| ПРЕМИЯ - 2004
| ПРЕМИЯ - 2006
| ПРЕМИЯ - 2007
| ПРЕМИЯ - 2008
| Главная страница

| АВТОРЫ

| Андрей Корольчук
| Екатерина Щеглова
| Анастасия Афанасьева
| Андрей Агеев
| Дмитрий Богатырев
| Наиля Ямакова
| Ирина Шостаковская
| Тарас Трофимов
| Анна Гершаник
| Станислав Курашев
| Алекс Гельман
| Андрей Щетников
| Юрий Лунин
| Александра Зайцева
| Григорий Дашевский
| Лена Элтанг
| Виктор Iванiв
| Сергей Тиханов
| Наталья Ключарева
| Ульяна Заворотинская
Номинация от журнала "РЕЦ" № 32, 2005
Выпускающий редактор Игорь Лощилов

Автор: Виктор Iванiв

Биография:
Поэт, прозаик. Родился в 1977 году, живет в Новосибирске. Окончил Новосибирский государственный университет. Печатался в альманахах "Черновик", "Вавилон", "Стетоскоп", сборниках "Время Ч", "Черным по белому", антологии "Нестоличная литература". Шорт-лист премии "Дебют" в номинации "Короткая проза" (2002), Отметина имени Давида Бурлюка Академии Зауми (2003).
http://www.vavilon.ru/texts/ivaniv0.html
desnos8@yandex.rudesnos8@yandex.ru



УЛЯЛЮМ МЕРТВА!

Александру Федоровичу Белоусову

Вам, без сомнения, когда-нибудь случалось слыша
ть голос, называющий вас по имени, который простолюдины объясняют тем, что душа стосковалась за человеком и призывает его, и после которого следует неминуемо смерть.

Гоголь

1.

Пот каплями выступал на лбу и катился. Как сквозь тесную стенку аквариума, его бутылочное коричневое стекло, смотрел П. на освещенный поздним солнцем и висящий на ветке венок, мохнатый и жирный, как будто от ила и налипших водорослей. Надписи золочеными пока еще буквами: "любим, помним, скорбим" виднелись. Мальчики загорали на могильных плитах. В чаще одна на одну громоздились крашеные серебрянкой оградки. Попались фамилии Зайчик, Бобрик и Перчик. Овальные портреты брата и сестры Сирот Розы и Льва выглядывали по разные стороны дороги. Он остановился у общей могилы погибших авиаторов ТУ 134.

Ребенком он отводил глаза от запекшихся чернил надписей и имен, казалось, суливших ему что-то, набухавших буквой в мозгу, бывших всем, что осталось от крови и ставших инъекцией в его кровь, и от фотографий канцелярских, непохожих уже на людей, да и на чертей то не очень похожих. Начинало укачивать после, в машине, и виделись черные точки на потолке салона и белизна, не молочных зубов, но побелка какая-то налипала налетом на всем и спазмами подбиралась ко рту. А после сидели на светлой кухне и дрожжевой пивной дух шел от больших, замлевших и вдруг уморившихся, и читал он желтую с синим наклейку от "Жигулевского".

А когда на 9-е мая в синем дыму больших мусорных погребений стояли нищие цыганские дети и, коснувшись земли рукою, целовали ее и протягивали вам, и люди шли и шли, как будто на похоронах вождя, или так, как если Гулливера хоронили бы лилипуты, пела музыка басом, и трубы звучали, то когда уходили к дальней могиле, минуя холмики Мархот и Понганской, и мама пела тоненьким ломающимся голоском то, что сейчас уже не услышишь, то он плакал и сквозь воду глаз, которой крестил его свет, наступало вознесенье на небо всех героев и доносился как будто лепет младенческий, и сладкий плач богородицын.

А когда хоронили в подвенечном платье девочку, убитую без мотива неизвестным убийцею, не достигшей еще 14 лет, то сомневался он, принята ли будет жертва, и станут ли молиться новой невесте Христовой.

