительно, почему люди так много внимания уделяют теням. Многие даже считают свою жизнь неудавшейся, если она не прошла в окружении достаточно ярких теней. Они выбрасывают плотные вещи и наводняют свой дом самыми причудливыми тенями.

Это было бы не страшно, если бы они чувствовали и со-чувствовали плотность окружающих их людей. Ведь человек всегда плотен. Но у них что-то происходит с глазами, и они видят только тени людей. Они разговаривают с этими тенями, живут с ними, рожают от них детей. В конце концов, они даже в зеркале не видят самих себя, а только свои тени.

Было бы здорово, если бы учёные придумали прибор для измерения плотности, чтобы отличать тени от реальности. Но, к сожалению, наука слишком увлеклась своими приключениями в мире теней.

Глубина бытия и высокая древность просвечивают сквозь мимолётный срез настоящего. Это говорит о бесконечной разрежённости мира.

Но свет проходит только через обыденные вещи. То, что называют культурой или духовностью, когда явно апеллируют к свету, оказывается, как ни странно, непрозрачным. Здесь царит отражённый свет, и он не даёт пробиться свету изначальности.

Только обыденные вещи, события и люди, ни на что не претендующие и ни к чему не апеллирующие, способны пропускать этот свет или, может быть, лучше сказать: не становятся преградой для встречи с глубиной бытия и высокой древностью.

Обыденность прозрачна.

Эта прозрачность сродни прозрачности природы, которая ведь тоже обыденна.

Восхищение вызывает именно это странное сочетание качеств природы: повторяющаяся обыденность, неповторимая мимолётность и непреходящая вечность.

Пытаясь отразить это, человек слишком часто концентрируется на чём-то одном и тем самым теряет всё.

Обыденность прозрачна именно потому, что она обыденна, то есть не претендует на самоценность и тем самым открывает дорогу высокому и потому обретает высшую ценность.

Неприятности обыденной жизни – проявление истины бытия; удовольствия обыденной жизни – своего рода компенсация; парение любви, творчества и общения с природой – проявление истины человека.

Поэтому рай невозможен.

Ибо не может быть истины человека без истины бытия.

Если нет обыденности, то, строго говоря, ничего нет.

Обыденное – это единственная форма существования. Необыкновенное, а особенно – божественное или дьявольское, есть форма несуществования.

Из "Книги полного и достоверного описания экзотических стран и необычных явлений":

"... В России растут белые деревья. Земля там белая и на ней – белая трава. Крыши в России белые, небо голубое, а люди причудливые. У них есть странный обычай при смене года собираться в одном доме, топить печь дровами, пить белую воду и петь прозрачные белые песни. Когда белой воды выпивают слишком много, начинают драться или падают и засыпают, в зависимости от настроения. Днём в России светло, а ночью темно. Солнце там красное, а Луна белая. Путешественнику надобно знать, что в России очень холодно, поэтому слоны там не водятся, и в лесах совсем нет обезьян..."

В жизни человека есть только одно по-настоящему значительное событие.

Это смерть.

Разве что-то может сравниться с ней по важности? Смерть – это и есть смысл жизни. Этот вывод может показаться странным, но если вы подумаете, вы согласитесь со мной.

На первый взгляд, смерти как будто нет. До неё есть жизнь, после неё ничего нет. Просто у жизни есть конец. Но пока он не наступил, человек живёт, и смерти нет. А после конца уже некому размышлять о жизни и смерти. Значит, можно жить, ни о чём не беспокоясь?

Это было бы так, если бы мы не знали о смерти. Но мы знаем и поэтому всю жизнь о ней думаем. А если то, о чём думаешь всю жизнь, не есть самое главное, то что тогда самое главное?

Если вы верите в жизнь после смерти, то и тогда смерть оказывается самым значительным событием. По крайней мере, в этой жизни. Отличие лишь в оценке этого события. Если после смерти начинается новая жизнь, то сама смерть как будто не так страшна. В ней даже есть нечто положительное и полезное. А если вы надеетесь после смерти попасть в рай, то даже и приятное.

И вместе с тем смерть есть очень обыденная вещь.

Чем старше становишься, тем лучше это понимаешь.

Чем-то из ряда вон выходящим кажется только смерть очень близких людей. И чем-то невозможным – своя собственная смерть. Но это всего лишь субъективная оценка.

Пожалуй, смерть имеет только одну особенность: она кажется обыденной издали и необыкновенной – вблизи (впрочем, нельзя ли то же самое сказать о любой вещи?). Видимо, это связано с тем, что смерть, хотя и обыденна, есть переход от обыденного существования к несуществованию. Несуществование не обыденно, и смерть есть переход от обыденного к необыденному. У смерти как бы две половины: одна – здесь и одна – там.

С точки зрения горного камня или речного песка, смерти нет, а то, что мы называем смертью, есть лишь фазовый переход, каких много в мире. Ведь исчезнуть ничего не может. И ничего не может возникнуть.

Но нам так не кажется. Почему? Что для нас исчезает в смерти? Что для нас рождается в рождении?

Кажется бесспорным, что человек рождается, живёт и умирает. То же можно сказать о собаке. Или о цветке. С одноклеточными уже как-то сложнее. А камень горный? А речной песок? Есть ли граница? Что есть жизнь?

Для нас цветок рождается и умирает. А для самого цветка? Что есть сознание? Или душа?

Можно ли считать человека отличным от горного камня и речного песка? Или отличия нет? Мы кажемся пришельцами из другой Вселенной, откуда возникаем и куда уходим. Но разве Вселенная не единственна? Тогда откуда мы возникаем? И куда уходим? Или это иллюзия?

Мыслью и чувством мы покрываем гигантские пространства времени, мы путешествуем по времени в прошлое – задолго до своего рождения, и в будущее – намного дальше своей смерти. Можно сказать, что всё это происходит не в реальности, а в нашем разуме и нашей душе. Но разве не о разуме и душе мы говорим, когда говорим "рождение", когда говорим "смерть"? Нас ведь не интересуют фазовые переходы, хотя они сохраняют реальность.

