никогда не знала, что сказать по поводу о себе. раньше обозначала себя знаком зодиака, теперь же и он ничего не значит. но лучше всего считайте, что перед вами очень маленькое, но не пустое место
melisse@yandex.ru
http://termitnik.dp.ua/author/goncharova/

        Полынь

Дома, как старинные книги, летучее небо.
Мне в сумерках город диктует главу за главою.
Огни зажигаются, тени ложатся, а мне бы -
Расти на обочине горькою пыльной травою.

И знать, что сегодня томятся в бессоннице дети,
И чья-то свеча догорает под темной иконой,
И бор подступает и полнится тяжестью сонной…
Я чую корнями, как меркнет дыхание века.

И будет рассвет. И на том непрочтенном рассвете
Случайный прохожий узнает во мне
человека.


        * * *

I

О, я уже не брежу высотой
Серебряной эльфийской речи,
И не походный серый плащ простой,
А зимний драп отягощает плечи.

Но почему - скажите, небеса,
Не вами населенные, о валар! -
Мне хочется, так хочется писать
О том, как тропы вьются чрез леса,
Где нелюдские бродят голоса
И острую секиру точит варвар.

II

...Потому что живут
Все рожденные нами миры,
И уходят туда полуночные чуткие тропы
И рассветные, ясные... Теплой дубовой коры
Вековые разломы (рукой проведи), и ущелья, и опыт.

Но вернее, чем слово, не ведаю проводников,
И когда возвращаюсь, живая, с пригоршнею правды,
Чище этой воды из угаданных мной родников
Только горькие воды Куры, и Днепра, и Непрядвы.



        * * *

Эту строчку мою положи на ладонь, и она
Протечет и сольется доверчиво с линией жизни.
Как бумага верна, как древесная плоть холодна,
Как прощенье скрипит на зубах всей золой укоризны -

Обо всем она ведает. Кроме тебя и меня,
Обо всем узнает из глухих дневников мирозданья.
Но, всему вопреки, мы взрастили свои имена
Из печали и света, из крови и жажды дыханья.



        * * *

Мне снилось - я тебе открыла дверь,
И на пороге ты стоял, спокоен,
Как этот дождь, как память всех потерь,
Как голос сотни мертвых колоколен.

Но, вглядываясь за мое плечо,
Ты молвил:
Душно здесь.
И наши души
Узнали нас и сделались еще
Роднее, и отчаянней, и глуше.



        * * *

                 Над спящим градом, как в вершинах леса,
                 Проснулся чудный, еженощный гул.
                          Ф. Т.

Этой ночью дым костра
Уводил меня из дома.
Брех собаки со двора,
Отдаленно-незнакомый…

Цепь мерцающих огней
Оковала землю кругом,
И теперь дыханья в ней
Угасают друг за другом.

Еженощный чудный гул,
Незаконный сын Борея,
В этот час уже уснул -
Зародившись в фонаре,
Затихает в батарее.

Ночь мутнеет, как недуг.
Что осталось от улова?
Бремя опустелых рук
И упущенного слова.

Тяжелеет голова,
Ночь свивается петлею…
Тлеет смертная трава
Над бессмертною землею.



        * * *

Пропаду этой ночью. Окно высоко от земли
И открыто, открыто навстречу чудовищным звездам!
Что-то с сердцем моим, словно падшие звезды легли
На него,
и запас бытия моего угасающим роздан.
И теперь я сродни нагоревшей свече избяной,
Что едва освещает пустой и закопченный угол,
Да и теплится только последней своею виной...



        * * *

                 …Ты поскачешь во мраке…
                          И. Бродский

А когда за плечами останется только звезда
И тропа захлебнется во тьме ненасытной травою,
Я забуду твои голоса и твои города,
Я забуду слова и в безлунное небо завою.

И останется только звезда в одичалой ночи,
И останутся грешные, больше не нужные руки.
На прощание в доме пустом обо мне помолчи…
…А когда я забуду его - помолчи о разлуке.



        * * *

Как дождь, ушла душа из этих мест,
И край земли неясен и прощален.
А крикнешь - не послышится окрест
Ни звука. Очертанья усыпален
Едва видны в степной туманной мгле,
И тихо, очень тихо на земле.



        Два стихотворения

I

Никуда, никогда не уйти мне из этого дома,
И не то чтобы двери на волю меня не пускали -
А скорее что стены… И, собственной тенью ведома,
Я всего и могу, что смотреть, как живыми песками
Без следа зарастают пути, что сюда привели,
И спокойно становится снова у края земли.