И когда в автобусе марки "ЛИАЗ" возвращался с этого кладбища в прошлогодний августовский денек, видя одни только загорелые холодные ноги в тонких от пота цветных платьях и юбках, да головы, что будто несли в руках простоволосые женщины, думал он, что каждая могла бы быть его матерью, но что каждый раз не было бы его на свете.


2.

На Арбате в "Макдональдсе" три или четыре черноголовых уборщика равномерно протирали полы туалетов валиками. На самом почти выходе в залы питания, где звучала песня "Она тебе нужна" он увидел ее, И., девушку с фиалковыми глазами и немного казавшуюся горбатенькой, закрывшую уже белую офисную дверь кабинки. Впервые он встретился в городе со знакомой и прежде ему, а не бегал за только казавшимися знакомыми шубкой и шапочкой, и это в самый первый-то день! В письмах он в трогательных выражениях повторял ей, что она напомнила ему первую его девушку, но никогда так и не получил ответа. Теперь оказалось, что ровно то же он говорил одному кудрявому мальчику с заячьей губой и фиолетовыми волосами. Стоит ли оговариваться, что речь тогда шла о первой девочке, что поцеловала его?

И стали тогда они вспоминать, как прогуливались около часу двенадцатого по берегу Черной речки, of his most immemorial year, и как встретилась им по дороге тетенька с белой собачкой-бультерьером по имени Агнесса. И. тогда рассказала ему свой сон. И снилась ей город Флоренция в этом сне, и жила в этом городе Прекрасная дама, чьи портреты, но всегда только в профиль, оставили многие знаменитые живописцы. И обернулась та дама лицом к сновидящей, и оказалась она одноглазой, на месте второго же глаза оказалось гладкое как зеркало пустое место. И никто ведь не знал, что красавица дама, появлявшаяся только на балконе ровно в полдень, была одноглазой!

Подобно фимиаму из кадильниц вздохи их замерзали в ночном воздухе. Ночь он провел в веселом доме, но и там чудилось ему, как будто, неживое лицо, которое он и упомнить не мог, и скорбный вид бескровных милых губ.

На следующий день, на ярмонке, повстречал он настоящую Алису, и видел рой медведей, и Жореса И., которому, кстати сказать, учинил форменный допрос, и старушку- медиевистку, которая сказала ему, что не припомнит других флорентиек, кроме донны Лауры и донны Беатриче.


3.

Когда он отправлялся далеко, ехал довольно долго, и когда попадал после длительного перерыва в какое-нибудь место, он никак сначала не мог привыкнуть к тому, что тянется за окном, как палочка теста, земля, а при остановках щелкает как резина-"бинтовуха", сокращаясь и жаля руку, не мог он привыкнуть ко сну, укачиванию, к жестам своим собственным привыкнуть не мог, все казалось ему будто чешется, будто пыль садится на лоб и затылок; ехал в поезде он, и пил чай из пакетиков, по многу раз возвращаясь к титану, а потом курил папиросы, в тамбуре глядя в окно, в котором человек помещался по пояс, привыкал он, на сонных и спящих смотрел, видел пятки их на уровне головы, все в плацкартном вагоне, помнит на плечиках висящий фрак какого-то конферансье, занавески из бархата, что черкешенки вывесили, лунатичные лица помнит, а по имени никого уже не назовет; нажимая ногой на педаль унитаза смотрел он на бегущую воду и не знаю о чем уже думал тогда, а потом забирался на верхнюю полку и сами собой начинали мысли бежать - вот лужайка, вот мячик, и воспоминания сами начинали к нему приходить, словно веселящего газа нюхнул, и нависал над ним, и давил на грудь ему словно тяжелый зеркальный близнец его отделенного прошлого там остававшегося, откуда он ускользал.

