| ПРЕМИЯ - 2004
| ПРЕМИЯ - 2006
| ПРЕМИЯ - 2007
| ПРЕМИЯ - 2008
| Главная страница

| АВТОРЫ

| Андрей Корольчук
| Екатерина Щеглова
| Анастасия Афанасьева
| Андрей Агеев
| Дмитрий Богатырев
| Наиля Ямакова
| Ирина Шостаковская
| Тарас Трофимов
| Анна Гершаник
| Станислав Курашев
| Алекс Гельман
| Андрей Щетников
| Юрий Лунин
| Александра Зайцева
| Григорий Дашевский
| Лена Элтанг
| Виктор Iванiв
| Сергей Тиханов
| Наталья Ключарева
| Ульяна Заворотинская
Номинация от журнала "РЕЦ" № 30, 2005
Выпускающий редактор Сергей Белов (Чегра)

Автор: Александра Зайцева

Биография:
Прозаик.
Родилась в 1985 году. Живет в Москве. 2002-2004: журфак МГУ.


    
    Салли Доу
    

    Салли Доу был добрым пиратом, но никогда не щадил стариков и детей. "Неизвестно, что из них вырастет", - ворчал он, выкидывая охапку детей за борт. "А из этих полюбуйтесь, что выросло!" - возмущался он, отправляя туда же стариков.
    Потом он подходил к пленным взрослым и спрашивал: "Эй, кто хочет славы, богатства и почета?" Некоторые пленные смекали, что лучше стать пиратом, чем умереть, и говорили: "Мы хотим!" За это Салли кидал их в море, потому что кому нужны конкуренты? А оставшиеся пленные, видя, что творится, выпрыгивали за борт сами. Салли Доу расстраивался жутко.
    
    
    Сказки
    
    1.
    
    Это я, стою возле окна, завернувшись в штору. Она пушистая, недавно постирали; пахнет яблочным шампунем.
    У нас кончился стиральный порошок, пришлось заливать в машину шампунь.
    Машина взбесилась, и все вокруг было в пене.
    А Лин опять смеялся, смеялся, все смеялся и никак не мог остановиться.
    
    Лин - это мой младший брат. Я точно не знаю, сколько ему лет. Мы знакомы всего три года, он постучал в мой дом среди ночи, и родственные узы обрели покой.
    Так что мы живем в нашем маленьком доме на самом краю города уже третий год.
    До появления Лина я жила в центре, возле фонтана. А соседи нас выжили. Говорят, мы по ночам пели слишком громко.
    
    Я стою возле окна и смотрю на улицу. Налево - дорога, ведет в лес. Грибы, малина, два медведя и лось. Лося пока никто не видел. Направо - город. Я зову его Ральх-Лилон, брат зовет его Верн-Жюллон, остальные зовут его Городишко.
    
    Лин сидит на ковре и читает газету.
    Вот он поднял глаза.
    - Ты знаешь, что пишут?
    - Что?
    - Маньяк Убийца Кровавый Джонс Опять Зарезал Кого-То!
    - О нет.
    - О да!
    - Бедняга Джонс. Его снова будут разыскивать!
    Я смотрю в окно и вижу, что начался дождь. Сквозь него к нашему дому идет фигурка.
    - Быстро жарь яичницу, - говорю я Лину и открываю дверь.
    - Здрасьте, - смущенно кивает Джонс, проходя в коридор. - Я потерял зонтик, представляете?
    - Джонс! - орет Лин, выбегая из кухни. - Ты яичницу - с луком или помидорами? Кого ты опять там зарезал?
    Джонс сопит в воротник.
    - Это неприлично, такие вещи спрашивать, - одергиваю я Лина.
    
    Мы пьем чай возле старенького радио.
    - Джонс, а убивать страшно? - спрашивает Лин.
    - Да как ска-ать... - Джонс опять стесняется и прячет глаза в чашке чая, вылавливая большими и загрубевшими пальцами чаинки.
    - А сейчас - новости! - сказал диктор. - Маньяк Убийца Кровавый Джонс скрывается на окраине города! Все боятся заходить в этот дом, потому что Лин прячет под кроватью железную палку.
    - Лин! - говорю я.
    - Это неправда! - кричит Лин. - Откуда они узнали?!
    - Палку под кроватью? Выброси сейчас же!
    - Пусть останется, а то Джонса арестуют!
    Джонс нас не слушает; он стоит возле полки и рассматривает кораблики из бересты.
    - Кто делал? - спрашивает.
    - Это нам Пэн принес, - отвечаю. - Давно еще, полгода назад.
    Джонс чего-то там сопит.
    - Ну возьми себе один, - милостиво разрешает Лин и уносит чашки на кухню.
    
    Я отправляюсь на крышу, прочистить дымоход. Возле трубы стоит маленький кирпичный домик, на двери - табличка: "Mr. Charles Spanser Chaplin". И мелом приписано: "Do not disturb". Пожав плечами, я тихо шурую шваброй в дымоходе, чуть не смахнув птичье гнездо, и возвращаюсь в дом.
    
    Лин сидит на ковре и читает газету.
    - А где Джонс?
    - Ушел куда-то. Будешь вафли? С вчера осталось.
    
    Это я, стою возле окна и жую вафли. Дождь опять зарядил. Надо было занести на крышу яблок.
    
    
    2.
    