II

Не вставай поутру, не заваривай кофе душистый,
Не бери поводка, не тревожь понапрасну собаку, -
Я уже за чертой. За графитово-ровной и чистой.
Я уже не подам даже самого тихого знаку.

…У порога ладони водой родниковой наполнишь,
Как над книгой, склонясь над ее колыханьем туманным.
Никого, никогда не найдешь, не увидишь, не вспомнишь
В этом доме пустом, в этом доме давно бездыханном.

Без следа зарастают пути, что сюда привели,
И спокойно становится снова у края земли.



        * * *

Я родилась шестого янтаря,
В округлый день, не отпускавший солнце
До самого заката. Плотно двери
Закрыты были в маленьком дому.
Нескоро ночь, и так уютно знать,
Что с четырех сторон меня заносит
Душистым снегом, вязким, как смола.



        * * *

Есть имя городу и дереву в лесу,
И человеку, и нечеловеку.
Но что за Слово держит на весу
Как бы новорожденного калеку -
Твою судьбу... И что мне делать с ней,
Глаза открывшей и уже моей?



        * * *

                          Дмитрию Воробьеву

I
Хорошие люди живут на хорошей земле.
Я знаю - им солнце глаза золотит поутру,
И сами они, точно дикие пчелы, живут
В мохнатых ресницах сурового Бога-Отца.

II

Почему-то мне кажется - ты вечерами со мною,
Не успевший учителем стать, но успевший меня изменить,
И не то чтоб, невидимый, молча стоял за спиною -
Но не рвется, прядется и тянется прочная нить

Меж двумя городами тяжелой бессонной планеты,
Через общую майскую буйно цветущую ночь.
Мне сегодня с особенной ясностью видится: нету
Расстояний, которых душою нельзя превозмочь.

Даже если, когда повстречались, мы были другими,
Повстречаемся снова - и будто вернемся в туман.
Низачем, просто так повторяю суровое имя:
Шмелеглазый сказитель, монах, птицелов, Ранадан.

III

В сумерках творится мир. На рассвете Бог лишь рисует облака, кладет легкие мазки на хрупкую небесную основу. В полдень цвета созревают и мир подобен плоду, вот-вот готовому сорваться со слабой ветки, и семя в сердцевине его прочное и коричневое. Раскусишь - запахнет миндалем. Но кому суждено раскусить сердце мира? Мы лишь можем пить его сок, чувствовать его ароматы, проросшие в память запахи жизни и смерти.
В сумерках творится мир. Будущий день выпячивается из теплой темноты в мое открытое окно. Но бессильно и горько стою перед окном, ибо прошлое осталось в прошлом. Не закрывайте же окон в сумерках. Потому что может случиться так, что через несколько часов ваши друзья будут в беде, так берите же эту ночь, лепите из нее будущий день - друзьям вашим, недругам и иным, еще незнакомым. И да останутся живые живыми, а невиновные невиновными.
Я с усилием подойду к окну - темный ветер омоет мое лицо - и слеплю для тебя завтрашний дождь, и мягкую траву, и тропу под сводами леса



        * * *

Когда города засыпают в холодной пыли,
Яснее и громче становится голос вины,
И радости голос становится глуше земли,
И даже неспящие видят тревожные сны.

За миг до рассвета, в последнем объятии тьмы
Успеешь прожить незнакомую прежде судьбу.
Проснешься - и странное чувство, как будто взаймы
Не то отдавал, или брал... По прохладному лбу

Рукой проведешь, но пускай же оно не уйдет,
Чужое видение с дудочкой из камыша.
И легкое сердце неслышно к ногам упадет.
И медленно встанет, его поднимая, душа.



        ОКТЯБРЬ

I

                          Vital

Я не знаю, почему
О любви с тобой толкую.
Подарю тебе пчелу,
Золотую, золотую.

Не бери ее, дружок,
Чтоб она твоей осталась,
Чтобы пальцев не обжег
Божий гнев, синичья жалость.

Что, неправду говорю?
Правду, милый, правду, братик.
Приготовься к октябрю,
Оба мы в его тетрадях.

II

                          А. Б.

Доля моя. Мой удел.
Тихие сумерки грудь пьют.
Вот и октябрь - пролетел.
Легок и праведен мой труд.

Радость моя. Свет небес
Внятен тебе, словно голос мой.
Мы не напрасно пели здесь,
Все это время мы шли домой.

Все это время - держи, пей,
Снова оно светлее воды.
Именем ясных твоих полей,
Голосом нежной моей беды

Нас заклинали от всяких бед,
Верили нам и любили нас.
Верной твоей тетивой спет,
Мной - остановлен
последний час.



        * * *

                          А. Б.

Согреваются под вечер дома,
В теплых окнах загорается свет,
И ручная городская зима
Приближается, по ряду примет.