Ускользнув же, оказывался он как солнечный зайчик на стенке, беленой известкой, в комнате прежних хозяев, своих родственников дальних, к которым попасть он в гости хотел и воображал себе уже, что все будет таким, как в прежний приезд, но поблекшим, и оказывался он не там, где хотел оказаться, всегда, потому что уже не оставалось знакомых примет, ведь прошло уже десять лет, и поэтому шел он на кладбище, где могилы провалены были, и портреты овальные стерлись уже, но и там он не мог уловить ни намека на ту продолговатую камеру будто бы, капсулу радости словно, что разжевывал в поезде он, и корпускулы воспоминаний гнездились в нем, и птичка в голове пела, и кровь ниспадала до самой распущенной пясти, и вертелся он на полке на верхней когда; нет, новым все было, и каким-то подгнившим, единокровным новизне, налетом покрытым, пыль что была на затылке стиралась, и насыпалась поверх предметов теперь.

Но среди родственников, дальних, напомню, родственников, он узнавал вдруг родных своих, что видел только на фотокарточках, и долгое действие передачи хромосом их и после совокупления и возрастания их молочного, вырастания в подобие тех, что никогда он не знал, сокращалось в нем до секунды моргнувшего глаза, в мгновение ока оказавшихся вылитыми перед ним, копия ты, с мельчайшим отличием, как на копейке замусоленной вдруг вместили царский портрет, или вообще подсунули китайскую монетку, но различие было в самом хрусталике его, а понемногу вписывались в круг эти словно ожившие тени, как с лица стаял слепок и исчезая оставлял за собой только запах забытого, и пустую глазницу, и блазнилась даль, когда он сквозь облезшую словно стену глядел.

Он так часто отправлялся только к знакомым своим, что когда попал в место новое, начинал искать, на чем успокоиться, что воображать стал знакомых же в лицах совсем не знакомых; так созерцал он как будто бы этот и тот свет, но это лишь греза была, а потом узнавать перестал он вообще, и все ему показалось подменой, не тем, что на самом деле есть, и знака он ждал, а потом сам стал знаком, так голый бегал по улице он в морозную ночь, и крыши автомобилей чужих топтал, знаком стало тело его, и оно означало новое всякий раз, но он был уже и вне тела как будто и в теле, не знаю где был он, в обмороке, сердце висело, как нетопырь, и птичка в голове умолкла, er hat einen Vogel, кажется так.

А когда уезжал он, всякий раз плакала душа, и образ любимый в ней исчезал, и в обратную сторону уже он отправлялся, и дорога казалась быстрей ему, мелькали деревья, и глухота наступала, и не было больше птицы в его голове, и не проницали его звуки и забывался он сном, и не помнил почти ничего из того, что случилось с ним, а когда приезжал и спускался по лесенке в городе его, то словно щетиной обросшим казался ему он, гуще была зелень, и мама казалась ему более молодой, когда она встречала его, и тело его наполнялось кровью и гулко стукало, словно чугунное, плотное, и плотским человеком чувствовал он себя, и одежда словно прилипала к нему, и был он в себе, и в себя он вселялся, и солнце затылок пекло, и узнавал он только знакомых своих, и здоровался весело с ними, и при прощании кратком кланялся им.

4.

Толпа образовала ярусный круг. Головы тех, кто поменьше, тех, с детским ростиком своим доходили тем, кто повыше, с их ростом взрослых, до подбородка, как на свернутой в кулек школьной фотографии. В центре круга падал, припадая на левую ногу, еврейский юноша с черными кудрями, избиваемый четырьмя. Его перебрасывали с рук на руки, как младенца или как волейбольный мяч, а падал когда, кулаками одной руки били вниз, и выкрикивали задорно, "добивай!". У одного из бьющих челка билась от виска до виска, распахивалась кожанка, а рот обнажал две сведенные челюсти безобразных зубов. Драка, казалось, началась для того только, чтобы народ поглазел, и плотский двигатель ее скоро остановился. Она длилась не долее двух минут, и тот, в кожанке, уже входил в станцию метро, минуя спешащий к простертому телу милицейский наряд.

Ты еще не знаешь, кем будет твое малое дитя, твой сын, не знаешь, что будешь подклеивать в заготовленный белый альбом, но уж точно не будет он водить с девочками венчальный "ручеек" в саду, не будет с мальчиками играть в "американку", с распиныванием жопы у беленой стены, не будет голёй с палкой в кругу, не будет перебивать монетку в секу.