    В общем, настала весна, и мы решили захватить корабль.
    Идея пришла в голову Лину.
    Я готовила завтрак (варила крем для булочек), а Лин сунул мордашку в окно и сказал:
    - Выходи, есть разговор.
    - Крем варю, для тебя же!
    - Выходи-выходи.
    Дворик был залит солнцем, как блины - вареньем. Лин сидел на скамейке и что-то разглядывал. Подхожу, смотрю - карта!
    - Это что? - спрашиваю.
    - Это мне Маньяк Убийца Кровавый Джонс на день святого Агриппина подарил. Карта, между прочим, указывает на сокровища.
    - Да ну? - Я села рядом. Лин водил чумазым пальцем по шершавому пергаменту. - Кто ж ее такую сделал, некрасивую? Иди, быстро перерисуй в тетрадку.
    - Тетрадки кончились. - И Лин шмыгнул носом. - Я их все Малышу отдал, на самолетики. А зачем срисовывать? Так гораздо интересней!
    - Интересней… - сказала я. - Сокровища-то какие?
    - Не все ли равно? Найдем, тогда увидим. Вот, смотри… - Он взял рыжий фломастер и поставил на карте точку, там, где почти стерся черный крестик. - Сундук под пальмой. Пальма на острове. Остров… Где-то в море. Не знаю, где.
    Тут я вскочила и побежала на кухню, потому что крем убегал из кастрюли.
    - Принеси булочек! - крикнул мне вслед Лин.
    Я вернулась с булочками, кремом и лимонадом.
    - Лимонад - лимонный, - сказал Лин. - Хочу имбирный!
    - Сначала сокровища. И скажи на милость, как мы попадем в море?
    - А для этого мы украдем корабль!
    В этот момент по улице шел Папа Хокс, священник нашего Ральх-Лилона, или Верн-Жуллона, или, как я его зову, просто Городишки.
    - Красть грешно! - крикнул он и помахал нам тросточкой.
    - Святой дух, не изволите ли булочек? - спросила я.
    - А что, давай одну, - согласился Папа Хокс и, перепрыгнув через ограду, сцапал половину завтрака. Так же резво прыгая обратно, он сказал: - Воры попадают ко всем чертям.
    - Класс, - сказал Лин. - Но мы - грабители. Куда попадают грабители?
    Папа Хокс не ответил. Он быстренько добежал до почты, сел на крылечко и принялся уплетать булочки.
    - Ладно, - сказала я. - Так и быть, поплывем за твоими сокровищами. Чур, я капитан.
    - Нечестно! - сказал Лин. - Давай я сегодня дымоход прочищу, и буду капитаном.
    С крыши донеслось:
    - Никаких прочисток дымохода! Никаких щеток и сажи!
    Я закинула на крышу последнюю булочку и голос умолк.
    Лин тем временем задумчиво рвал вишню с вишни.
    - Кислая, - скривился он. - Ну что, собираемся?
    В час дня мы вышли из дому. Я несла корзинку с едой, Лин бежал впереди и высматривал море. Потом вернулся:
    - Что-то я воды не вижу. Далеко еще, как считаешь?
    - Кто знает, - сказала я. - Море - оно неуловимое. Главное не проглядеть.
    Лин споткнулся об камень и рухнул носом в пыль.
    - За тобой глаз да глаз, - сказала я и посмотрела на горизонт. - Там, кстати, синеет что-то.
    Конечно, это было море. Как назло, причала не было, не было и дока, и ни одного корабля. На берегу сидел Старый Мореход и удил рыбу.
    - Привет, Старый Мореход! - крикнул Лин шепотом, чтобы не распугать карасей.
    - Привет-привет, - сказал Старый Мореход, выбивая трубку об котелок, где плавали две рыбешки.
    - Не одолжишь нам свою лодку? Мы - грабители, ищем корабль.
    - Очень хороший корабль проплывал здесь полчаса назад, - сказал Старый Мореход, тыча в море черным от солнца пальцем. - А лодку поищите в сарае.
    Таким образом, я и Лин вышли в море на великолепном ялике, распевая "Балладу о сокровищах". Лин, конечно же, первым делом уронил корзинку с едой за борт.
    - Сам виноват, - сказала я. - Будешь теперь до конца истории питаться водорослями.
    Но Лин ничего не сказал, только запел громче: "Йо-хо, йо-хо, сундук золотой!"
    - Глупости какие, - сказала я. - Сундук будет деревянным, иначе нам его не утащить!
    - В нашем распоряжении будет целый корабль, - напомнил Лин. - А вот и он.
    Мы нагоняли очень красивую шхуну по имени "Пикассо" (так гласила надпись, сделанная золотом на борту).
    - Ух ты! - закричал Лин, когда мы приблизились, и чуть весла не выронил, вслед за корзинкой. На шхуне переполошились и, видно, подумав, что мы - в гости, немедленно спустили трап.
    Капитаном был наш старый знакомый индеец, который жил раньше по соседству. Его выгнали из дома за то, что он держал в квартире бизонов, а нас с Лином - за то, что мы громко пели по ночам. С тех пор мы не виделись, и потому страшно обрадовались встрече.
    - Привет, Стрела Которая Быстро Летит По Весеннему Небу И Поражает Врага Точно В Лоб! - закричал Лин.
    - Привет вам, бледнолицые, - сказал Индеец. Рядом стояли его сыновья.
    - Познакомьтесь, это Большая Сова Стремительно Хватающая Мышь, а это Угрюмая Река Протекающая Сквозь Темный Лес.
    - Какой ужас, - сказала я. - Ты теперь семейный человек? А мы тебя грабить пришли.
    - Отдавай корабль! - сказал Лин и выстрелил из пистолета в небо.
    - Лин! Откуда у тебя пистолет?!
    - Мне подарил Маньяк Убийца Кровавый Джонс!
    - Я этого Джонса больше не порог не пущу. Дай сюда.
    Я отняла у него пистолет и сказала:
    - Дорогой Стрела Которая Быстро Летит По Весеннему Небу И Поражает Врага Точно В Лоб, это ограбление. Мы едем за сокровищами, а вам, если хотите, достается ялик Старого Морехода. Не забудьте отдать по прибытии.
    Лин уже забрался на капитанский мостик и оттуда обозревал морскую гладь, сверяясь с картой.
    - Тут какие-то символы непонятные, - пожаловался он.
    - Дай посмотреть, бледнолицый, - сказал Индеец. - О, да ведь это старинные индейские знаки.
    - В таком случае оставайся, - милостиво разрешили мы. - Будешь нам читать карту.
    Индеец посадил Большую Сову Стремительно Хватающую Мышь и Угрюмую Реку Протекающую Сквозь Темный Лес в лодку и отправил домой, попросив сказать маме, что к обеду не успеет. Большая Сова немного обиделся, потому что тоже умел читать индейские знаки, но я подарила ему значок "Олимпиада-85", и он перестал дуться.
    Индеец расшифровал карту.
    - Здесь написано, что надо плыть на восток.
    - Есть! - сказала я, поворачивая штурвал.
    - А потом на север.
    - Есть! - Я повернула штурвал во второй раз.
    - Право руля! Лево руля! Отдать швартовы! - орал тем временем Лин с мостика.
    - Не обращай внимания, он одурел от моря, - сказала я Стреле Которая Быстро Летит По Весеннему Небу И Поражает Врага Точно В Лоб.
    - Человек за бортом! - тем временем крикнул Лин. - И на этот раз я не шучу!
    Индеец посмотрел вниз.
    - Действительно, там плавает чей-то ботинок.
    Я сбросила на воду спасательный круг, привязанный к толстому канату, и через минуту мы втроем вытащили на палубу… куклу.
    - Кукла наследника Тутти, - прошептал Лин.
    Кукла моргнула и чинно оправила платье.
    - Кукла наследника Тутти, - прошептала я.
    Кукла улыбнулась и моргнула еще раз.
    - Бледнолицая дьяволица, - сказал Индеец. - Интересно, сколько за нее можно получить монет?
    - Теперь не важно, - сказал Лин, затаскивая куклу на капитанский мостик. - Когда мы найдем сокровища, все монеты мира покажутся чепухой! Потому что сокровище, во-первых, красивее, во-вторых - интереснее.
    - Мне тоже достанется? - спросил Стрела Которая Быстро Летит По Весеннему Небу И Поражает Врага Точно В Лоб.
    - Глупости спрашиваешь, - сказала я, готовя бутерброды с водорослями. - Конечно, достанется.
    - Я думал, что вы взяли меня в плен.
    - Мы передумали, - ответил за всех Лин, с восторгом глядя на бледное лицо куклы. - Теперь она - моя прекрасная пленница. Которую никто не спасет, и слава богу.
    Индеец заметно повеселел и снова схватился за карту.
    - Двадцать градусов налево! - сказал он.
    - К чертям! - ответила я и бросила штурвал. - Где я возьму двадцать градусов? Какое лево, где оно?
    - Прямо! - вдруг заверещал Лин, подпрыгивая так, что кукла чуть не кувыркнулась обратно в море. - Прямо, не сворачивая, вижу остров!
    - Не прошло и года, - сказала я и раздала всем по бутерброду.
    Мы подплыли к острову, и тут пришлось пожалеть о том, что ялик давно вернулся к Старому Мореходу. Сажать шхуну на мель не хотелось никому.
    - Давайте так, - сказала я. - Мы с Лином плывем, а Индеец и Кукла охраняют корабль.
    Когда мы уже оказались на острове, Лин сказал:
    - Куклу… То есть, Индейца надо было взять с собой. Вдруг кто-то добрался до сокровищ раньше нас?
    - Чепуха, - сказала я. - Не вижу вокруг других кораблей.
    - Они вплавь, - сказал Лин. - Под водой. Морские чудовища, амфибии, монстры…
    - Это тебе тоже Джонс рассказал? - строго спросила я. Лин замолчал, уставившись в карту, где Индеец все пометил нормальными буквами.
    - Пять шагов на север, - сказал он, наконец. Мы зашагали. Потом свернули на восток. Потом - снова на север. Потом - два прыжка за запад. Потом - шаг на юг. И вскоре мы встали под пальмой, которая, правда, была одна на весь остров, но это неважно.
    Мы копали два часа, жутко устали, съели всех крабов, дважды спели "Балладу о лопате", трижды - "Песнь о Храбром Еноте" и уже допевали "Гимн Небу", когда в земле показался сундук.
    Лин открыл тяжелую крышку, и, представьте себе, там сидел Маньяк Убийца Кровавый Джонс и, застенчиво улыбаясь, говорил:
    - Ну что, здорово я вас разыграл?
    Лин чуть со смеху не помер! Нам даже пришлось откармливать его кокосами, чтобы он прекратил икать. Но все обошлось. А Джонсу, когда мы прибыли на корабль, ужасно понравилась Кукла Наследника Тутти, он стеснялся ее трогать и только зыркал издалека правым глазом. Лин вздохнул и сказал:
    - Ладно, забирай.
    Кровавый Джонс обрадовался, а я тихонько сунула Лину булочку с кремом, которую прикарманила утром. И он поделился ею с Индейцем, чтобы тот не расстраивался. А он и не расстраивался, он подарил нам всем по индейскому украшению и направил корабль точно в Ральх-Лилон, или Верн-Жюллон, или, как я его зову, просто Городишко.
    
    
    3.
    