Выйдешь ночью покурить на крыльцо.
Тьма такая - хоть молитву читай.
У вселенной ледяное лицо
Отчужденнее, чем Древний Китай.

На жестоком, безымянном ветру
Огонек двумя руками беречь,
Как любимое лицо поутру,
Как невнятную от нежности речь.

А у нас метет по улицам
пыль
И стоят совсем осенние
дни.
Все молчание, что ты накопил,
Все дрожащие речные огни,

Все долги, что суждено заплатить,
И дары, каких не страшно принять...

Путеводная срастаетя нить,
Как чужая, вьется белая прядь.



        БЕССМЕРТИЕ

I

Об этот камень не разбить колена,
И дерево бессмысленно шумит.
И дни пусты, как водяная пена,
И каждый сон речной водой промыт.

Легко гореть, как чистая солома,
Без душных, тяжких тления примет.
Я позабуду очертанья Дома,
Когда пойму, что снова смерти нет.

II

Но, знаю, есть и в голосе стихии,
И в приглушенном говоре твоем
Беззвучные дрожания - такие,
Какие мы прощальными зовем.

И, позабыв в траве ключи от дома,
Ты вспомнишь, без возврата уходя,
И душную колючую солому,
И грустный запах близкого дождя.



        * * *

не быть собой,
уже не быть собой.
"в беспамятстве ночная песнь поется," -
сказал один. и полуночный бой
часов над навсегда оглохшей льется
моей душою. в сбившейся постели
моя рука в твоей руке трепещет,
и море в изголовье сонно плещет,
но молча в темноту взирает тело.



        * * *

Не ждать гостей. Хотеть зажечь свечу,
Но не зажечь. Сидеть на табурете,
Подставить глаз фонарному лучу
И замереть, как маленькие дети,
Которые встают - зачем, спроси? -
Глухою ночью и идут, робея,
Через пустыню комнат... По себе я
Все это помню: тикают часы
И чуждое пространство отмеряют,
И сами по себе себя сверяют,
И шепчет, и бормочет тишина,
И лепит в темноте слова такие,
Что, кажется, я слышать не должна
Из них ни одного.

А я не замечаю, как легла,
И ты, почти со мною одинаков,
Рассказываешь мне, как ночь светла
И как - не здесь, но в этот самый час -
Не мы, но пусть похожие на нас
Молчат и не находят нужных знаков.



        * * *

                 Жизнь моя, иль ты приснилась мне?
                          С. Е.

Ночная лампа, пестрые обои,
Дыхание ребенка, ход часов.
Меня давно оставило в покое
Молчание нездешних голосов.

Так что же я по-прежнему тоскую
И помню жизнь в совсем другом краю?..
И я пойму, что вспомнила - чужую,
Чужую жизнь я помню, как свою.

В прихожей, освещенной еле-еле,
У зеркала прямого задержусь...
Увижу то, что есть на самом деле,
И опущу глаза, и устыжусь.



        Два голоса

У тебя в лесу светел закат. У тебя в лугах трава чиста. На берегах твоих осока не режет рук. И ночь твоя прозрачна. Так зачем же тебе что-то еще? Зачем ты меня зовешь, на закате, при солнце, в ночи? Высок твой порог и сожжет меня твое имя.

Именем твоим очистились эти воды, звуком имени твоего приворожил я солнце в лесах моих, и поэтому долог закат; и дом мой стоит крепко, покуда ты не молчишь. Не молчи и впредь, и не произноси слов, что кажутся тебе огнем, но пой, не умолкай. Потому что и огонь становится родниковой водой в твоих устах.



        * * *

В общем вагоне, к твоему прислонившись плечу,
Я хотела дремать беспокойно и чувствовать, что лечу
Сквозь твои спокойные руки, ветки деревьев сквозь,
И, глаза открывая, видеть твой вязаный свитер. Брось
Смятый билет в приоткрытое кем-то окно.
Смотри: за ним перестало быть холодно и темно.
Смотри, как широко разлилась по воле вода.
Смотри: это весна.
Ты же чувствуешь, что никогда
В прошлом и будущем не было этого дня,
Этой воды, и весны, и поезда, и меня
Не было раньше, но будет, пребудет с тобой
Навсегда.
Навек.