Что всё-таки рождается, что умирает, если это что-то свободно путешествует по времени в прошлое до своего рождения и в будущее после своей смерти? Может быть, это что-то существует вне времени, а жизнь есть лишь случайное пересечение временного потока, подобное росчерку метеорита в ночном небе? Но где существует то, что существует вне времени? В другой Вселенной? А если Вселенная всё же одна, то, значит, само время есть иллюзия, и рождение – иллюзия, и смерть – иллюзия. Тогда и жизнь – иллюзия. А что не иллюзия?

Остаются одни лишь тени. Но, допустим, тени и есть единственная реальность. Тогда для чего существует время? В чём смысл подобной иллюзии? С чего это Вечности захотелось поиграть во Время? От скуки?

Ещё шаг, и мы будем вынуждены признать, что всё существующее не существует, а истинное существование не видимо, не осязаемо, не познаваемо, и, следовательно, есть небытие. И весь наш мир со всеми нашими вопросами есть лишь воображение небытия, которое и есть Бог.

Но от этой перемены мест слагаемых сумма не меняется. И все вопросы остаются. Только теперь их задаёт сам себе Бог. В бесконечном одиночестве и скуке Вечности Бог спрашивает себя: Зачем Я существую? Находит ли ОН ответ?

Это была великая мысль: отослать сущность человека к Богу. Это дало смысл существованию человека. Но смысл этот и эта сущность стали, тем самым, невообразимо огромными и всеобъемлющими. Теперь нам приходится спрашивать о сущности самого Бога. Если мы всё ещё хотим задавать вопросы...

Человек, по-прежнему, – одна из десяти тысяч вещей. Если он ближе к Богу, чем остальные девять тысяч девятьсот девяносто девять вещей, если он посредник между миром и Богом, то вопрос о сущности Бога становится ещё более актуальным. Зачем Бог создал мир? Зачем Бог существует?

Под словом "Бог" мы можем понимать всё, что угодно: всё, что можно объявить конечной причиной и целью мира. Можно назвать Богом Небытие или Дао. Маленькую жизнь маленького человека на планете Земля можно объяснить ссылкой на Великое. Но как объяснить Великое?

Можно отложить вопросы до смерти в надежде, что смерть даст на них ответы. Тогда смысл жизни – в том, чтобы задать вопросы. А смысл смерти – в том, чтобы получить ответы. Но в чём смысл самого этого круга? Зачем нужно, чтобы человек задавал вопросы? Если это тоже вопросы, на которые ответы будут даны после смерти, если на любой вопрос конечный ответ не даётся при жизни, то жизнь снова не имеет смысла.

Пока у нас нет ответа на главный вопрос "Зачем Бог существует?", все ответы на другие вопросы не окончательны, условны, частичны. Но тогда это не ответы, а уклонение от ответов.

Тем самым, отослав свою сущность к Богу, мы вынуждены всю жизнь искать ответ на один единственный вопрос: "Зачем Бог существует?" Бог становится постоянным предметом нашей мысли. Он сопровождает нас во всех наших размышлениях, наших поступках, наших чувствах. В каждой вещи, в каждом явлении мы обнаруживаем Бога.

Бог становится самой обыденной из всех вещей.

Мы могли бы надеяться, что История в конечном итоге приведёт человека к пониманию Бога. Мы могли бы считать, что в этом и заключён смысл Истории. Где-то в невообразимо далёком будущем существует точка, когда человек узнает ответ на вопрос "Зачем Бог существует?" Даже если эта точка бесконечно удалена от нашего времени, и смысл Истории – в самом движении к этой точке.

Но человеку нет никакого проку от Истории и её смысла. Я родился, когда История уже давно началась, и умру задолго до её конца. В чём смысл моего существования? Растягивая проблему на бесконечное (или очень большое) историческое время, мы ничего не решаем. Смысл вообще вневременная категория. Нельзя даже говорить о поиске смысла своей жизни в течение этой жизни. Если завтра мне на голову упадёт кирпич, а я всё ещё не нашёл смысла, то что? В моей жизни не было смысла? С этим невозможно смириться. Тогда у жизни вообще нет смысла, и Бог не существует.

Смысл может быть только точечен. И ответ на вопрос "Зачем Бог существует?" должен светиться в каждой пылинке мира в каждом мгновении её полёта. Это самый обыденный вопрос о самой обыденной вещи. Всё становится настолько обыденным, что практически исчезает. Как невидим воздух, которым мы дышим. Но воздух – это довольно-таки необыкновенная вещь: в безграничных космических пространствах он встречается так редко!

Веру можно рассматривать как ответ, который человек получает ценою отказа от вопроса. Но тогда возникает новый вопрос: что лучше – вопрос без ответа или ответ без вопроса? В этом корень сомнения.

Вера есть попытка сжать бесконечное в точку. Поэтому она так притягательна для конечного человека. Но точка эта темна, как вспышка слишком яркого света, в котором утрачивается способность видеть.

Если же вера лишь освещает путь, то тени остаются. И тогда непонятно, чем предпочтительнее этот способ? Ведь жизнь и без Бога не целиком погружена во мрак, бывают и светлые моменты. Если мир создан Богом, то все дороги ведут к храму. А если это не так, то Бог не полон и, следовательно, не Бог.

Впрочем, может быть, всё так устроено для того, чтобы стала возможной свобода человека? Либо эта свобода иллюзорна, либо она должна корениться в свободе Бога. Но что есть свобода Бога? В каком выборе Бог может быть свободен? Сделал ли Он этот выбор? Делает ли его каждое мгновение Вечности?

Возможно, все наши человеческие понятия неприменимы к Богу? Познаваем ли Бог? Если нет, то человек бессмыслен. Если да, то остаётся ли человек человеком в акте познания Бога? Что пытался сказать людям Иисус Христос? О чём отказывался говорить Гаутама? Что обнаружил Лао в сердце глупого человека? Чего избегал Конфуций? Почему я задаю вопросы?