    В Ральх-Лиллоне, или Верн-Жюллоне, или, как я его зову, просто Городишке, открылась ярмарка.
    А мой братец Лин сидел дома и колотил вилкой по кастрюле.
    У меня разболелась голова, и я сказала, шлепнув его полотенцем по затылку:
    - Пошел бы на ярмарку, что ли? Там, говорят, слоны.
    - И медведи, - сказал Лин, заменяя вилку на ложку. Заткнув уши, я продолжила:
    - Медведи, клоуны...
    - Клоунов боюсь с детства.
    - Тогда - фокусники.
    - Я и сам фокусник. - Лин вскочил, подошел к шкафу и открыл резные дверцы. Достав оттуда чашку, он сказал: - Видишь? Она целая.
    Он разжал пальцы.
    - А теперь - черепки... Фокус-покус.
    Пока я подметала остатки чашки в совок, мне пришла в голову мысль устроить генеральную уборку. Лин заляпал айвовым вареньем все полы, и поэтому я немедленно полезла за шваброй. Не нашлось только тряпки.
    - Лин, можно взять твою рубашку?
    - За что?!
    - В память о погибшей чашке.
    Минут десять я гонялась за Лином по всему дому, а он взбирался на лестницы и этажи, унося за собой клетчатую рубашку.
    Я загнала Лина на чердак, сказала "Ага-а!" и пошла рыться в старом сундуке.
    Спустившись из своего укрытия, Лин посмотрел на меня круглыми глазами.
    - В чем дело? - сказала я. Тряпка, болтавшаяся в моей руке, истекала водой и пеной. Швабра лежала у меня на плече, как штык. Лин показал на тряпку.
    - Моя старая майка.
    - Она, да.
    - Старая майка моя.
    - Твоя, угу.
    - Моя - старая - майка!
    - Она же старая, Лин. Ты ее не носишь сто лет. Рисунок стерся. - Я возила шваброй по полу. - Сойди с этого места, намазюкал ботинками.
    Лин побагровел и, схватив с тумбочки вазу, швырнул ее об стенку.
    - Я ненавижу тебя!!!
    И немедленно получил по шее.
    Мы смотрели друг на друга с обидой. Лин первый не выдержал: развернулся и молнией помчался в свою комнату.
    Я продолжила мыть пол. Три недели уже не мыли, в конце-то концов!
    Потом я вычистила кухню и даже стерла пыль с новогодней елки. Каждую игрушку на ней протерла. А Лин все дулся.
    Я пошла мириться. Тук-тук в дверь…
    - Уходи. Я ненавижу тебя.
    - Лин, хватит строить из себя воздушный шарик. Тук-тук.
    - Уходи! Убийца любимых вещей!
    - Лин, пойдем на ярмарку.
    Он признался:
    - У меня нет денег.
    - И у меня.
    Я слышала, как в комнате он уселся на пол и прислонился к двери. Я поступила также. Мы задумались, спина к спине, с куском дерева между нами.
    - Давай ограбим банк, - придумала я.
    - Ты угробила мою майку.
    - Пойдешь в другой майке. Той, новой.
    - В ней неинтересно.
    - Лин! Капризуля!
    Так как Лин терпеть не может, когда я обзываюсь, он этого так просто не оставил. Открыл дверь, и я упала в его комнату.
    Лин возвышался надо мной, грозный и решительный.
    - Чур я с железной палкой.
    - С палкой не страшно.
    - А у меня ничего другого нет.
    Я пошла копаться на кухне и нашла здоровенный половник из дуба. Его вырезал своими руками наш лучший друг Джонс. Лин вооружился половником и одел черную шляпу. Я долго искала себе плащ, но пришлось довольствоваться скатертью. Второго такого половника не было, и в руках я зажала здоровенного плюшевого крокодила. Он, пыльный и без правого глаза-бусинки, жил с нами уже два года, а выглядел на все сто лет. Я не виновата, это Лин брал его с собой на охоту.
    - Быстрее! - закричал Лин, глядя на часы. - Банк скоро закроется!
    И мы выбежали из дома. Мы бежали по узким улочкам, по вымощенным горячими камнями дорожкам, мимо ярмарки, мимо шумной, красочной, волшебной ярмарки! О, как нам было обидно! На ярмарке веселились все, даже мэр города, Толстый Дюк в цилиндре, ел сахарную вату!
    Лин чуть не разрыдался. Пришлось пообещать ему сахарную вату сразу после ограбления.
    Мы свернули за угол и увидели, как двое банкиров вешают на двери банка огромный замок. Лин так разволновался, что чуть не выронил половник. Пришлось стукнуть его плюшевым крокодилом по макушке.
    - Это ограбление! - заорал Лин, страшно боясь опоздать. - Все руки - вверх!
    Банкиры (один - маленький и худенький, другой - маленький и кругленький), подняли руки и выронили замок.
    Лин подергал дверь.
    - Все равно закрыто. Открывайте, - приказал он. Я стояла как бы ни при чем. Крокодил спал на моих руках, от него пахло илом и Нилом.
    Банкиры пожали плечами.
    - Там ничего нет, - сказали они. - Горожане забрали все деньги, чтобы сегодня веселиться на ярмарке. Мы можем дать вам несколько перьевых ручек, у нас есть лишние...
    Такого Лин не мог выдержать. Он сел на землю, прикрылся половником, и я увидела, как трясутся его плечи. Банкиры не стали с нами возиться, сменили костюмы на яркие рубашки, а запонки - на браслеты, и пошли есть сахарную вату. Мне так и захотелось пульнуть им вслед плюшевого крокодила.
    Мы остались одни перед банком. Издалека слышалась музыка, и за вход брали десять монет.
    - Лин, - сказала я. - Пойдем домой.
    - Я не плачу, - сказал Лин и поднялся, сбрасывая волосы на лицо.
    - Пойдем домой, - продолжила я. - В подвале - знаешь что? В подвале - варенье.
    - Врешь, - буркнул Лин.
    - Вот те крест! Малиновое, и даже клубничное.
    - А персиковое?
    - Можно поискать. Идем? Будем есть его ложками.
    - Половниками, - сказал Лин и засмеялся.
    А вечером мы узнали, что с ярмарки сбежал слон. Говорят, наступил на одного из банкиров, но несильно. Банкир здоров, и хорошо. А слон где-то скрывается. У меня есть подозрение, что он сидит в лесу, рядом с нашим домом. Лин уже вторую бочку варенья туда отнес!
    
    
    Тупство андела
    
    Проснулась от странных звуков: кто-то плакал в шкафу.
    - Плак... плак...
    - Хм?
    Спросонку ничего не ясно.
    - Плак-плак... хнык...
    Странные звуки. Кто-то ревет, сморкается в рукав и жалеет себя.
    Сбросилась с дивана, пробежала через комнату, шкаф распахнула.
    А там - батюшки! Ангел сидит.
    Натуральный.
    Только помятый сильно. Весь в грязи, крыло порвалось. Избитый, изгвазданный, да еще и изнасилованный.
    - Ты откель такой, и кто?
    - Я ангел-хранитель твой.
    А сам ревет и синяк под глазом осторожно пальцем трогает.
    - Что же мне с тобой делать?
    - Накорми...
    - Ладысь.
    Втащила его в кухню. Пристроила на табуретке. Ангел поправлял косое крыло, утирал сопли белоснежным сарафаном и подозрительно смотрелся в стекло вечернего окна, выявляя царапищи на мордахе.
    Холодильник пуст. Колбасень. Сырк. Смятанцы немного.
    А-а-а.
    Смешала все в миску, поставила перед ним.
    Кто знает, что ангелы едят.
    Схватил ложку - и давай уплетать!
    Чавк! Чавк!
    Того гляди, лопнет.
    Хоть бы оставил чуть-чуть. Взяла кусочек у него, не больше. Болезный.
    Крыло ему поправила. Одежка ни к черту, вон - кровища засохла.
    - Снимай, - сказала. Ангел разделся. Жалостливое зрелище. От холода синцой покрылся и мармурашками. Ребры так и выглядывают. Ежится и стесняется.
    Принесла ему джинсы, свои, старые. И майку. С Куртом Кобейном. Кто такой - непонятно; подарили, с тех пор не ношеная.
    Переоделся, прикрываясь крылышками.
    - Кто тебя так?
    - У подъезда напали. Злобные, с ножами.
    - Ты вообще сюда - зачем?
    - Так. Углядеть за тобой.
    - А у тебя хранитель есть?
    - Нет.
    - Не помешал бы.
    - Дык.
    Помолчали. Чувствуется - куриться охота. Да неудобно. Ангел все ж таки на кухне восседает. Не дымить же ему в лицо!
    - Будешь?
    - Что это?
    - Мальборо. Смотри. Зажигаешь, втягиваешь дымец…
    Ангел чуть не помер. Кашлял много и задумчиво. Зеленел на лицо. Молился в кулачок. Потом вошел во вкус, чуть полпачки не скурил.
    Утро, тем временем.
    - Погуляем-с?
    А что с ним еще делать?
    - Погуляем, - соглашается.
    Повезла ему Москву показывать.
    - Это, - рассказывала, - Красная Площадь. Вона храм. Еще один. Еще церковь. Памятник чуваку. Прошу садиться, здесь скамейка. Куплю, пойду, пивца.
    Пивцо ему тоже сначала не повкусилось. Кашлял, опять же. Сплюнул, перекрестившись. Ну и, как водится, втянулся.
    - Еще! - сказал. - Бутылочку, а то и две.
    - Денег нет. Кончилися, убрыкнулись.
    - А жаль.
    - Отдохнул? Пойдем дальше.
    Все ему показала. Речку-вонючку. Книжный. Манежную. Университет. Небо. Деревцов так, немного.
    Под вечер до Тверской дошли, тут момент такой случился.
    Подходит к нему, ангельскому, тетка. Каблучищи, косметища, глазищи.
    - Мальчик! - говорит. - Пятьсот штук, и я твоя.
    Пошепталась с ним. Оказалось, девственник. Ничего такого не знал.
    - Тетя, - сказала. - У ангелов денег нема. А нет, чтобы осчастливить?
    - Ангел? - обрадовалась тетка. - А хоть бы и за поцелуй.
    И отдалась она ему в подворотне. Ангел был в восторге.
    - Ах! - говорит. - Ах!
    - Хватит уже, может?
    А он все:
    - Ах! И как я раньше не знал!
    Даже стыдно за него стало. Тем более, опять мальбуру запросил.
    - Домой поехали. Совсем я тебя распустила.
    Втащила ангела в метро. А там - фу! фу!
    Духота!
    Теснота!
    Толкаются!
    У тетки одной сумку разрезали.
    Мне на ногу наступили.
    Все места здоровыми лбами заняты.
    Висим на поручнях. Ангел бледнеет.
    - Укачивает, - говорит. - Ноги болят.
    - Терпи, - отвечала, - архангелом будешь.
    - Ой, не буду. Ой, помру.
    Сел на пол, нащупал кем-то пивцо не допитое. Что делать, опустилась рядом с ним.
    Лицо у ангела - скорбное, ай, скорбное.
    Понял, видимо, ситуацию.
    - Ужас. И ты здесь живешь?
    - Всю жизнь.
    - Кошмар. Мне-то казалось, тебе тут хорошо.
    - Хорошо, почему нет. Веселенько так, с милцой.
    Тут ему на ладошку наступили. Взвыл ангел. Заплакал, болезный. Да и пьяненький уже был, в жопец.
    Приехали домой. Поужинали на кухне. Уж думала, чем его развеселить, расшевелить, разбодать.
    Гитарку достала. Трень-брень. Такие дела, брат. Любофь.
    Ангел немного развеселился. Ногой прихлоп, рукой притоп. Чуть сахарницу не свалил.
    Совсем распустился.
    - Модно! - говорит. - Стильно! Все клево.
    В ужасе отвечала:
    - Где ты таких слов набрался?
    - Ниче, - и сплюнул. - Крылы есть, выживем.
    А крылья-то подзавяли. И плесенью покрылись.
    Из вежливости ему, конечно, ничего не сказала. Сам пущай заметит, когда время подойдет.
    Ну, так всю ночь клюквенную настойку пили. Гуляли по оконному подоконнику. Кошку какую-то даже спугнули. Ангел ржал неприлично, плевался на прохожих.
    Опять гитарку достала. Тыц-брыц. Я шоколадный заяц. Я ласковый мерзавец.
    В этом месте ангела стошнило.
    Звонок вдруг в дверь - соседи! Буяните? Буяним. Шумите? Шумим. А потише? Завсегда пожалуйста.
    Стали шепотком шепотать. Ангел никакой. Из крыльев все перья посыпались.
    И книжку ему вслух читала. "Голубое сало". Охал, ахал, но слушал. Особливо понравившиеся куски просил повторить. На бисец.
    А под утро помер. Своей смертью.
    Не выдержал, бедолага. А черт его знает, впрочем.
    Закопала под окном. Вообще-то там собак хоронят; не дай бог кто до скелета докопается.
    И от крыльев скелет, должно, останется.
    Надысь как-нибудь посмотреть, весной, когда снег сойдет.
    