        * * *

Теперь все будет не так. Выйди на крыльцо и увидишь сам. Теперь все станет иначе. Изменится рисунок ветвей и облаков. И дым от сигареты станет неуловимо другим. Как будто не то дымчатые облака вплелись в него, не то сам он уходит прямо от земли туда, в них, еще у самой травы становясь частью неба. Не потому, что весна. Не подумай. Не потому, что вода стала пахнуть свежей землей и наоборот. И не потому, что молчать стало так легко. Нет. Не легко. Просто это уже не молчание. Это звенящая, призрачная и неразборчивая речь мелких вод, что оплетают твои следы, когда ты выходишь из дому. Это медленный голос широкого спокойного дождевого неба, которое ты однажды вдохнул вместо дыма. Выйди наружу. Стань пред лицом ветра. Все мы отныне подобны открытым дверям. Остановись. И когда я пройду сквозь тебя, будь спокоен: это лишь продолжение пути. Мы начались раньше, мы нескоро кончимся. И моя дорога навсегда пребудет в твоих пределах. Ибо нет им границ, душа моя, судьба моя, моя открытая дверь.



        * * *

У Бога моего в окошке свет,
И бабочки стучатся о стекло.
Второй этаж, налево, прямо... Нет,
Ты не поверишь, как мне повезло.

Я знаю сны, и это был не сон:
Я помню, видел в комнате Его
Тяжелый довоенный телефон
И маленькую ель на Рождество.

Однажды ты услышишь, как беда
Звенит ключами у твоей двери,
И если ты не звал ее сюда,
Закрой глаза и номер набери.

А я увижу: свет в окне погас,
И бабочек объяла темнота.
Хозяин по делам ушел сейчас,
И дверь его снаружи заперта.



        * * *

Построю дом, и липу посажу,
И буду долго жить и слушать шум
Листвы, дождя, и так вот рассужу,
Что стоит жить, и грушу надкушу,
И сочную такую надкушу.

И стану в доме светлом жить одна,
Читая книги, не боясь теней,
Перебирая имена вещей -
Заколок, перьев, пепельниц, плащей, -
Придет весна, и я останусь с ней,
И станет жизнь прозрачною до дна,
Как пахнущий листвой лесной ручей.

Расставлю стулья, позову гостей,
Кому могла б варенья подложить,
Чьим словом я могла бы дорожить,
Кому читать и вслух, и про себя,
И от кого б уже не ждать вестей,
И тех, о ком склоняются, скорбя...

И так за годом годы не пройдут,
Я не смогу обосноваться тут,
Ни засыпать, ни просыпаться тут,
Ни слушать поздней непогоды гул,
Поскольку каждый миг живу затем,
Чтоб знать, что ты проснулся иль заснул,
Иль кофею с лимоном захотел...

И выйду на остывший мой порог,
Чтоб ты меня, мой друг, услышать мог,
Чтоб ты меня, мой друг, увидеть мог.



        * * *

Не улыбайся, когда улыбается он.
Ешь из ладони, но пальцев его не целуй.
Каждый, и этот, давно и навечно спасен.
Господи, веточкой, каплей дождя нарисуй
Правду Твою на ее неумелом лице,
Бусинкой светлой в заветном ее ларце.

Нашим грехом тяжела, осыпается рожь.
Хлеба с собой не берут уходящие в ад.
Молча рыдая, глотая его виноград,
Дай мне пощечину, милая, - все это ложь,
Кроме надежды, что ты, может быть, не умрешь.



        * * *

Меня заберет ветер,
Но я останусь.
Меня заберет самолет,
Но я останусь.
Меня заберет птица,
Но я останусь.
Меня заберешь ты,
Но я останусь.
Меня заберет время.

И я останусь.



        * * *

Пить. Но медленно. Кофе. Холодный. Но. Но... ночь. Теряющиеся звуки в смазанном пространстве медлительной полуночи. "Забытье неутоленное, полуявь и полусон...". Всегда есть те, кто сказал все то, что и ты, но полнее и лучше. Щелкунчик, щегол, желторотый, острокрылый ловец прозрачных ласточек, не из одного ли моря наша вода? Но не к тебе речь моя, и чтобы не подсмотрело нас время-прокурор, не назову имен, твоего и моего, и да будем мы подобны холодному горькому кофе, что никогда не будет выпит, ибо невозможен в теплом свете этой комнаты, хотя в такие невозможные времена, что стоят сегодня на моем темном глухом дворе, мы встречаем друг друга так, как два ослепительных единорога встречаются на оживленном городском перекрестке, не замечая остановившегося пред нами транспорта. Кладут голову на плечо один другому, и не закрывают глаз, и длится, длится удивленная вечность. Водитель, не спеши жать на сигнал. Кофе... еще не остыл.