Смерть не наступает сама по себе, у неё всегда есть причина. Жизнь предоставляет нам множество способов укоротить жизнь. Один из таких способов – предательство. Это очень обыденная вещь. Она начинается с малого и невинного. Сначала человек не видит эту вещь из-за её малости. Возрастая, она изменяет саму способность видеть. Человек не видит того, что уже заметно другим. В конце концов, эта вещь становится огромной и человек видит её, но считает в порядке вещей. Если человек окончательно слепнет, он может дожить до глубокой старости. Если же внезапно прозреет, смерть его уже близка. Такова природа собственного предательства.

Чужое предательство видно гораздо лучше. Когда предают тебя, это не так опасно для жизни, чем когда предаёшь ты. Но это тоже укорачивает жизнь. Особенно если это предательство близкого человека, то есть человека, который стал частью тебя. Это уже отчасти и твоё собственное предательство, но такое, с которым ты ничего не можешь поделать, а только смириться.

Смирение продлевает жизнь, но делает её ближе к смерти. Абсолютное смирение уравнивает жизнь и смерть, делая их неразличимыми. Гордыня, напротив, наполняет жизнь жизнью, но укорачивает её.

По срединному пути идут немногие, доживая до преклонных лет и оставляя по себе долгую память. Этот путь проходит повсюду, но удержаться на нём невозможно.

Смирение – синоним мудрости. Гордыня питает ум. Мудрость приходит с возрастом, когда ум становится бессильным. Ум двигает человека по пути его, мудрость – останавливает. Ведь путь человека извилист в мире. Хотя большая дорога пряма и ровна, люди не могут удержаться на ней и сворачивают на узкие тропинки. Пытливый ум совершает открытия, но впадает в заблуждения. Мудрость не делает ошибок, но и не совершает открытий. Ум создаёт и разрушает, мудрость оставляет в покое. Безумие – обратная сторона ума, пустота – обратная сторона мудрости.

Человек обладает многими вещами, и лишь одна вещь ему не подвластна – он сам. Чтобы овладеть собой, требуется необыкновенное средство. Оно называется Богом. Но, к сожалению, переход в иной план бытия снимает все проблемы здесь-бытия вместо того, чтобы эти проблемы решить. На это намекает теорема Гёделя. Религии мира не предлагают завершение круга. Попытки вочеловечивания Бога или обожествления человека оказались безуспешными.

Обыденность – слишком крепкий орешек, чтобы его можно было разгрызть зубами трансцендентности. Если же источник бытия находится в нём самом, следует искать вечность в каждом мгновении и тотальность мира в каждой его пылинке. На это намекает буддизм. Но, обнаруживая источник бытия, мы теряем само бытие. Остаются лишь тени. Может ли источник бытия отличаться от самого бытия? Но тождественность причины и следствия подводит к мысли о бессмысленности бытия. Искать смысл в безумии? Но не слишком ли упорядочен наш мир, чтобы считать его Великим Хаосом? Упорядоченность рождает причину и цель, между которыми мерцает бытие. И мы вновь устремляемся к его границам.

Мудрость может остановить это беличье колесо, потому что имеет мужество оставить вопросы без ответа. Человек сохраняет свободу, но может ли он вынести холод пустоты? Пытливый ум заставляет его воспользоваться свободой и вновь ринуться в чёрные дыры бытия в тщетной надежде отыскать свет и тепло. И даже Бог не может предложить человеку ничего, кроме смерти.

Быть может, смысл – это тоже тень. Пока есть жизнь, есть и отбрасываемая ею тень. Разве то, что можно пощупать, не важнее того, что можно лишь представлять? Если у жизни вообще нет смысла, то обыкновенная жизнь обыкновенного человека его имеет. Проблема в том, что смысл обыденной жизни тоже обыденен. В обыденности мы чувствуем ограниченность и ущербность. Человеку свойственно выходить за границы. Но чем дальше от обыденности, тем меньше смысла. Если истина конкретна, она ограниченна и ущербна. Любое откровение становится ложью в момент передачи его другому. Смысл всегда в том, что есть, почему же человек ищет его в том, чего нет? Существующее кажется ущербным уже только потому, что существует. Смерть кажется важнее жизни, потому что жизнь коротка, а смерть – навечно.

Быть может, жизнь есть свет, а тени отбрасывает мир. Смерть гасит свет, и тени исчезают. Тёмный мир не имеет смысла. Требуется мужество мудрости, чтобы оставаться в пределах жизни. Мудростью обладают дети, для которых жизнь бесконечна, и старики, у которых не остаётся жизни. Зрелость – это иллюзия, это всего лишь смесь детства и старости. У человека два глаза: одним смотрит ребёнок, другим – старик. Если два зрения не находятся в резонансе, человек просто слепнет: он считает себя уже не ребёнком и ещё не стариком, он называет это зрелостью. Резонанс создаёт смысл, но это происходит редко.

Осеннее солнце согревает жёлтую землю.

Собака Пушок управляет государством. Мягка, но тверда его лапка.

Народились люди с волосами как у ёжиков. Они любят гулять по сине-зелёной траве.

Мужики теперь пьют утреннюю росу. Напьются с утра, и до ночи невозможно вести с ними деловой разговор.

Все банки лопнули. По улицам города ездят мусороуборочные машины и собирают осколки.

Продают хризантемы на каждом углу. Их продают незамужние женщины и требуют поцелуй за каждый лепесток. Многие проходят мимо – слишком дорого.

Опавшие листья шуршат под ногами.

Поэты собираются в подворотнях и, озираясь, торопливо обмениваются строчками. Дворники их гоняют метлой. А сами-то в своих дворницких лепят из глины свистульки и обжигают подпольно в подвальных печах.

Синее небо провисло парашютным куполом. На крышах домов установили вентиляторы, они не дают небу упасть.

Пушок издал Указ о запрете табакокурения. Слишком уж круто. Накажу его – лишу вечерней косточки.