    
    Shounenai
    
    Я украла мальчика и не знаю, что с ним делать. У него волосы вьются, а глаза такие голубые, что я кричу на него и прошу снять линзы. А он говорит: "В шесть лет нельзя линзы носить". А я больше не кричу, потому что украла его из-за этих глаз.
    - Схватила, и мы побежали. Через дворы, от продуктового, где он ковырял пальцем витрину. Дома я накормила его блинчиками, расчесала ему волосы и подарила стеклянный шарик из "Икеи".
    Он шарик тут же расколотил.
    Я не знаю, как дальше быть. Он спит на моем диване, я - в кресле. До часу ночи ему сказки сочиняю, он строго смотрит и говорит: "Какой длины был меч у рыцаря? Как он мог держать его одной рукой?" Я говорю: "Дракона звали Шум", а он говорит: "Мне неинтересно, как звали дракона".
    Чем его кормить? Как его одевать? Он съел все варенье, носит мои детские одежки, эти бесформенные комбинезоны не то на ребенка, не то на собачку. Он ковыряет в носу и грызет все, что попадается на его пути. На его пути встаю также я, чтобы он замер и смотрел голубыми глазами, брал меня ими в плен.
    - Я говорю: "Малыш мой, мальчик", а он избегает объятий, больше любит смотреть в окно. Я боюсь подходить к окну. Его наверняка ищут; я не знаю, как дальше быть.
    - Я купила ему конструктор, и он построил из него вечный двигатель. Мне стало страшно, я весь вечер сидела в шкафу, а он гремел на кухне ложкой о блюдечко, соскребая остатки варенья.
    Иногда он спрашивает, почему слоны спят стоя, или почему осы кусаются. Я паникую; я вижу, что он сам все знает, и только проверяет меня.
    - Я не крала его, он сам увязался за мной в тот день. Бежал, дергал за юбку и просился на ручки. Так кричал, что я взяла - пусть только прохожие не смотрят осуждающе.
    - Я только хотела подержать его на руках. Он сам повел меня домой.
    - Я не знаю, как дальше быть; когда мы бежали от магазина - он дышал мне в ухо карамелью, а потом сказал, что смерть тоже пахнет карамелью, он знает, его водили на похороны бабушки.
    Я просыпаюсь и прошу его подойти. Я до полудня смотрю в его глаза, голубые, матовые. Я не крала его. Он сам ко мне пришел.
    Я не знаю, как дальше быть. Он уходить не хочет.
    
    
    Мелкие
    
    Я маленький индейский мальчик по имени Большой Свирепый Волк, Хватающий Лису
    Я в вигваме сижу, скрестив ноги, жду возвращенья отца, насвистываю и плету косу сестренке.
    
    А я маленький китайский мальчик по имени Хуан Хэ, одетый в холщовый мешок вместо рубашки
    В этом году у нашей семьи нет денег, поэтому я ношу холщовый мешок на голое тело вместо рубашки.
    
    Я маленькая русская девочка по имени Петра, я люблю грызть ногти и слушать, как ругаются соседи
    Я попросила у Деда Мороза новые санки, и чтоб он увез на северный полюс ваньку-из-пятого-подъезда
    
    А я маленькая итальянская девочка по имени Чао Бамбино, я жарю макароны, и обжигаюсь подсолнечным маслом
    Никого нет дома, родители ушли к друзьям отмечать праздник, и я в одиночку выбрасываю из окна старый диван.
    
    Мы маленькие худые дети Африки, мы не помним наши имена, сегодня мы сидим под звездами
    У нас соревнование: кто насчитает больше звезд, тот получит по лбу, чтобы не зазнавался.
    
    А я Дед Лед, Мороз, Снег, Пурга и Метель, у меня рыжий кафтан и, так и быть, синий посох.
    Я подглядываю в ваши окна и корчу вам рожи, дышу на стекла, ворую со стола котлеты.
    За пропавшие котлеты родители бьют Большого Свирепого Волка, Хуан Хэ, Петру, Чао Бамбино и худых детей Африки.
    Взамен я оставляю под елками и пальмами ребятишек счастье, удачу и здоровье; я справеливый старик.
    