        * * *

Навсегда отложить бумагу,
Разучиться навек тихой,
Суетливой возне знаков
И не знать ничего, кроме
Беспокойной сухой вести,
Что шумят на ветру травы,
Никого не зовут - просто
Шелестят на ветру травы.
Ты представь - ты представь только,
Что прозрачный ночной ветер,
И шаги по сухим тропам,
И цикады в сумрачных кронах -
Это все. Ничего больше.
И покажется, жить - просто...
Посмотри, как огни тают
За рекой, над глухим лесом.
Что любовь? За окном ветер...
Я приду и усну рядом.
Ничего, ничего больше.



        Дракон

Кто дерево, тот зелен и растет.
Кто ящерица, греется на солнце
И видит вечный золотистый сон
Семь жизней из семи.
Его холодный рот
Песком не напоить и словом не согреть.
И на твоих страницах не сгореть
Тому, кто ящерица, время и песок.

И тень, и солнце лижут твой висок.
Прости, зачем тебе мои ответы?
Не дерево, не рыба, не змея,
Тоскующий по золоту и свету,
Стальные слезы прячет тот, кто я.



        Шесть писем к любимому

*
Продыши во мне окошко,
Сохрани меня ракушкой -
Будешь долго слушать море
В день сверкающий весенний,
В темный зимний день ненастный...

*
Я, наверно, заболела.
А иначе отчего же
За окном умолкли птицы,
Все умолкли до последней?
Как давно ты мне не пишешь...

*
Я тебя, оговорившись,
Назвала моей душою,
Прошлым утром, в воскресенье.
Неразумную не слушай!
Говорю: ты лучше, лучше...

*
Здесь умеренная осень
Листопадна и опрятна.
Пусто сердцу без печали!
Выйди из дому в ненастье -
Я хочу тебя услышать.

*
Снега нет. К дорожной глине
Кошка дохлая примерзла.
Ветер душу вышибает!
Даже в эту непогоду
Ты меня не потеряешь.

*
Без тебя вязала свитер,
Без тебя болела гриппом...
Но, пожалуйста, послушай,
Что скажу я в оправданье:
Будь со мною в час последний.



        * * *

Сколько предметов меня убеждают в том,
Что паутиною круглой моя жизнь
Закреплена между ними - вот это кровать, ложись,
Пледом накройся и думай о нем одном.
Только не думай об оттепели ночной,
Льде, и воде, - лучше, знаешь? - перечитай
Старые письма, о жизни вздохни иной,
Даже поплачь, и на кухне зеленый чай
В треснутой кружке любимой давно остыл -
Перекосившись, допьешь, или выльешь его вообще.
Делай что хочешь, здесь твой закон, тыл,
Верные стены, согретые изнутри
Мною, меня изнутри согревающие - вотще.

Оттепель падает в окна. Звенит стекло
От напряжения, памяти и тоски.
Ночь негритянка огромная лезет в мое тепло
Греться, и тычет в лицо мне свои соски.
Свет зажигаю, и письма читаю вслух,
И проверяю, работает ли телефон.
Все, что с людьми случается после двух
Ночи, уже не явь и уже не сон.
Боже, Тобой ли придумана эта зима! -
Голос природы негромок, безумен, ржав.
Ведь я в самом деле под утро сойду с ума,
Если она расплачется, к сердцу меня прижав,
На языке проигравших войну держав...



        * * *

Нынче я слушала допоздна
Песню про черную флейту, любовь мою.
Медленно стал непроглядным проем окна.
Как тяжело, дружочек, петь о тебе в раю.
Как мне не хочется петь о тебе в аду!
Если б ты понял, к чему это я веду...

Если бы мы не могли ничего понять,
Так бы и плакали, глупые, было бы легче нам.
Только нестрогий голос твой не унять,
Не замолчать, не заплакать. Какой срам
В сердце моем пуховое гнездо свил!
Брюхо мое окаянное просит вил.

Кто бы мне рот пресекающей дланью стер,
Ко бы мне заново голос нарисовал.
Черная флейта моя, до каких пор
Будешь со мною? И кто бы еще совал
Бережный мякиш в рот виноватый мне?
Не покидай меня. Не
покидай меня.




        Она

Она помнит себя сухим стебельком на обочине. О, как опасно уходит вниз небо, когда дует северный ветер! Она без волнения вспоминает свой громкий, но безболезненный хруст под темным каблуком, а потом - странное чувство раздвоенности, знакомое также деревьям, сраженным молнией, а еще людям.
Она помнит себя птицей, черной ласточкой, рассекающей колючий рассветный воздух с пронзительным, голодным, злым криком.
На короткий миг она помнит себя тяжелой новорожденной каплей дождя, чудовищно летящей навстречу сухой тверди, и воистину только людям ведома эта страсть - навсегда бросать себя в распахнутые объятья, становясь ничем, землей, знакомой чертой в облике потомка.
Но она продолжает жить, меняя облик за обликом, становясь камнем, деревом, песней, золой, мной.