Скоро зима. С вертолётов разбрасывают первые заячьи хвостики.

Художник извёл всю красную краску – пишет закат. Из незакрашенного северо-западного угла дуют холодные ветры.

Люди-ёжики кутаются в шубы.

На белых девушек накинули зелёные платки.

Гости приходят со своими дровами, а золу из каминов разбрасывают за городом в белых полях, бескрайних как сама земля.

Теперь по ночам все смотрят зимние сны. Только старушкам снятся ласковые летние дни их детства.

Собака Пушок повизгивает во сне и перебирает лапками. Как будто куда-то бежит, бежит, бежит, бежит...




ТРАКТАТ О ПРИРОДЕ СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТИ

(1982–1997)

Вместо эпиграфа:
– У меня была одна знакомая.
Она УЖАСНО любила любовь.
А больше она никого не любила.


Общим местом стали два положения:
1. Сентиментальность есть род жалости, а именно: малая жалость, в отличие от жалости настоящей, большой – чувства глубокого и положительного.
2. Сентиментальные люди жестоки.

Первое положение есть, в действительности, определение, и, как с таковым, спорить с ним ни к чему. Правда, это определение уже содержит в себе элемент моральной оценки (негативной). Забегая вперёд, скажу, что причина этого не в самом определении – оно нейтрально – а в действующей морали, считающей большое чувство лучше малого.

"О, МОРАЛЬ!" – воскликнул кто-то из Древних и нанёс сокрушительный удар.

Второе положение есть утверждение, требущее либо доказательства, либо опровержения. Но возможен и третий вариант: понимание. Утверждения, подобные рассматриваемому, обладают оригинальным свойством быть истинными и ложными одновременно. Это проистекает из неадекватности используемых понятий, в данном случае: жалость, жестокость.

"Зачем Вы используете ТАКИЕ понятия?" – спросили кого-то из Древних.
"Это НЕ Я ИХ использую, А ОНИ МЕНЯ!" – гордо ответил Древний.


Не следует понимать меня так, будто я призываю отбросить понятия неадекватные и заменить их другими понятиями, адекватными. Мораль – вся – неадекватна. И это не её недостаток, а её сущность.

Ближе к делу. Есть жалость большая, иначе, настоящая, и есть жалость малая, иначе, сентиментальность.

Настоящая жалость чувство глубокое и сильное. Это чувство не мимолётно, оно постоянно регенерируется из глубины нашего существа. Фактически, такая настоящая жалость есть род любви. Недаром говорят, что любовь часто начинается с жалости. Но любовь, и это тоже известно, часто бывает беспощадна, иначе – безжалостна. Здесь получается забавный силлогизм: настоящая жалость есть род любви; любовь бывает безжалостна; следовательно, настоящая жалость может быть безжалостной.

"О, СВЯТАЯ ЖАЛОСТЬ!" – воскликнул кто-то из Древних, терпеливо снося.

Настоящая жалость может вести к жестокости.
Этот вывод не содержит ничего странного. В действительности, жестокость внутренне присуща настоящей жалости, хотя и не всегда проявляется. Жалость, как чувство, строится на отождествлении субъекта и объекта. Так возникает сочувствие, но это ещё не настоящая жалость. Только когда отождествление достаточно полно, глубоко, прочно, – вот тогда жалость становится настоящей. Тогда он (здесь и далее, как правило, человек) ради ближнего готов даже к самопожертвованию. Самопожертвование – характерный аргумент настоящей жалости.

"Вопрос в том, – заявил кто-то из Древних, – готов ли я пожертвовать ВОЛОСКОМ ИЗ МОЕЙ БОРОДЫ?"

Всё это толкает на действия.
Настоящая жалость не может быть пассивной. Напротив, она очень активна: он стремится помочь ближнему, которого жалеет. Подлинная жалость оставляет далеко позади простое сожаление, сочувствие. Она агрессивна. Отождествляя себя с объектом (здесь и далее, как правило, человек) жалости, он жалеет его КАК САМОГО СЕБЯ и хочет помочь ему КАК САМОМУ СЕБЕ. И он начинает действовать.

Эти действия могут соответствовать желаниям объекта жалости, а могут и не соответствовать. Но он должен помогать ближнему даже ВОПРЕКИ его собственным желаниям. Это категорически императив!

Настоящую жалость, собственно, вообще не интересуют желания объекта, ибо этот объект уже отождествлён с субъектом жалости, и желания самого субъекта для субъекта стали желаниями объекта. "Я очень люблю его, СЛЕДОВАТЕЛЬНО, я лучше него знаю, что ему хорошо, а что плохо".

"Как это ТРОГАТЕЛЬНО", – заметил кто-то из Древних.

Это есть альтруизм.
Это есть самопожертвование.
Это есть настоящая жалость.
В этом проявляется настоящая забота о человеке.
Я подчёркиваю, что это есть именно НАСТОЯЩАЯ, ПОДЛИННАЯ, МАКСИМАЛЬНАЯ жалость, забота, любовь.
Тут нет никакой иронии.
В своём максимальном проявлении эти чувства вызывают очень полное, очень глубокое, очень прочное отождествление субъекта и объекта чувства.
Именно поэтому представление субъекта о благе объекта ОТОЖДЕСТВЛЯЕТСЯ с самим благом и с представлениями объекта о СВОЁМ благе.
Иначе и быть не может.

"Я иногда думаю, – проговорился кто-то из Древних,– что Вселенная ТАИНСТВЕННА, потому что ПОРОЧНА".

Итак, жалость возникает тогда, когда, во-первых, субъект отождествляет себя с объектом жалости в собственном сознании, и, во-вторых, когда есть, за что жалеть. Второе условие означает, что, по мнению субъекта, у объекта не всё в порядке в жизни, и надо что-то изменить, помочь. Поэтому настоящая жалость обязательно требует активных действий: помощи.

Особый случай возникает тогда, когда помочь физически невозможно (объект умер). Эту ситуацию называют горем. Субъект испытывает опасный стресс: энергия активности – стремление помочь – не находит выхода.