    
    Морган
    
    Я аккуратно перетянул руку чуть повыше локтя. Жгутом служила оранжевая резиновая трубка. Я сидел на унитазе и присматривался к трещинкам в жгуте. Он был уже изношенный. Я наматывал жгут на руку и затягивал двойным узлом чуть меньше года; Айзек подарил мне его на Новый год. Собственно, тогда еще была осень, конец ноября, но бедняга Айзек этого не знал, он запутался во времени. В тот день выпал первый снег, жидкий и неприятный, я пришел к Айзеку домой и увидел, как он сидит на подоконнике, глотая слезы. Перед этим он скурил два косяка, а от дури ему всегда хочется плакать. Я спросил, в чем дело, и он стал жаловаться, что прошел год, наступили праздники, но ему некого с ними поздравить. И тут же протянул мне свой старенький жгут. "На, возьми, - пролепетал Айзек. - Он мне уже не нужен, я получше нашел. А тебе пригодится. С Новым годом". "Иди на хрен!" - вот все, что я ответил, и выскочил из его дома. Я дико рассердился, никто не может представить, как я рассердился, ведь до этого я ни разу не кололся, я был нюхачом, а все, кто закупал кораин (или корыч, корашку) казались мне дохлыми, низкими, мерзкими.
    А чего он лежал без дела, этот чертов жгут? Вот так я и стал колоться. Колюсь чуть меньше года. Раньше на сгибе локтя кожа у меня была нежной, бледной, и волосы там почти не росли, а теперь она загрубела, превратилась в один большой синяк. Сгибать руку больно. Я подумывал о том, чтобы начать колоться в другое место, но позже решил, что придется привыкать, а я ненавижу привыкать. Уколовшись первый раз, я думал, что сойду с ума. Сначала я смотрел на шприц, который свисал из моей руки безвольно, с конца его иголки готова была упасть на кафель маленькая капля зелья. И вот я все смотрел на него, смотрел, а потом начал орать. Орал словно резаный, будто мне раскаленное железо к затылку приложили: я еще голову так странно запрокидывал. Я орал просто, без смысла, а потом начал бродить по кухне и нарочно натыкаться на все углы, чтобы было еще больнее, и, размазывая слюни по щекам, зажмурившись, бил себя по лицу сжатыми кулаками и кричал:
    - Кретин! Кретин! Какой же кретин!
    В тот момент я, должно быть, просто забыл остальные слова, иначе нашел бы еще великое множество, чтобы обласкать самого себя.
    Потом наконец начался тот самый кайф, который мне сулил продавец. Я думал, что буду видеть маленьких зеленых человечков, или, в крайнем случае, будет казаться, что я лечу.
    Но мне не казалось. Я и вправду полетел. Стоял у окна и смотрел на асфальт внизу. И шагнул вниз. Поток воздуха подхватил меня, я перекувырнулся и вылетел со двора, паря над детьми и бабушками. Я пригнулся, чтобы пролететь под аркой, и оказался возле реки. Недолго думая, я нырнул туда так же, как нырял в пустоту воздуха. И понял, что плавать лучше, чем летать.
    Все оставшееся время я плавал, не выныривая. Легкие не просили воздуха. Я плавал часа три, наверное; я вынырнул на диване у себя в комнате, дрожащий и мокрый от пота. Родители вот-вот должны были прийти.
    Я упал с дивана и кинулся на кухню, и начал собирать в мусорный пакет все, что касалось этого укола: ампулу, шприц, жгут. А потом передумал и выложил содержимое пакета, кроме использованной ампулы. Спрятал страшные Вещи у себя в шкафчике, вытер с пола на кухне пятнышки крови, словно монетки везде разбросанные, и еще долго метался по углам, думая, что обязательно забыл про какую-то деталь, которая выдаст меня с потрохами. Поразмыслив, я решил, что сегодня с предками лучше не сталкиваться, разделся и залез в кровать, накрывшись одеялом с головой. По правде говоря, наедине с собой я чувствовал себя наиотвратнейше. Постель тут же провоняла моим страхом, а еще я ноги давно не мыл: когда сухо, я всегда хожу босиком. Это, знаете ли, отрезвляет. Каждые пять минут замечаешь стеклышки, впивающиеся в пятки, а вместе с ними и мчащиеся на тебя машины - без этого они для меня пустые места.
    Щелкнул замок, по шагам я узнал отца. От страха я тут же заснул, а проснулся ночью. Родители орали друг на друга. Мать только что пришла. Видимо, она стояла в коридоре в своем сером пальто, с которого каждую неделю сбривала катышки, уже сняла туфли и держала их в руке, а отец - я мысленно видел, - стоял прямо перед ней, одной рукой поддерживая стену. Его необъятное брюхо нависало над резинкой красных трусов, затянутое в хлопчатую майку, и, конечно, от родителя разило пивом. Бедная моя мамочка, подумал я тогда, бедная моя мамочка, и сразу увидел - опять же, только в мыслях, - как она, должно быть, грустно смотрит на отца и думает, как же вышла замуж за такую свинью и восемнадцать лет назад даже разделила с ним постель, думается, единственный раз в своей жизни, чтобы я появился, чтобы утешал ее. И мне стало так стыдно, что я себя возненавидел. Кто я? Лежу под одеялом, тощий парень с синяком на сгибе локтя, с редкими белесыми волосами, вечно торчащими в разные стороны, с лихорадкой на верхней губе и россыпью угрей на лбу, - на носу черных точек было еще больше, но я их выдавил, и теперь там прыщики, - а еще я вечно рыгаю за столом, сморкаюсь в посудное полотенце и никогда не мою за собой посуду, блюю из окна, когда нанюхаюсь, слушаю глупые матерные песни, никогда не причесываюсь, у меня отвратительно волосатая грудь, гниют некоторые зубы, потому что мне в лом их чистить, из ушей сыпется подсохшая сера, от меня разит кислым запахом пота, и, конечно, просто естественно, у меня ни-ког-да не было девушки, да она мне не нужна, у меня нет и настоящих друзей, только наркоманы и прочие козлы, сам я нюхаю дурь, а с сегодняшнего дня колюсь. Я последний вонючий наркоман, самый дерьмовый наркоман в нашем городе, думается. Что я наделал? Я и так полный дятел, и вместо утешения, которое должен был приносить моей матери, приношу ей только вред.
    А она меня любит и называет "Мой лопушок".
    …Сейчас я верчу в бледных пальцах ампулу. Только что подготовил правую руку к очередной дозе. Черт, я конченый наркоман, я вынес из дома все вещи, чтобы достать деньги на дозу, и я нисколько не похож на Айзека. Я не знаю, почему он для меня - идеал и герой, почему хочется подражать ему. Просто он разительно от меня отличается. Я - образец ничтожества. Я закончу свои дни со шприцем в руках, распространяя зловоние. Меня ненавидят все знакомые, я-то знаю, им противно прикасаться ко мне, хотя они такие же наркоманы, в общем, ненависть во всех глазах, кроме глаз Айзека. У него глаза странные: вечно осмысленные, и это пугает. Я один раз был с ним, когда он укололся. Он всадил иглу, зажмурился, потом ее выдернул и отбросил в сторону, после чего привалился к стене и начал на меня смотреть. А я на него. Мы смотрели друг на друга около получаса. Мне хотелось, чтобы он первым отвел взгляд, а он потом сказал, что вовсе и не видел меня. Я не поверил: все из-за глаз. Не может человек ловить кайф с такими глазами! Он в уме как будто одновременно решал математическую задачу и обдумывал, какими словами признаться в любви. Каждый раз, когда он ловит кайф, он смотрит осмысленно, а потом никому не говорит, что видел. Когда Айзек покурит дури, он начинает плакать, плакать по любому поводу, да еще так жалостливо! А нюхнув порошка, идет спать. Он сразу засыпает, а сны утром записывает в блокнот. Их у него много скопилось, блокнотов этих, и Гайка - она у нас раньше в газете работала, а на днях ее выгнали, - помогла выпустить сборник рассказов по этим снам, "Сны!", так и называется. У меня на тумбочке один экземпляр лежит. Я как-то попросил Айзека поставить автограф, он написал: "Морган! Не колись больше! Не нюхай! Завязывай!!! Люблю тебя. Твой Айзек" Все-таки он самый хороший из всех, кого я знаю, этот Айзек.
    Во время ломки он сначала бесится, падает, хрипит, но это первые десять минут. Потом, осознав себя, молчит. И не позволяет более своему телу орать в голос до вечера. Никогда. Я же просто не могу: катаюсь по ковру и кричу, кричу, потому что чувствую, как кто-то сунул мне руку в глотку и вытаскивает у меня из организма пучок внутренностей, а они медленно тянутся, мои кишки медленно тянутся по горлу, выползают на пол, как змеи, и я катаюсь по ним, и кричу, кричу, пока кто-нибудь не принесет мне дозу. А вот Айзек, утерев испарину, просто садится в кресло, выключает свет и долго сидит в темноте, а руки его сжимают подлокотники так, что потом все ногти обломаны. Он на игле дольше, чем я, но дело не в привычке, он всегда так ломку переносит, он терпит боль ради кайфа. Собственно, вся жизнь в том, чтобы терпеть боль ради кайфа.
    …Я поддел иглой тонкую синюю кожу. Не знаю, зачем. И сорвал. Засочилась кровь. Меня ломало. Ломало от нехватки наркотика в крови, а еще ломало жить, ломало дышать, ломало выбежать на свежий воздух из тесной кабинки… Почему-то всегда колюсь в туалете. Чтобы предков не добивать, наверное.