        Дорога

        ***
Теплая земля сильно пахнет, и я вдыхаю бесчисленные родные запахи. Это - мой воздух. Перевернешься лицом к небу - почувствуешь, как сухие травинки щекочут и покалывают затылок и шею, под которой завернулся воротник клетчатой рубашки. Мелкие мураши заползают под одежду и внезапно узнают во мне живое чужое существо. Тогда они тоненько и неприятно кусаются. Мне льстит, что некоторое время они не чувствуют разницы между мною и землей, нагретой полуденным солнцем. Затылку твердо и не очень удобно. И от этого тоже хорошо, потому что так и должно быть в мире.
Прежде чем привыкать к свободе, я учусь ей, отвыкаю от услужливого мира вещей. Природа ни в ком не чувствует хозяина, но она позволяет любить неподкупной любовью неизмеримое, головокружительное небо и почти невидимую птицу в нем, от которой наконец остается лишь пронзающий человеческое сердце, навсегда уходящий крик. Я буду жить вечно, пока не найду слово, что держит меня здесь, ибо в твоем взгляде, косо перечеркнутом предгрозовым ветром, бьется пронзительный крик птицы, уже исчезнувшей в вышине. И тогда я умру. Умру.

        ***
Хорошо уходить налегке, оставлять недолговечный след в ласковой дорожной пыли. Прямо передо мной перебегают дорогу чьи-то дети, и пыль оседает на моем лице и одежде, золотая в вечернем солнце. Скоро будет овраг и в нем слабенький глухой родник с ржавой кружкой, оставленной кем-то почти знакомым. Там я умоюсь и попью. Кружка замшела, и в ней живут мелкие улитки.
Осока хрустит, когда я раздвигаю ее. Обувь промокла, но это ничего. Ничего. Вперед, шаг за шагом, пока не станет тихо и пока не растворится в небесных сумерках самолетный след. Пока не умрут во мне имена чужих вещей из стали и огня. И тогда небо сможет позабыть о каждом следе, когда-либо ранившем его спокойную грудь. А иначе зачем все это? Зачем неутолимая жажда, что бросает душу плашмя на чистый лист бумаги, чтобы день спустя перечеркнуть все накрест? Зачем горячая дрожь, с которой исторгаются еще почти незнакомые слова? Зачем все то, о чем давно сказано лучше, чем я когда-нибудь смогу?
Карандаш рвет бумагу, выправляя, врачуя мой единственный путь.

Я иду налегке, и нечем укрыться мне от мороза и дождя. Но я очень люблю мир, в котором неудобная, твердая, теплая земля ничего не знает обо мне.
Прохожие не обращают на меня внимания. Я гляжу на окна домов, мимо которых иду. В сумерках таинственно белеют цветы в палисадниках и чертят небо невидимые ласточки. Почти не зная зачем, постучусь в дверь. Хозяин нерешительно впустит меня, когда я скажу, что голодна и устала. Его жена смотрит с подозрением и враждебно, она еще не знает, чего боится.
А ведь все так просто…
Темноволосый мальчик держится за синюю цветастую занавеску, что закрывает вход в комнату, и спокойно смотрит на меня. Он все понимает.
Немного позже я ужинаю вместе с хозяевами, а потом рассказываю ребенку лучшую сказку из всех знаемых мною. Ты бы обрадовался, Учитель, если бы услышал из моих уст твою сказку о крылатом изгнаннике, ловце черного жемчуга… Мать тоже слушает, но даже видя зачарованный взгляд своего сына, все еще не хочет мне верить. Отказавшись от ночлега, попрощаюсь, оставив в руках у ребенка букетик белых овражных анемонов с серебристыми стеблями. Маленькая полная женщина не хочет ничего говорить, даже когда меня уже не разглядеть в окно.
Пусть она поставит цветы в воду, пусть обнимет свое дитя и пусть потеплеет на сердце у ее мужа, что смотрит на них обоих и невольно думает о падших звездах, что становятся черными жемчужинами, остывая в спасших их ладонях.

        ***
Сумерки. Меж черных, тяжелых древесных листов остывает ветер. Тонким лепетом, трепетом он оседает на твоих губах. И даже ночь не может расслышать слов, которые еще даже не речь, а только воля к речи, скованная сном. Сон подобен сети с крупными ячейками. Проснувшись, ты все еще чувствуешь биение неведомой рыбы, чья подробная жизнь продолжается и сейчас в мутных глубинах. Когда на твой порог взойдет незнакомец, ты почти вспомнишь его лицо.