Но если объекту жалости можно помочь (ещё-не-смерть), то может сложиться противоречивая конфигурация представлений. Ведь объект может САМ обладать самосознанием, у него могут быть СОБСТВЕННЫЕ представления о СВОЕЙ жизни и СВОЁМ благе. И эти представления могут вступить в противоречие с представлениями субъекта! Однако помощь должна быть оказана БЕЗУСЛОВНО!

"Как я просчитался!" – сокрушался кто-то из Древних, построив МАШИНУ СЧАСТЬЯ, которая, не выдержав страданий жизни, решила умертвить своего создателя.

Иначе, это не будет настоящей жалостью.
Следовательно, помощь оказывается НАСИЛЬНО, ВОПРЕКИ желаниям объекта жалости. Так настоящая жалость приводит к насилию. Насилие порождает жестокость. Настоящая жалость становится БЕЗЖАЛОСТНОЙ.

Мы редко отдаём себе отчёт, насколько распространена подобная конфигурация. Вся врачебная этика в значительной мере основана на жалости к больному, требующей насильственной помощи. И это именно настоящая жалость! Может ли врач быть сентиментальным в отношении больного? Врач ЖАЛЕЕТ больного. Ещё пример: воспитание детей. Потому ли родители бывают жестоки с детьми, что не любят их? Нет, в большинстве случаев родители очень даже любят своих детей и применяют к ним насилие именно ВСЛЕДСТВИЕ ЛЮБВИ, а не вопреки ей.

"Философия, – заметил как-то кто-то из Древних, – приводит к некоторому ОСТЕРВЕНЕНИЮ сознания".

А сентиментальность?

Это жалость малая, поверхностная, мимолётная. Она не затрагивает глубин нашего существа, точнее, не затрагивает их так, как это делает настоящая жалость. Разумеется, в основе сентиментальности, поскольку это всё же жалость, хотя и малая, тоже лежат ОТОЖДЕСТВЛЕНИЕ себя с объектом и представление о НЕБЛАГОПОЛУЧИИ объекта. Однако и то и другое протекают иначе и дают иные результаты, чем в случае большой жалости.

Хотя я и сказал о поверхностности сентиментальности, в действительности это не совсем верно. Когда сентиментальный человек испытывает приступ жалости, это именно ПРИСТУП – чувство острое и яркое. Если большая жалость сродни хронической тяжёлой болезни, то сентиментальность есть острый приступ боли, но короткий, почти мгновенный, за которым следует облегчение, и это даже приятно. В дальнейшем сентиментальный приступ часто имеет последействие: медленно затухающие УГРЫЗЕНИЯ СОВЕСТИ.

В чём тут дело?

"Совесть – это то, что ОТЛИЧАЕТ ЧЕЛОВЕКА ОТ БОГА", – с горечью говаривал кто-то из Древних.

Я утверждаю, что сам ПРИНЦИП отождествления в случае настоящей жалости и в случае сентиментальности имеют разную природу. Здесь мы имеем дело с двумя противоположными способами отождествления. В обоих случаях я отождествляю в своём сознании себя с объектом жалости.

В случае большой жалости я сам ставлю себя на место объекта и представляю себе, что он – это я. Но при этом я остаюсь самим собой и думаю, что ОН – ЭТО ТОТ ЖЕ Я, но в другом исполнении. Короче, в результате отождествления Я и ОН получаются ДВА Я.

Сентиментальный человек в момент приступа, напротив, ставит ЕГО на своё место, начинает думать и чувствовать, КАК ОН. В результате отождествления Я и ОН получаются ДВА ОН.

Понятно, почему подлинная жалость продолжительна, а сентиментальный приступ проходит быстро. Представлять себя на ЕГО месте можно очень долго, но думать и чувствовать как ОН, чужими мыслями и чужими чувствами можно только мгновение. Это как ОЗАРЕНИЕ: вдруг понимаешь другого человека изнутри и становишься им.

"НЕКОММУТАТИВНОСТЬ мироздания, – глубокомысленно изрёк кто-то из Древних, – порождает НЕКОММУНИКАБЕЛЬНОСТЬ сознания".

Мгновение проходит и остаются угрызения совести: ведь Я уже не ОН, я снова отчуждаюсь от него, снова становлюсь самим собой и уже не чувствую и не думаю как он. Я его как бы ПРЕДАЮ, ЗАБЫВАЮ, ПОКИДАЮ.

Понятно, почему сентиментальность пассивна и не зовёт на помощь. Став на мгновение ИМ, я осознал всю безнадёжность положения: я увидел, что дело не во внешнем неблагополучии, в нём самом. Я увидел мир его глазами, я понял, что ему хотелось бы, и я уже готов был ринуться помогать, но вновь вернулся К СЕБЕ и обнаружил несоответствие ЕГО и МОЕГО видений мира. Теперь я должен был бы помочь ему ВОПРЕКИ СЕБЕ! Я увидел: он стремится к цели, которую я не могу принять. Он хочет того, чего я не хочу. Он видит истину в том, что я считаю ложью. И так далее.

Несоответствие миров.

И всё же сентиментальный человек помогает, предлагает помощь. Но он делает это не по внутреннему побуждению, не по велению сердца, а вопреки ему. Ведь вернувшись в себя, он может лишь разумом, рассудком понять, что этой помощи ждёт от него другой. И он проявляет ЛОЯЛЬНОСТЬ к этому чужому ожиданию.

"Вы верите в СРОДСТВО душ?" – спросили кого-то из Древних.
"Ну, что вы, – засмеялся Древний. – Я даже в УРОДСТВО душ не верю".


Но он не может помогать насильно. Для этого у него отсутствует внутренняя убеждённость в своей правоте. Он прав для себя, но он знает, что для другого он не прав.

Жестокость сентиментального человека может быть следствием его патового положения: он знает, какого дела от него ждут, но он не может делать, ибо не верит в правоту этого дела. Такая жестокость есть жестокость РАВНОДУШИЯ, ОТСТРАНЕНИЯ. Она заключается не в жестоком действии, а в отсутствии действия-помощи.