    Меня ломало попасть иглой в вену. Вена у меня сейчас бесчувственная, зато я помню, как давненько промахнулся. Я тогда не мог долго без ампулы продержаться и потому, только добыв дозу, пулей рванул в туалет, вколоть зелье, и, считая, что теперь уже все, осталось только надавить на поршень, замахнулся и вонзил иглу прямо в мясо. Такая боль была! И вот я смотрел, как шприц покачивается у меня в руке, воткнутый, будто чтобы рос и распускался, а затем я увидел, что он вогнан по самое не хочу. Как же так, а если б я вену продырявил?
    Сейчас я уже… нет, не умный. Просто умелый. Но все равно - ломает туда попасть. Я отбросил полный шприц и закрыл лицо потными ладонями. Черт, я все время потею, и это дико раздражает. Вот Айзек умеет держать себя в руках, он будто весь намазан шариковым дезодорантом; пахнет от него лавандой.
    Нет нужды говорить, что мне было хреново. Что изменилось в моей жизни с тех пор, как Гайка впервые дала мне косячок дури - просто нюхнуть? А потом Тампон, этот ублюдок с соплей под носом, обмолвился, как прет от порошка. А потом Айзек… нет, Айзек не виноват, я сам кольнулся первый раз, да что с того? В любом случае, я ничего нового для себя не открыл, кроме чудесных кораиновых снов.
    Отец месяц назад умер. Смешно. Вышел пьяным на балкон, а на соседнем торчала компашка. Отец полез сгоряча бить им морду, оступился, рухнул на машину жильца из тридцать первой. Маме пришлось платить за то, что мозги отца размазались по капоту. А ведь денег и так мало. Когда-то у меня было все: музыкальный центр, компьютер, подключенный к интернету, собственный телевизор и видеомагнитофон, современная цифровая видеокамера, и - поверите ли? - синтезатор, на котором я зашибенно мог сбацать буги-вуги. Да-да, играл сам и писал какую-то музычку, но все это пришлось продать, чтобы доставать ампулы.
    Мать, конечно, не могла не заметить, что я с дури перешел на порошок, только заметила она не сразу. А вот с кораином я прокололся быстро: синяк на сгибе локтя выдал меня на следующее утро, когда я в одних трусах вышел на кухню за чашкой кофе. Мать с отцом сидели за столом и завтракали под звуки скрипки. Радио у нас вечно не затыкается, а ничего, кроме классической музыки, отттуда не услышишь. Так вот, отец жевал бутерброд, хлебал крепкий чай, читал газету и чесал пузо. Глава семейства в выходной день. Мама была в тоненьком халатике, который я привез ей из Франции. В восьмом классе наша классная руководительница свозила нас "посмотреть Париж", и там я накупил подарков родным на все сбережения. Халатик был ничего себе так, нежно-голубой, воздушный и шелковый. Только зимой она в нем мерзла. Мама у меня простужается все время.
    Она сидела в этом халатике и пила чай так, как умеет только она: брала чашку за ручку двумя пальцами и, оттопырив мизинчик, подносила ее к полным губам. А в левой руке - булочка с джемом, и джем немного накапал ей на халат, а она этого не замечала, а я стоял в дверях и думал, сказать ей, что накапало, или упрекнуть, что она портит такую дорогую вещь, как вдруг она обратила взгляд на меня. Вначале он был ровным и приветливым, она посмотрела мне в глаза - неосмысленные - потом перевела взгляд ниже, чтобы посмотреть, опять ли я босиком, а потом снова хотела посмотреть мне в лицо, но взгляд ее волей-неволей наткнулся на мою правую руку.
    Я мог оправдаться, сказать, что ушибся; конечно, это звучало бы глупо, но маму иногда можно купить. Однако, как только я понял, что она заметила, я растерялся, стал прятать руки за спину, завертелся волчком на одном месте, в общем, довел все до максимума. Виновен. Смерть. Но только года через три.
    Мама, бедная моя мама, она не знала, что сказать, а у меня в голове сейчас вертится мысль: хорошо, что тогда она увидела синяк сразу. Сейчас у меня весь локоть сине-желтый, вот это зрелище точно бы ее убило.
    Папаша обернулся, непонимающе изучил меня, потом снова обратился к матери:
    - Что?
    Она мотнула головой, положив руку на сердце. Позже мы сидели с ней на диване и думали, что сказать отцу. А он сам увидел, через пару дней.
    Я сидел в туалете и кололся, но, когда кайф был на подходе, я не пошел в комнату: лень. Через полчаса предок решил, что дело нечисто и рванул дверь на себя. Замок слетел. За дверью был его сын, восседающий на толчке, нет, сползающий с него с закатанными глазами и улыбающийся, кретин кретином, в руке пустая ампула и он сжимает ее с каждой секундой все сильнее, так, что она в конце концов лопается, и мелкие зубья стекла впиваются в мозоли.
    Первое, что сделал отец - врезал мне, ударил по лицу огромной, как лопата, ладонью; моя челюсть съехала на бок, а потом и я рухнул на пол. Изо рта полилась кровь со слюной, дробью застучали по плитке три зуба. Я ничего не мог понять. Мешали цветные картинки, появляющиеся изнутри глаз.
    И, когда я на четвереньках выползал из моего кафельного царства, отец стоял у телефона и вызывал "Скорую", но мама его остановила. Она сказала, что "Скорая" ни при чем.
    Он не мог смириться с тем, что его сын - зельехлеб, и запихнул меня в наркологический центр. Я сбежал и пару недель валялся на вокзале под скамейкой, ругался и молился, когда ломало. Вернувшись домой, узнал, что мы… едем за границу. Ха-ха! Смешная шутка. Какая, на хрен, заграница, когда я еще вчера продал кольца матери, чтобы купить новую ампулу? Тут не заграница, а полная задница - вся моя жизнь полная задница, и сам я - бесстыжий наркоман, сидящий в заднице.
    Мы отправились на Кипр. Я там никогда не был. И для того, чтобы впечатления усилились, взял с собой пару мешочков с новым порошком, "Ц-88" называется, мне его Слон порекомендовал. Но по прибытии оказалось, что красоты острова не идут ни в какое сравнение с порошочком! Я нюхал его целыми днями и, поверите ли, было совершенно фиолетово, на экскурсии я сейчас или в номере отеля. Один раз я слышал, в первый раз за последние несколько лет лежа на свежем белье, как в соседней комнате плачет мама. Отец грубо утешал ее, а она причитала: "Никогда, никогда, никогда…"
    Вдруг дошло. Это они меня таким макаром хотели с иглы снять. Хотели, чтобы я увидел, какое великолепие меня ожидает, начни я вести нормальную жизнь.
    Но я ж продал ее. Нормальную жизнь. За кораин.
    А красоты эти… не разглядел. Если б знал, что это ради меня, то сделал бы заинтересованный вид, а так…
    Но, чтобы как-то оправдать израсходованные на меня деньги, я стал работать. Распространять наркоту. Тот самый "Ц-88".
    Еще его называют "зеленью", "клейстером" и "мушкой". Этот парень, Слон, теперь мой поставщик.
    Раз в неделю я выхожу из дома и спускаюсь в метро. Там я занимаю личную скамейку, люди рассыпаются по стенам, как тараканы, которых ослепили светом ночью на кухне. И восемь станций я еду один на скамейке, иногда ложусь и засыпаю: очень смешно ехать лежа и под кайфом. Трясет… Иногда снится приятное. Последний раз снилась Гайка.
    Один раз меня начало ломать прямо в поезде - вот это была умора. Я ехал к Слону, по пути хотел встретиться с Тампоном, он задолжал мне пару ампул: я выручал его два-три раза. Я не кололся уже давно, и выйти из дома для меня было равносильно подвигу. Голову плавило жаркое-жаркое лето, я валялся на сиденье, пассажиры округляли глаза. Бабки начали креститься и плеваться, но потом меня вырвало, и все их плевки стали уже казаться чем-то жалким. Ох, как меня взломало тогда… Как раз привиделась Белка, одна знакомая нюхачка, когда тело пронзил какой-то электрический заряд. Я проснулся, и в ту же секунду меня вывернуло прямо под ноги какому-то дядьке с портфелем. Немного попало ему на брюки, и лицо его перекосилось; он глянул на меня и, кажется, испугался, и это забавно, что такой червяк, как я, еще может напугать кого-то. Я попробовал встать, а через секунду скорчился на полу в судороге. Пассажиры поджали ноги. Я понял, что вот она, ломка гребаная, и снова вспомнил Айзека. Вы уже поняли, что я обожаю Айзека. Есть за что. Потом расскажу. Так вот, Айзек рассказывал, как однажды его схватило, когда он был в гостях у родителей. Они не знали, что сынок наркоман, позвали к себе, повидаться. А он давно не кололся. И вот сидят они, чаек пьют, когда сыночка вдруг рвет на чистенькую скатерть, и его блевотина везде: в конфетах, в вафлях, в чашке с чаем. Айзек не говорил, что было дальше, но я прекрасно знаю, какие штуки вытворяет организм. Он, должно быть, еще успел извиниться, когда его швырнуло под стол и там начало перемалывать в пыль. А потом он встал, когда были силы, и стал снова извиняться; Айзек всегда извиняется, даже когда крадет кошелек у старушки. И предки его, должно быть, чуть с инфарктом не слегли. Вот это действительно был неподходящий момент, а тогда, со мной, в метро - это просто неожиданность. Как я доехал - не помню, а ведь на станции пришлось корчить из себя здорового, чтобы менты не замели. Вроде ничего, пронесло, приняли за бомжа. Только я натолкнулся на Тампона, как выхватил у него ампулы и чуть не проглотил их, но потом выпросил у пакетик "Ц-88" и спилил целую горсть. Полегчало, и до Слона я доехал без приключений.