        ***
В конце улицы встает солнце. Человек на пороге ласково щурится. Вскоре отворенная дверь бросает на его лицо широкую тень. И в глубину комнат медленно вглядываются сумрачные глаза.
Ласточки, милые, не так скоро…

        На пороге

        ***
Широкое дыхание сумерек, потом осторожный спуск в неведомые глубины - ночь; и снова ночь - и нет ей дна, и неведомо, куда бросить свое тоскующее по воздуху тело, если куда бы ты ни рванулся, везде - еще глубже, еще тяжелее, и ночь, и нет ей меры, и, кажется, страх гибели уже позади, ибо позади и сама гибель. И только тогда долгий режущий вдох, рукам легко и пусто, потому что здесь только воздух, и свет, и утро.
Я принесу тебе из глубин полную пригоршню тяжелых жемчужин, и ты будешь смеяться; я намотаю на твое запястье длинную прядь зеленых водорослей - и ты скажешь, что это хорошо; я расскажу тебе дикими, первозданными словами о том, как тьма в глубине пожирает сама себя, не чувствуя ничего, и ты отшатнешься...
Тогда я повернусь к тебе спиной и унесу все, что смогла забрать.
Глотай же мои круглые жемчужины, рви водоросли, люби меня, но больше никогда не зови.

        ***
Высокие ясные колокола в небе, прямые твердые дороги ведут в церковь людей, которые ничего не должны Богу. Мой брат здоров, мой отец очень далеко, он умер. Я жива. Смею ли я молиться за них, ибо даже то, что я унесла однажды в преступных руках - ибо даже оно не приемлет моей молитвы. Господи, не прощай меня! И жестокие золотые колокола отвечают: "До тех пор, пока ты сама не сделаешь этого".
В полутьме смешиваются аромат ладана и восковой дух свечей. Святые мощи, лежащие на возвышении, тоже источают едва уловимый запах угасающего чуда. Святая Татьяна смотрит заплаканными синими глазами выше моей головы. Выдержала бы я ее взгляд?..
На колени. На колени - здесь, перед святой Татьяной, перед Богородицей и перед Богом. Песок на деревянном полу. Истоптанный красный коврик. Здесь - на колени. О, Вы, слышащие мою душу, судящие и любящие меня, вот - все, что я могу отдать. Здесь много, но возьмите, заберите... спасите меня, ибо и я люблю Вас!..

        * * *
...здравствуй. Здесь светло, потому что день, и легко, потому что уже начался дождь. Куда мне сесть, душа моя, - на стул или к твоим ногам? Никогда не зови меня... я и так вернусь.
Эти сухие теплые ладони забыли, как брать и удерживать. Опавшие кленовые листы, согретые солнцем, охлажденные дождем, золотые. Здравствуй... и постарайся взять то, что я принесла тебе нынче. Здесь много, но я сохранила все. А то, чего ты не сможешь взять, я сама буду отдавать тебе.
Десятки дорог поют за этой дверью. Каждая из них снова приведет меня к тебе.

        * * *

Высокая, переливающаяся тишина, подобно богу, внимает равно копошению муравья в хвое, глухому падению шишки и вопросительному вскрику птицы - тысячам муравьев, сотням падающих соринок и каждой из птиц, беспечно нарушающих это симфоническое молчание. "Я - тоже птица". - Думает он. - "Я тоже одна из этих тревожных, торопливых птиц, вся короткая жизнь которых в руках птицелова. Лес держит меня в ладони и не спешит сжать ее. Что, владыко? Любопытствуешь? Так смотри ж, напрягай свое древнее чутье".
Нога человека медленно утопает во мхе, но по тому, как ближе становится небо, он начинает понимать: это - вдох.
Оступившись, он приседает, чтобы удержать равновесие, но сердце его не успевает за механическим движением тела и падает - сквозь шум соснового времени и можжевеловой памяти, вдоль солнечного луча, внезапно прорезавшего разошедшиеся сосновые вершины, - туда, где на самом краю он успевает поймать его руками, и теперь оно лежит в них, остановленное и ошеломленное, и сосны плывут медносолнечным стройным органом вверх и наискосок.

Кто я? Пылинка на груди исполина? Непроросшее семя на влажной гряде? Слово, которое ничего не значит?
Мои следы пахнут водой. Осокой, давленой ягодой. Мох распрямляется, и, оглянувшись, я не вижу моего начала. Закрыть глаза. Медленно опуститься вниз и перестать быть тем, кем я сюда попал. Этот нескончаемый выдох до последней капли выдавил то, что прежде казалось моей душой. Прежде, чем я понял, что здесь дышит только Лес.