Но сентиментальный человек может быть жесток и иначе. Он может совершать именно жестокие действия. Мгновения сентиментальных приступов редки, поскольку скоротечны, и в обычном состоянии он не испытывает жалости. Если другие, более сильные чувства, обуревают его, он может совершить жестокость, не испытав сентиментального приступа жалости, который в другом, более спокойном, состоянии остановил бы его. Впрочем, этот приступ он испытает позже, но будет поздно.

Таким образом, настоящий человек совершает насилие, жестокость с ясным сознанием выполняемого долга, тогда как сентиментальный человек – в состоянии аффекта, либо из равнодушия.

"РАВЕНСТВО ДУШ ВЕДЁТ К РАВНОДУШИЮ, – утверждал кто-то из Древних. – ИЕРАРХИЯ ТВОРИТ ЛЮБОВЬ И НЕНАВИСТЬ".

Равнодушие – вещь особенно неприятная. Именно она даёт повод для второго из положений, с которых я начал свой анализ. Но есть ли равнодушие привилегия именно сентиментального человека? Попробуем разобраться.

Человек не может жалеть настоящей жалостью всё подряд. Не замечали ли вы у людей крайней жестокости по отношению к одним и исключительной заботы о других? К первым он относится с полнейшим равнодушием, тогда как вторых активно жалеет. Но это равнодушие также весьма активно, ибо по сути своей оно есть неприятие. Любовь к одному часто ОБОРАЧИВАЕТСЯ ненавистью к другому. Любовь к родине предполагает ненависть к врагам, если родина – НЕ ВСЯ Вселенная.

Но есть не только свои и враги. Не только союзники и противники. Есть ещё НЕПРИЧАСТНЫЕ. Таковы обычно животные (если, конечно, это не мои овцы и не волки, дерущие овец из моего стада), растения, неживая природа, инопланетяне. Странно, почему любовь к кошке часто считается сентиментальной, а любовь к собаке – настоящей? Не потому ли, что собака полезна (хотя данная, конкретная собака, может быть, и бесполезна), а кошка уже давно и как правило существо декоративное, и её берут в дом исключительно для любви?

"Хотел бы я быть БАБОЧКОЙ, – вздохнул кто-то из Древних,– сам не знаю почему".

В наше время вдруг возникли экологическая проблема, Красная книга, проблема сохранения генофонда. Почему вдруг? Разве не надо было и раньше заботиться о природе? Не потому ли, что теперь создалась ситуация, когда забота о природе есть забота о нас самих? Настоящая жалость и любовь к природе, если копнуть, оказывается очень ЭГОИСТИЧЕСКИМ чувством. Тогда как сентиментальное отношение к природе, которое ведь было и раньше, совершенно БЕСКОРЫСТНО! Пацифизм всегда считался сентиментальностью в политике. Но ведь современное движение за мир фактически пацифистское, хотя в нём участвуют уже не только и не столько сентиментальные пацифисты. Пацифистскую окраску приобретает вся мировая политика. Почему? Не потому ли, что теперь это жизненно необходимо для всех?

В действительности, равнодушие сентиментальности есть оборотная сторона её бескорыстности. Но представляется, что диапазон сентиментального чувства много шире диапазона настоящей жалости и настоящей любви. Отсутствие глубины (как я показал выше, скоротечность, недолговременность проникновения вглубь) восполняется широтой применения. Я думаю, далеко не всё, к чему мы можем испытать сентиментальное чувство, мы можем по-настоящему жалеть и любить.

"ИСТИННАЯ ФИЛОСОФИЯ! – в сердцах воскликнул кто-то из Древних. – Она не вызывает в людях ничего, кроме снисходительного умиления".

С развитием цивилизации и её нравственности должно расширяться поле приложения наших чувств: любви и жалости. И сентиментальность оказывается тут ПЕРЕДНИМ ФРОНТОМ.

По-настоящему любить пауков трудно, но сентиментальное чувство к ним испытать можно и гораздо легче. Это кажется парадоксом: ведь представить себя в обличье паука проще, чем представить себя пауком, то есть обладающим паучьим сознанием и взглядом на мир. Но дело в том, что первое ЕСТЬ ВНЕШНЕЕ НАСИЛИЕ над собой (паучье тело – тюрьма для человеческого сознания), тогда как второе ЕСТЬ ОТКРЫТИЕ МИРА (озарение мгновенное, но яркое). Любить по-настоящему надо долго, основательно; сентиментальный приступ скоротечен. Первое требует усилия воли, второе происходит само собой, помимо нас (потому и быстро).

Заметьте, как много в последнее время появилось жизненно важных требований с частицей НЕ: не нарушать экологическое равновесие, не истреблять китов, не перекрывать реки плотинами, не вмешиваться в личную жизнь, не воевать. Отрицание действия свойственно именно сентиментальности.

"БУДЬ МОЯ ВОЛЯ, – мечтал кто-то из Древних, – я бы даже древним не был".

Настоящая любовь активна и требует что-то делать. Почему утопии Платона, Кампанеллы, Дезами, революционные идеи 20-ых годов, мечты Циолковского содержат так много насилия, вплоть до фашизма? Ведь всё это было продиктовано исключительно великой, настоящей, подлинной любовью к людям, заботой о человечестве.
Ответ прост: уровень ПОНИМАНИЯ действительного блага для человека тогда был ниже, чем сейчас. Не хуже, может быть, даже лучше, но наивнее.
Но ведь это означает предостережение: ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ ВОПЛОЩАТЬ СВОЮ ЛЮБОВЬ И СВОЮ ЖАЛОСТЬ В ДЕЙСТВИЯ, НЕ СПЕШИТЕ СО СВОЕЙ ПОМОЩЬЮ!
Будьте более сентиментальны.