Но знаешь ты, как круговой рой девочек в коричневых платьях и черных фартуках и мальчиков в формах без инкубаторских нашивок из кожзаменителя в форме книги на левом плече ходил от булавочного заборчика к будке "огнеопасно, газ" и до хоккейной коробки, а в центре этого круга Огорен махался с Киселем, гребя кулаками вперед, так что на лице Киселя нос сравнялся со щеками, а глаз не было видно еще неделю, а его отца-прокурора едва уговорили не дать делу хода.

И ты помнишь, как вздувалась жила на шее у мускулистого Панки, когда сдавленный круглым Усочкой, он ползал по раздевалке, пропитанной потом, запахом матов и нагретой батареями краски под синею лампочкой, он сказал "сдаюсь".

И помнишь ты того, кто за юбилейный рубль предложил услуги минетчика, пухлый мальчик матери-одиночки, и что с ним было потом.

5.

Подняли якорь корабля после четвертой стражи. На нем был повешен адмирал флота в парадном мундире. Ордена звенели на его груди. Вода стекала вниз. Пахло мокрой тканью и мозолями.

Пришел Лебедев. Он сказал, что не взвидел белого света, и что нужно черными шторами занавесить окна. R готовно подхватил, "и чтоб повеситься на этих черных шторах"!

Наземков так и поступил, и многие хотели ему подражать, например Николай Канский. Он писал: "вот виднеется тополь нам в зимнем инее, а ведь это утопленника руки синие"! R. сам накидывал петлю на трубу в своей комнате. Но не понравилось ему в петле.

Целлофан не забыл повеситься. Он был другом католика Ф., так что Ф. на него молился. Дома у него был кусок пыльцы плана, размером с моток вязальных ниток. Он говорил, что курит для того, чтобы думать. Его нашли на чердаке дома на окраине города, удавленного шарфом.

Все разговоры шли о том, где достать чай-индюк, и по скольку его заваривать на кружку. Кошкет же дал стандарт циклодолу. Приняв его R. сидел на скамеечке в сквере, разговаривая с этим самым Кошкетом, когда совсем стемнело и зажглись фонари, оказалось, что это никакой не Кошкет в шляпе был, а куст, принятый за Кошкета. Через полгода пришел нарочный из химчистки, он сказал, "заберите свою шубу", которой не оказалось в кладовке.

Просверлили дырку в полу и стали кричать в нее, а потом сделали бумажные корабли и начали метать их, подожженные, в зал магазина канцелярских товаров. После этого обмотались туалетной бумагой, как тогой, чтобы придать себе нечто римское, начали декламировать в раскрытое окно стихи. Машина бригады въехала прямо в середину собравшейся толпы, образовавшей круг.

6.

Из здания тюрьмы, не той, что с двойным двором, а той, что образует крест, зэки выбрасывают записки, кладут в бумажку кусочек хлебушка, и выстреливают их с помощью трубочки в оконце. Девушки ходят их подбирать.

Каких только не делают нынче конфет! На родине Фета выпускают "Фетовские", до того жители гордятся своим поэтом. На золотистой с розовым обложке струится сквозь ветки деревьев осенний солнечный свет, и узорная надпись говорит: съешь меня, как причастие. Еще делают конфеты "Память", специально в память об усопших. Отведав конфет поэтических, мы стали вспоминать кладбищенские фамилии, с тех кладбищ, где еще земля свежа.

Алкоголиков с некоторых пор называть стали "фетисовцами". В памяти звучит незабвенный голос покойного Евгения Майорова "Фетисов проходит по левому краю!". Вот так и они, все время проходят по краю. А как похожи голоса братьев Майоровых! - тонкий высокий, как будто перекованный, голос Бориса, к нему привыкаешь только к концу второго периода, как будто одному из братьев удалили аденоиды и гланды, а другому забыли. Неизгладим один голос, а второй -только этому подтверждение.

"Фетисовец" стал позже называться просто "фетом". Когда ему надо встретить на вокзале или в аэропорту девушку, он за две недели начинает звонить ей, говоря: "когда ты приедешь? 14-го?" и так каждое утро, когда просыпается, только чтобы не пропустить назначенный день.