Шелест и звон мелких бегущих вод подобен птичьему шелесту и звону, и только подземные реки молчат. И только в моих жилах обретает волю их безмолвный ход, и только сквозь мое сердце пробивается их невыносимо медленный голос.

Я знаю, где спрятан этот темный, не нужный мне клад.
Я знаю, куда мне идти.
Верные серебряные дороги мерцают передо мною, и уже не нужно закрывать глаза, чтобы почувствовать их трепет.
Я знаю, отчего мне холодно.

Подземные реки, слепые драконы, не ищут света, не ищут тьмы. Они лишь говорят со мною, но, сгибаясь под тяжестью их голоса, я не слышу, не чувствую, не понимаю их, я лишь иду против течения.

Маленький человек стоит неподвижно среди расступившихся стволов, и тело его не узнает ни земляного холода, ни солнечного света, ни узорных теней.
Медленно, не закрывая глаз, он оборачивается и, приведя в движение корпус и ноги, делает шаг в сторону сердца.

Далеко, там, где я уже почти перестаю ощущать себя, ветер свирепо бьется о скалы над обрывом. Я знаю, что там, где меня нет, океанская волна снова и снова разбивается о камень, и нет исхода этой борьбе жизни с жизнью.

След рыбы в воде, след птицы в воздухе, след быстрой крови в листве и на траве, в воздухе и воде - внятны мне, но не так, как этот путь. Прозябание травы сквозь сухой лист, короткий звук стрелы сквозь плоть, нежнейшего голоса сквозь сердце неостановимы, но не так, как эти шаги, что без следа, без звука происходят теперь. В этот почти не существующий час. В этом разлившемся времени. Кто уронил чашу мира сего? Нет ответа. Нет ответа. Шаг.

Он тверд, как предначальный камень, тонок, как сухая хвоя, пронзителен, как дождь в октябре, и он черен - не так, как пустота меж моих корней, и не так, как бессветная ночь над моими кронами, но черен точно так, как твердые ничтожные насекомые, что точат, не переставая ни на миг, кору и древесину, что буравят неисчислимые ходы сквозь древесную плоть и почву, и умирают во множестве, и легионами возрождаются вооруженными и обороненными, и слабая хитиновая броня, непомерно прочная на их короткий век, переживает в земле, подобно сору, поколения своих обладателей. Безумное насекомое, послушное странному, новому инстинкту. Неужели это тревожит меня? Да.

Кружение ветвей, шелест птиц. Я одна из них, я одно из множества неясных сознаний, я - одно с ними, я целое, я все.
Я что-то потерял здесь, в траве, меж камешков, среди корней, и теперь ищу. Я что-то потерял среди корней, и вот движусь вдоль них, следуя их неудобным, вывернутым изгибам, уходя к началу времен и чувствуя страх.

Птица летит сквозь землю, и ее крик пронзает глину, песок, камень и тьму. Но ни один листок не шелохнется на нервной осине. Не дрогнет, ни одной капли не уронит фиолетовый лесной водосбор. Птица летит беззвучно, закрыв глаза, с расплавленным золотом в горле. Травой сквозь сухой лист, голосом любви сквозь сердце.

Мне не нужен цветок папоротника. Я сам - папоротник, горящий фантастическим огнем. Так слушают погоню, гул копыт, припадая к сплошной, как металл, сырой земле - ухом, и еще сильнее, сгибаясь под бременем подслушанной тайны, прижимаясь щекой к мягкой траве, послушно ложась виском на холодный суглинок. Зрячим корнем, чутким семенем я лег в эту землю, стал ею, всегда был ею.

Так бывало. Так было всегда. Я прорасту его сотней способов, червем и корнем, каплей, падающей из-под широколиственных сводов моих, и злой еловой хвоей, и хищная росомаха облизнет губы быстрым языком, и станет как было.

Голос мой тяжел, и труден мне, но оттого верен. Знаю, тропа твоя закрылась пред тобою, и за тобой. И на четыре стороны нет ее, и восьмирукий, окликнутый тобою в тревоге, не укажет тебе. Но ты возьми меня в горсть, разотри между пальцами, приложи к щеке. Видишь - живое. Приложи к щеке эту землю, или слушай ее в своей ладони, как раковину. Нет золота под землей, и пуста слепая подземельная вода, ибо не пьют воды те, кто глубже корней. Не думай обрести здесь, и не думай выйти на бой, не победишь и не обогатишься. Нет золота чище того, что лежит пыльцой на твоем лице, искаженном мыслью. Сквозь все времена, которых не было и нет, под тяжестью смерти и несмертия, я поднимаю мой голос. А ты возьми руками земляники, и, выпрямляясь, медленно узнай свое сердце, не потерянное тобой здесь.