Фактически, сентиментальность есть форма ЛЮБВИ К ЧУЖДОМУ. А именно такой любви от нас требуется всё больше и больше. Любить БЛИЖНЕГО, конечно, хорошо и часто погрешность из-за противоречия в конфигурации представлений не очень велика, поскольку это ближний. Но как быть с ДАЛЬНИМ? Здесь погрешность может быть огромна! Надо учиться ПОНИМАНИЮ – оно здесь важнее любви.

"ИСТИННАЯ МУДРОСТЬ! – воскликнул кто-то из Древних философов. – Как можно её любить?"

Но понимание есть акт разума – чувства при этом молчат. Но чувства не могут постоянно безмолвствовать. Разум ограничивает чувства и вместо настоящей любви рождается сентиментальность – пассивное чувство. Однако в действительности происходит обратный процесс. Чувства, сентиментальные чувства активизируют работу разума. Это и есть АКТИВНОСТЬ СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТИ: вместо активной помощи "сломя голову" – аналитическая работа разума, ПОНИМАНИЕ. Замечено, что сентиментальные люди склонны к рационализму и рефлексии. Это не случайно.

В социальном плане настоящая любовь всегда выполняет некий социальный заказ. Потому и приветствуется моралью. Сентиментальность связана с более долговременными потребностями общества. Она прокладывает путь новой морали. И она часто попадает впросак.

В одном кинофильме Ленин говорит: "Эта музыка действует так, что хочется быть добреньким и всех гладить по головке. А в наше время нельзя гладить по головке – руку откусят".
Но что было бы с нами, если бы мы действительно выбрасывали на свалку истории все эти САНТИМЕНТЫ?! Я думаю, с точки зрения людей Древнего Египта, мы все именно добренькие. Собственно, в этом и заключается нравственный прогресс человечества.

"Прогресс! Прогресс! Прогресс! – кричал кто-то из Древних. – Как он меня достал!"

Сама по себе сентиментальность вовсе не жестока, как это обычно думают. Она ничуть не хуже большой жалости. Но есть одна опасная смесь: сентиментальность и фанатизм. Между прочим, сам фанатизм, то есть слепая вера во что-то или кого-то, сродни именно настоящей любви (и её противоположности – ненависти). Однако в смеси сентиментальности и фанатизма происходит жёсткое РАЗДЕЛЕНИЕ ТРЁХ МИРОВ: свои, враги, нейтральные. Слепая любовь к своим, слепая ненависть к врагам, сентиментальность к нейтральному. Фанатизм отгораживает для сентиментальности свой садик нейтрального, снисходительно поощряя его возделывание, но жёстко запрещая пересекать границы. Ясно, что корень зла вовсе не в сентиментальности, а в фанатизме.

Развитая сентиментальность есть ПРИЗНАК ЗРЕЛОСТИ человека и общества. Дети не сентиментальны (хотя часто жестоки). Развитая сентиментальность означает сентиментальность осознанную, сознательную, которой не стыдятся.

"ИСТИННАЯ ДРЕВНОСТЬ! – вздыхал кто-то из Древних. – Когда люди не знали даже, что они люди".

Вы прокладываете дорогу в лесу, и вы должны срубить дерево. Вы можете пожалеть дерево – это будет сентиментальностью. Ведь вы всё равно срубите дерево. Но это чувство следует испытать. Потому что наступит время, и вы сможете проложить дорогу в обход леса. Нужно, чтобы вы ЗАХОТЕЛИ это сделать. А ДЛЯ ЭТОГО НУЖНО ПОЖАЛЕТЬ ДЕРЕВО.

Настоящая жалость всегда УСЛОВНА: должны быть возможность и основание жалеть. Нельзя по-настоящему жалеть дерево, которое мы рубим. Ведь тогда мы не смогли бы его срубить. Нельзя по-настоящему жалеть врага – ведь тогда он не был бы нашим врагом.

Но условия меняются, откуда же возникает жалость и любовь? К бывшим врагам. К дереву. Они рождаются из сентиментальности, ибо она БЕЗУСЛОВНА.

Сентиментальное чувство есть та СТРУНА в твоей душе, которая откликается на все голоса Вселенной. Оно есть проявление глубокого и мощного чувства РОДСТВА СО ВСЕМ МИРОМ. Оно есть то ОКНО, через которое мы постигаем всё сущее эмоционально. Оно есть тот ПРЕДОХРАНИТЕЛЬ, который не даёт насиловать с сознанием исполняемого долга.

СЕНТИМЕНТАЛЬНОСТЬ ДЕМОКРАТИЧНА: она признаёт право каждого не вызывать жалость. Ведь испытывая сентиментальную жалость, я жалею на самом-то деле самого себя: я жалею свою ограниченность и конечность, ибо предчувствую своё ТОЖДЕСТВО с безграничной и бесконечной Вселенной. Поистине, жалея тебя, я жалею нас обоих, и, следовательно, я испытываю чувство равенства и родства с тобою. И в этом суть сентиментальности.

Вместо эпилога:
– У меня была одна знакомая.
Её ВСЁ приводило в умиление.
Кроме меня.




СВОБОДА В ТЕКСТЕ

(2011)

Сначала мы думали, что нам не хватает свободы текста. Но теперь, чем дальше, тем больше, мы понимаем, что нам не хватает свободы в тексте. Первое, что мы делаем: пытаемся стряхнуть с себя русский язык: нарушаем синтаксис, игнорируем знаки препинания, коверкаем орфографию, утрируем лексику. Но результатом становится лишь понимание того, что язык здесь не при чём: ничего не меняется: выйдя за рамки правил, мы не обретаем свободу, разве что её иллюзию, что даже хуже несвободы. Не язык, и вообще не внешние ограничения лишают текст свободы, а ограничения внутренние: те схемы, что выросли в нашем сознании, как вырастают кристаллы в насыщенном растворе. Поначалу такие условные схемы даже воспринимаются как безусловный закон: только так и можно писать. Потом мы обнаруживаем, что писать можно иначе. И стараемся избавиться от схем. Но от схем избавиться нельзя, можно лишь заменить одну схему другой. И мы пытаемся придумывать схемы. Но схемы нельзя придумать, их можно лишь увидеть в тексте. Первый свободный текст пишется в бессознательном состоянии, потом в нём открывается схема, потом по этой схеме пишутся другие тексты. Они ещё долго будут свободны, потому что свобода имеет большую инерцию, и лишь по прошествии длительного времени свобода превращается в отсутствие свободы, а схема – из пути к свободе, в путы свободы.