Фетисовец называет конфеты "сладкий прижор". Иногда съест сладкого, задумается и вздохнет.
А потом расскажет: "Отчего ты такой худой, ведь ешь ты много? Ем то я много, а вздыхаю еще больше!".

7.

И вас покоробили слова батюшки: "Только вашими молитвами он прожил эти два месяца, он боролся, но вот он понял, что силы его иссякли, и что Господь позвал его к себе". Человеку этому ведрами переливали кровь, и вот воспитательницы должны играть с его сыном, вернувшегося из Душанбе из фруктового сада, обнесенного белой стеной. Своими руками должны они пускать в круге лампы на стене тени, загораживая чадо от смерти, показывая ему клоуна, и собаку, и птицу.

И вас покоробило утешение дочери-врача сначала про 21 день болезни и затем про то, что мозг бабушки уже умер, и затем, что лицо ее просветлело в гробу. И то, что она не коснется вас уже рукой, но нечто вырывает вам живое сердце и ломает железом и кровью стеколко ваших очков.

И легкий звук и дуновение - от слабости воспоминания только одной приходит над могилкой, где и шепот и свет: вы были нами, мы вами будем. И что это за Царствие небесное такое, куда ползут на коленях, и сами, не мешкая, поспешают: вот, помаши рукой папе, он над облачком пролетает на самолете.

И вы приходите и пишете семейный портрет, где мертвый, изображаемый вами, как живой, окружен портретами с натуры его сына и его жены, у которой от горя побелели глаза, вдовы, не жены, и вы настолько сведущи в этом, что говорите: если мне что-то не понравится в них, то я сразу уйду. И чем больше вы обжираетесь мясом с кровью, и чем больше пьете дорогих вин "альб де десерт" и слушаете сладкую музыку, тем площе, в смысле небольшой только выпуклости, становятся ваши открытки, и без запаха цветов одуревшей.

Но быть может и вы усвоите себе идею равенства, глядя на позднее померкшее декабрьское солнце, и узрите в детях Господа нашего, и станет в яви то, что утешение всех скорбей будет.

8.

R. видел во сне, что Маяковский не умер, а попал под военный трибунал уже в старости. Он вышел на улицу Гоголя из Дома Офицеров в этом сне, семидесятилетним, но красивым, и обратился к собравшейся толпе с речью. Выглядел он так, как должен выглядеть Маяковский.

Таких друзей - за хуй и в музей. Он смеется над моим старческим малиновым беретом, над пенсионерской курточкой, твидовыми брюками и рассохшимися башмаками. Он всегда называет меня уебищем, впрочем, прибавляет он, так же как и я. Он говорит, что мы должны были бы стать любовниками с Филиппом. Он называет себя моим двойником. Человек чувствительный, он любит звуки сладкой музыки. Циклоид, он забывает сменить пластинку.

Дни становятся горькими капсулами, они так долго затягиваются. Он набирает воздуху в легочные мешки и говорит, что хотел бы задержать дыхание до наступления смерти. Длинные черные волосы собраны в хвост. Он злится, когда его называют азером. Большие очи его глядят удивленно. Его виски начинают лысеть.

Меньше надо было заниматься онанизмом. То есть приближать, созерцая, образ возлюбленной духевы. Проституировать своим телом, вкушая сладкую пищу потребления и зрелищ. Жизнь схлопнулась, лопнула и угасла, как подожженный бумажный кораблик, пущенный рыжим мальчиком в ручье.

Он показывает свои бицепсы, просит их потрогать, как и мышцы на ягодицах. Чтобы удостовериться, что он здесь, что он есть, и что все хорошо. И каждый из нас двоих не может прекратить свои пиздастрадания. Ты прекрасна, возлюбленная моя!

Ему приходит в голову веселая смерть: ограбить банк, и в его вертящихся стеклянных дверях быть застреленными ментами.

9.