    Итак, я выхожу на восьмой станции, поднимаюсь наверх, ищу его дом - вот он, серый. Я звоню в дверь три раза, потому что так надо… так надо… не помню, почему так надо… Слон впускает меня, мы прячемся на кухне, где он всучивает мне пакет с порциями "зелени", получает деньги с прошлой выручки и гонит меня на лестничную клетку. Я стою там, вдыхаю запах курева и думаю, что Слон ненавидит меня больше всех. И он не боится поручать мне самый опасный товар, потому что знает: такой червяк, как я, просто не сможет выдать, а засадят - так засадят, не велика потеря.
    Потом я всю неделю хожу к ребятам и впариваю им чертов "Ц-88". Он хорошо раскупается, за "клейстер" никто не жалеет кровных денежек. Постоянных покупателей у меня семь-восемь, один помер в прошлом месяце. Новички быстро исчезают: вовремя пугаются.
    А вот Айзек "Ц-88" никогда не пробовал. Сегодня его день рождения, и поэтому я иду к нему с подарком: это пакет "зелени". Не знаю, обрадуется он или нет, - все зависит от того, что он сегодня принял.
    Я вошел в его квартиру первым, потому как и уйти надеялся первым. Я прошел внутрь, - дверь всегда открыта, - и увидел в единственной комнате Айзека, сидящего на подоконнике. Подоконник - его любимое место, он с утра до вечера - на подоконнике. Понятия не имею, за чем там можно наблюдать, но ему нравится.
    Я поздоровался, и он медленно повернулся ко мне.
    - Ой, Мо-о-орган! - Он расплылся в улыбке, и в глазах его блестнули слезы, он явно был тронут моим визитом и явно находился под действием дури. - Мо-о-орган, - повторил он, растягивая гласные, - это классно, что ты пришел. Правда классно. Да?
    - Наверное, - ответил я. - С днем рождения. Лови!
    Я кинул ему пакетик, он перехватил его, расковырял кое-как и залез туда тонкими, белыми пальцами. Щепотка, которую он извлек, была ничтожна.
    - Куда это?
    - Не в уши - точно.
    - А почему бы и нет, - слабо улыбнулся он; слезы текли по его щекам ручьями, он их просто не замечал, иногда машинально смахивая.
    - В сопатку. Или на язык - но кайфа меньше.
    - Значит, понюхаем.
    Левой рукой из правого кармана Айзек достал бумажную трубочку, насыпал "Ц-88" на подоконник и стал медленно, наслаждаясь, вдыхать.
    - А ты? - спросил он между делом. Я отмахнулся, объяснив это тем, что уже сыт "клейстером", хочу разнообразия, и по этому поводу перед уходом выкурил пару косяков. Айзек заметил, что я не похож на куранутого, и вернулся к своему занятию.
    Я наблюдал, как крупицы порошка уходят в него понемногу, прислушивался к его резким вдохам, засоренным насморком, смотрел, как он переодически вскидывает голову и вдыхает горлом, чтобы лучше прочувствовать.
    На подоконнике не осталось ни крупицы. Айзек выпрямился, растирая шею, и пробормотал:
    - Ребята обещали прийти, а я даже чайник не смогу поставить.
    Он взглянул на меня, и я обмер. Я даже сначала не понял, что меня так насторожило, просто знал, что в его облике что-то изменилось, но что именно, - вот вопрос…
    Глаза.
    - Ео-о! - протянул я. - Айзек, что у тебя с глазами?
    Он испуганно схватился за лицо.
    - Вытекают?
    - Нет.
    Я не знал, как объяснить. Он же не знал своих глаз, а я привык, что взгляд у него всегда осмысленный, нежный, понимающий. За это и любил я Айзека - за его доброту. Единственный наркоман, который относился ко мне по-дружески, это Айзек. Когда мне было плохо, когда меня отовсюду выгоняли, я был рядом с Айзеком, потому что рядом с ним всегда легче.
    А сейчас, когда он пялился на меня, я не мог поверить, что это один и тот же парень. Он косил, зрачки стали размером с песчинку, глазные яблоки беспокойно вертелись в глазницах.
    - Морган?
    - Мне не нравятся твои глаза, Айзек.
    - Это все из-за "клейстера", - кивнул он на пустой пакетик. - Сильная штука. Пойду чайник поставлю.
    Ставил чайник он около часа. Именно столько длится действие "Ц-88". Я занял его место на подоконнике и пытался разглядеть то, что видит он в гуще помоечного двора. В ноздри шибало собачьим пометом и бензином, но я упорно там сидел, пока свист чайника не перебил звуки улицы.
    Пришел на кухню - Айзек сидел на полу, боком привалившись к стене, и смотрел на включенный газ. Глаза у него немного слезились после дури, а взгляд становился прежним. В уголке рта засохла слюна. Я перешагнул через его вытянутые ноги, отметив мельком, что он даже худее, чем я, но никто его за это не бьет, да и выглядит он лучше. Протянув руку, я дотянулся до ручки на плите и крутанул ее вниз, в любой момент ожидая, что чайник вот-вот взорвется и ракетой пробъет потолок. Нет, он всего лишь обжег мне руку паром. Я отдернул шторы и долго так стоял, уцепившись пальцами за драную ткань, расставив ноги, и с диким выражением лица, будто меня распяли на перевернутом кресте. Со стороны автобусной остановки двигались ребята, многих я узнал издалека, многих давно не видел и теперь с трудом признавал в них знакомых. Вон Котька. Я его видел последний раз месяца два назад, когда он только начинал колоться. Упитанный был мальчик. Сейчас - вешалка. Зубочистка. Скелеты - толще. А в нем будто кости сжались.
    Белка подняла голову и увидела мой силуэт в окне, толкнула под бок Скарлатину. Они обе остановились, смешно вертели тощими шеями. Остальные тоже обратили на мою личность внимание, кто-то показал, пальцем, кто-то крикнул, Чугун погрозил кулаком, Жила устроила показуху, изображая, что чувствует мой запах. На какой-то момент я и сам поверил, что это правда, а потом стал улыбаться. Они там все прикалывались надо мной, но выглядели не смеющимися людьми, а несчастными тенями, которые из последних сил пытаются доказать окружающим, что это не их Морфей взял сегодня с косяком в зубах, и не они это провели ночь в вонючем подвале, и не они это завтракали бутербродом с порошком. Я смеялся. Позади заворочался Айзек.
    - Сколько времени?
    - Час прошел.
    - Чайник-то вскипел?
    - Ты зациклился на этом чайнике. Ребята идут.
    - Уже?
    Он сонно огляделся по сторонам, потом улыбнулся:
    - А порошок хорош. Морган, я тебя обожаю, подарок твой - супер.
    - Я его ношу от Слона.
    - Занесешь мне два-три чека?
    - А деньги?
    - Морган, я потом отдам.
    - Мне голову снесут.
    - Морган, отдам, честно.
    Я кивнул. Айзек попытался встать, ноги его не держали. Я бросился помогать, говоря, чтобы он не валял дурака, народ уже поднимается по лестнице, давай, Айзек, вставай, не просидишь же ты здесь вечно, давай, Айзек, вставай, я понимаю, "клейстер" еще действует, но слышишь, уже в дверь звонят, это Тампон, он всегда трезвонит, как заевшая пластинка, Айзек, поднимайся, ну ладно, я пойду открою, только я вернусь, - и чтобы ты уже встал…
    Взвыли дверные петли. Передо мной стоял Чугун, на его плече повисла Жила, она почти спала. Лучше б эта лохудра дома осталась, ее же вечно держать надо, чтобы не упала. Чугун спросил глазами, почему я еще не свалил. На его лице шевелились желтые пятна, кожа шелушилась и падала ему под ноги хлопьями. Он всегда был уродом, но не поэтому. У него что-то с лицом. Когда он рождался, ему, наверное, всю кожу с лица стянуло на затылок, потому что лицо у него было вытянутое кверху, гладкое и смазанное. А еще мне Айзек рассказал - у Чугуна пальцы до трех месяцев были срощенными, а потом их разрезали, и теперь на каждом пальце у него неаккуратные швы, будто удалили плавники.
    - Привет, ребята, - сказал я.
    - Айзек где? - спросил Носорог.
    - Он там. В кухне. От кайфа отходит. Вы погодите, я помогу ему встать… - Носорог властным движением костлявой руки отодвинул меня, еще более легкого и костлявого, в сторону. От неожиданности я угодил прямо в обьятия Тампона.
    - Вали отсюда, - посоветовал он. - Уже насиделся.
    - Мы Айзека сами поднимем, - поддакнула Скарлатина.
    И дверь закрылась. Я остался по ту сторону. Как только щелкнул замок, я приложился ухом к обивке и долго-долго слушал, как они раздеваются, скидывают на пол куртки и сваливают в угол ботинки, топают на кухню, пытаются поднять Айзека.
    - Мо-о-орган… - услышал я его мягкий голос.
    - Твою мать, - сказал Чугун. - Нет, это мы.
    - А Морган? - протянул Айзек, и я представил, как он шарит по сторонам своими мягкими, наивными и осмысленными глазами, а его держат под руки.
    - Этот… - Белка осеклась. - Он ушел домой, этот Морган.
    - Как же так?
    - Плюнул, растер, и ушел!
    - Как же? - повторил Айзек. Я заткнул уши. Я не хотел слышать, как меня поливают дерьмом, и как Айзек этому верит.
    Я сам виноват. Принес ему "Ц-88".
    Я стоял на лестничной клетке, ждал лифта и дрожал. Мне надо было домой, мне нужна была доза.
    А завтра я встану и начну плеваться с балкона.
    Потом - к Айзеку, объясняться. Он все поймет, он знает, как меня ненавидят.
    А на следующее утро - вновь плеваться с балкона, продавать "клейстер", чтобы жить, чтобы дышать, чтобы не слепнуть. Не хочу слепнуть: я люблю смотреть на небо. А еще люблю маму. Люблю кораин. Люблю Айзека.
    Поскорей бы сдохнуть.
    