Речь не идёт о свободе сознания, это отдельная тема. Речь о том, что при вербализации свобода не передаётся, и на том конце передачи, в тексте её нет. Человек ведь не думает и, тем более, не чувствует словами, тогда как текст – это слова, и ничего больше. Попытки применять разные шрифты, отступы, размеры букв и т.п. всего лишь расширяют алфавит, в котором написан текст, и больше ничего. Думать, что, расширив алфавит, мы сможем выразить всё то, всю ту свободу, что не могли выразить ранее, – это иллюзия. Человек вообще не мыслит и, тем более, не чувствует в каком-то алфавите, пусть даже бесконечном. Я даже думаю, что когда и если мы полностью расшифруем тот механизм, по которому работают нейроны головного мозга, и «разложим» тот компьютер, что находится у человека в голове, мы ничего не поймём. Потому что даже компьютер сам ничего делать не может, делает программа, в него заложенная. Но, думаю, для человеческого сознания дело программой не ограничивается. Всегда останется нечто, не поддающееся расшифровке. В тексте же то, что не поддаётся расшифровке, – это пробелы между словами, предложениями и фразами, т.е. отсутствие текста. Это отсылка к автору текста, потому что у него-то в голове в этом месте не пусто, хотя и туманно, может быть. Но эта отсылка, эта ссылка пустая, в тексте лишь сам факт ссылки, по ней нельзя «кликнуть» и получить доступ.

Чувству свободы часто мешает чувство реальности. Когда ты описываешь любимую (например, персонажем твоего текста) женщину, тебе самому хочется заняться с ней любовью (а если не хочется, то в чувства твоего персонажа никто не поверит), а вместо этого ты пишешь текст. Это означает, что описывать нужно совсем другое. И так про всё. Но тогда о чём же писать? Только о том, что не имеет отношения к реальности и, следовательно, тебя не волнует. Но тогда ты вообще ничего не напишешь, да и зачем? То, что я сейчас написал, – это схема. И она не даёт свободы в тексте. Значит, её нужно заменить другой схемой. Какой? Какая схема позволит вклиниться в поток между сознанием и реальностью, чтобы родить текст?

Такой текст должен иметь два смысла: один буквальный, а другой угадываемый, причём второй противоречит первому. Ведь свобода существует лишь там, где есть противоречие, напряжение между противоположностями, она всегда на перекрёстке с двумя указателями: «налево пойдёшь», «направо пойдёшь», но когда пойдёшь, свобода тут же исчезнет, останется позади тебя, на перекрёстке. Только не пытайтесь воплотить эту схему в жизнь, т.е. в текст: я уже говорил, что текст первичнее схемы, в нём обнаруживаемой. Иными словами, текст не сводится к схеме, хотя без схемы его не напишешь. Бессознательное состояние рождает текст примерно так же, как обезьяна, случайно нажимающая кнопки клавиатуры. Схема всего лишь говорит, что должно быть, но не говорит как. А художественный текст (любой текст художественный, хотя, может быть, плохой или очень плохой) – это только как, и совсем не важно, что.

Такой текст должен мерцать, у него как бы нет чётких очертаний. Написано одно, а читается другое. Может быть, в этом причина столь «нездорового» интереса пишущих к разного рода техническим фокусам: палиндромам, анаграммам, акростихам и т.п. Но если вы пишете такой (т.е. хороший, со свободой внутри) текст без фокусов, то это означает лишь, что ваши фокусы более изощрённы и невидимы. Это уже почти магия. Ведь магия – это возможность делать обычные вещи необычными способами. Можно вылить из кувшина воду и налить в него вино, а можно превратить воду в вино. Результат один, но достигается разными способами. Если вы выливаете и наливаете, это плохой текст, его и писать не стоило, а если превращаете – хороший. Почему?

Наверное, потому, что результат – не важен. Важно, не что, а как. Не что написано, а как написано. Не что прочитано, а что не удалось прочитать, т.е. разгадать. Важны не ответы, а вопросы. Текст – это ответ, превращающийся в вопрос в процессе чтения. И может быть (высший класс!), совсем не в тот вопрос, с которого начал написавший текст. Как сделать, чтобы текст, который вы пишете, был умнее вас? Потому что, если он глупее, то зачем вы его написали, тогда лучше предъявите себя вместо текста. Литература умнее реальности, правда, только до тех пор, пока она (литература) об этом не догадывается. Чтобы быть умнее, она должна думать, что она глупее. Похвала глупости и сердце глупого человека, как оно тёмно! Ум сродни бытию, а глупость – небытию. Бытие – лишь пена на поверхности небытия, которое означает всё, тогда как бытие означает лишь то, есть. Из этих тёмных глубин рождается всё светлое. Чтобы рождать свет, текст должен быть тёмным. Но, конечно, не настолько тёмным, чтобы его нельзя было прочитать.

В этом месте нужно без всякого предупреждения, «без объявления войны» медленно и плавно (а может быть, быстро и резко) перейти к примеру «такого» текста, не к примеру, а просто писать «такой» текст. Дабы практикой подтвердить теорию, чтобы не быть голословным и т.п. Ха-ха! Если бы так можно было сделать, зачем бы я писал всё, что выше? Я бы просто написал «такой» текст.



следующая 4th page of cover # 39 (46)
оглавление
предыдущая Окно Двадцатое первое






blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah blah





πτ 18+
(ↄ) 1999–2024 Полутона

Поддержать проект:
ЮMoney | Т-Банк

Сообщить об ошибке:
editors@polutona.ru