    2001
    
    
    

    * * *
    
    Ко Второму Дому ехала, где до четырнадцати лет каждый год - за полжизни. Да что там - "пол"! Жизнь целую, жаркую, летнюю, с мокрыми вихрами на лбу, с кувшинками, сокровищами и подберезовиками - до дна!
    А дом не просто рухнул - он постарался - все с собой унес. Глазами шарила, будто зацепится сейчас за знакомое: скамейка в трещинах, розовый куст, поленница или труба печная. Зацепилось: яблоня и груша; сохранили два дерева.
    
    Я ногами - хотелось - босыми! - шаркала так медленно, будто опасалась: засосет в недружелюбную разруху, сделает со мной что-то худшее, состарит, изобьет, выплюнет - изжеванную.
    Я на той крыше - книги читала. Про космические путешествия и про орден Желтого Дятла. Крышу сожгли.
    Я под теми деревьями - секретики прятала, шалаш строила. Секретики живы, думается; стекло потускнело, цветы распались на землю, а монеты и локоны волос - живы, должны быть живы!..
    
    Не проверишь.
    
    Запах тот же: травяной, душноватый, у ключицы схватывающий, сразу же - колодец прохладный, песок жаркий, листья примятые. Все есть; меня - нет.
    
    Есть дом Бабы Яги - бревенчатый, угрюмый, из скалы будто высеченный, по стене которого - кулаком, и сразу бежать, сломя голову, вереща от бьющего под дых счастья: выскочит! сейчас выскочит, злая старуха, догонит, на крючковатый палец мою косу намотает, нос откусит... А накося - выкуси! Тяжело дышу, привалившись к забору, выглядываю в проход между домами: слышала? не слышала? Стара Яга, глуха, да и не побегаешь, с костяной ногой-то. Значит, когда в следующий раз - за молоком - опять стучать по стене, опять нестись.
    Но в следующий раз - дождь, и, содрав костяшки об дерево, занозив кожу исцарапанную, бросаюсь вперед - и - катастрофа! - скольжу на доске, подкинутой в лужу, и носом - в грязь, и ладони - черные, и на коленках - красное с мрачным смешивается. Не смею плакать, съеживаюсь в комок, если выскочит - живой дамся, но потом убегу...
    Не выскакивает. Поди, смеется. Поди, ждет момента. Так и не встретились.
    
    Есть еще - плита, бетонная, а сверху - белые классики, белые квадратики, белыми от известки ногтями отколупанные, какие-то - намертво сидящие. Вопрос изо дня в день: что делать-то с ними? А так - складировать, запрятывать, закапывать, дарить, меняться, продавать, подкидывать, любоваться, топить, начищать, до блеска... Всего лишь один маленький квадратик - до бесконечности.
    
    - Пройдемся к санаторию? - бабушка, с надеждой. Мне не лень, мне - тускло. Это потом был санаторий, а - сто? триста? миллион? - лет назад - усадьба, да не просто Шереметьева, а графа; о-го-го! Темно-желтые корпуса - не дома - дворцы! Белоснежные рамы оконные, лепнина на потолках, изразцы, печи, колонны, мрамор повсюду, и в главном зале - черный рояль, на котором, в семь лет: "Сыграй нам, Саша", и я - послушно, одну клавишу за другой, и мыслю, будто творю гениальность, а эти - что с них взять? уже отвернулись, и - о погоде.
    
    Думала, увижу - вспомню; нет... Рухнуло, следом за старым моим домом: все, все решительно. Стекла в ранах, запыленные, то ли камнем, то ли палкой их до полусмерти избивали, а не добив - бросили. И осыпалось, и растопталось в крошку, в сахар, в пудру, в пыль и ветер. Заглянуть за клыки оставшегося стекла - страшно; там крыша обвалилась, там - дети пожар устроили, там - дети выросшие друг друга на стенах увековечили, там - дети состарившиеся ночевали раз и ушли, затертые вещи позабыв. Здесь был каминный зал, а здесь - балкон, я на нем - солнцу щурилась и, сжав кулаки, махала взрослым, как графиня, а воображала себя - графом Шереметьевым-внуком. Теперь туда не подняться, ни лестницы, ни балкона. Не зайти - вообще! Откуда-то груды песка, откуда-то тонны стекла, откуда-то - вонь и мошкара.
    Исчезли маки, исчезли розы, наползла трава, наползли подорожники, и хмель, который каждый год вился по кленовым веткам, на сей раз тоскливо стелется по земле и не может дотянуться: ветки - обломаны. А дверь, за которой сторож прятался, из-за которой черный собачий нос пыхтел и лаял, как мог, стесненный створками - снесена, и не так уж страшно было жилище сторожа, всего-то - паутина да пыль.
    
    Бреду по растрескавшимся асфальтовым дорожкам, вспоминаю названия цветов, а цветов не вижу. Виднеется дом; это Главный Дворец! Там по воскресеньям были танцы, и мы с сестрой, нарядные, с белыми воротничками, сидели на высоких стульях с бархатной обивкой, на взрослых - вальсирующих! - разинув рот, смотрели, и неизменно какой-нибудь старичок с медалью на груди приглашал на танец - сестру, потому что я до отчаяния, до холодеющих ладоней, до подкашивающихся ног - стеснялась.
    Подхожу ближе - нет Главного Дворца, есть столовая и лечебница, а шахматные доски, огромные, метр на метр, - привстав на цыпочки, я двумя руками обхватывала ладью и в обход стола несла, обняв, бить вражескую пешку, - растрескались, растеряли свои армии.
    
    Ничто не по-прежнему, и опять накатывает та, детская, усталость, когда надоел Шереметьев со своими дворцами, надоело играть в "огонь" на дорожке с выломанными плитками, надоело собирать яблоки с диких деревьев и хочется скорее домой, скорее - не видеть скуки желтых стен.
    
    - Бабушка, а лес, что же лес, наш лес, где заброшенные сторожки, где опята - взрывом на трухлявых пнях, где столик на поляне, из березы сделанный, где солнце - через заросшее деревьями небо?..
    - Не ходи туда. - Сжав губы. - Там теперь цыгане живут.
    
    
    Перья
    
    В пионерлагере "Солнышко" произошла такая история.
    Дети пошли на реку, а из реки вдруг вышел ребенок.
    Вожатые подумали, что он - с прошлого раза оставленный.
    Его взяли, несмотря на зеленую кожу и усики.
    Дети быстро подружились с зеленым ребенком.
    Они отдавали ему манную кашу, черствый хлеб, зубную пасту.
    Зеленый ребенок спал на крыше, забравшись в наволочку.
    Но на речку больше не ходил.
    Дети купались, а он сидел на крылечке и ждал их возвращения.
    Вожатые заподозрили неладное, когда его чешуя начала линять.
    Но снова отвлеклись друг на друга, и о ребенке забыли.
    Чешуя вся слиняла нафиг, и у него начали расти крылья.
    Дети чесали ему спинку гребешками, потому что чесалась у него спинка все время.
    Зеленый ребенок больше не спал по ночам.
    Только приходил в палаты и просил: "Спинку мне почешите, пожалуйста".
    Дети чесали, чесали, чесали до утра.
    А утром приходили на линейку не выспавшиеся.
    Думали в тихий час поспать, но у него и в тихий час спинка чесалась.
    "Чтоб ты сдох", - думали дети с тоской, продолжая чесать ему спинку.
    Наконец его крылья вырвались наружу.
    При этом зеленый ребенок заляпал весь пол в столовке кровью.
    Дети поздравляли его с крыльями и радовались, что больше не надо чесать его долбанную спинку.
    Всем лагерем они пошли провожать его на берег реки.
    Оттуда он хотел совершить свой первый полет.
    Зеленый ребенок пошевелил усиками, расправил крылья и взлетел.
    Он парил над рекой. Белые перья парили чуть ниже.
    Он летел, гордый, прекрасный, зеленокожий.
    Дети смотрели на него, разинув рот.
    Его перепонки просвечивали в лучах восходящего солнца.
    Одна вожатая тут же влюбилась.
    Тут дети вспомнили, как по ночам они чесали ему спинку.
    И по утрам они чесали ему спинку.
    И за завтраком они чесали ему спинку, и за обедом, и за ужином.
    И так обидно, знаете ли, стало.
    Они подняли с земли камни.
    И начали бросать их в зеленого ребенка и попадать в его белые крылья.
    Он плакал и просил их не бросаться.
    А они все равно бросались.
    Тогда он упал в реку.
    И не всплыл.
    Детей за это лишили полдника.
    Вот такая история произошла в пионерлагере "Солнышко".