Слаще всего музыка, что говорит нам о жизни за гробом. Но есть и музыка иная: раньше мы слышали ее на вокзальной площади: там пляшут цыгане и нищие, они движутся, словно совершая обряд, творя лепту победы над смертью, здесь нет поминовения усопших, как в органе, здесь солнца входят в закопченые, немытые тела, здесь синяки сияют, головы пьянеют, сердца пылают, такого не увидишь ни в одном театре.

Музыка, сопровождающая порнографические кадры, также хороша. Вот слышны клавиши, точно капля бьет в тарелку под цветком, выставленным под дождь за окно, вот страстные вздохи, вот хлопки, вот далекий гул, и все это водит вас по кругу, и вот длинные, как циркули, ножки, вот тонкий, словно пчелиный хоботок, а вот и розочка ануса.

Когда еще не ходят трамваи, но ночное небо уже светлеет, бледнеет и черепок луны, и на улице внизу видны только неровные тени пьяных гуляк, уже затихших от подступающего утра, сладко дремать и слышать сквозь сон песенку: туту тудуду тудуду. Тогда доносятся до тебя голоса, которые ты неверно примешь было за собственные мысли, и эта емкость тугого дня, с его убывающей и прибывающей долготой.

А как хорошо, когда поют на разных языках, которые ты понимаешь притом, так что кажется, что всеми языками мира ты овладел. Пение без слов дергает за нервы: птички поют, спать не дают, повторяла в детстве моя рыжая сестра, и сама была похожа на птичку.

Бывает, что забываешь мелодийку, а потом она сама вдруг придет тебе на ум. Девочка моя, синеглазая, стюардесса по имени Жанна, и только потом припоминаешь, что умер уже и этот певец, и эта девочка, и не было у них детей.

10.

Кто обладает верным представлением о своем теле, может верно помыслить и любой другой предмет. Контуры первого будут повторяться и узнаваться сами собою в этом предмете, но явные уже иным образом, лишь косвенно сходствуя с ним. Как мы узнаем о своем теле? Когда мы начинаем вспоминать все что было, все здешнее? Когда над нашими головами загорается огонек имени, когда обнаруживается так называемая душа, наперсник тела и пастырь его.

А душа для начала может только повторять да припоминать имена, а потом еще и глаголы. Возникает событие, начинает оно говорить. Как в конторе писарь военный сидит и печати все ставит, пальцы у него все в чернилах, вот так и душа, запечатлевает, продлевает событие, маркие кляксы на теле своем оставляя. И в руке эти линии хиромантные - тоже слепок той же души. Телу пища нужна, начинает питаться оно, но чтоб лакомым было питание, приятным глазу должно быть. И душа радуется этому. И до того пока не омрачат ему этой радости, тем, что скажут: когда-то придется умереть, но это не скоро еще. А ведь как не скоро - по телевизору вам сообщают: холера. Тут и пища не сразу глотается, и умиротворения не наступает. Но потом приходят и говорят: что это только тело смертно, а душа же вечна и только на время в теле селится, а потом к сонму душ других восходит. А там - уже блаженненький. И тогда говорят поскорей умерщвляй свою плоть, и воссоединишься с нами, ну с теми. Вот и говорят, что тело плохо. И чем больше думать об этом, тем все плоше и плоше оно. Говорим после этого: тяжко тело мне это носить. А потом вдруг приходит время и стал ты отрок, и у тебя в теле самая срединная часть, уд именуемая, начинает вставать, и пробуждается плотский человек в тебе, и душа за ним поспеть не может, пока компромисса не будет: будь плотским человеком, но с душою другою воссоединись. Чтобы и там, на небе, быть неразлучными вечно, а пока да будет одна плоть. А душа то это все зрит, и внутренними очами видит и восхищается роскошествами природы, особливо у противоположного полу. И хочет душа отобрать у тела всякое прикрытие, даже соломы немного не хочет ему оставлять, раз уж ты тело есть, то доставай и показывай: вот я в тебе. И вот в зеркале видит себя целиком и опечалится: когда я о тебе забываю, предаюсь высоким предметам, пению, музыке и танцам, то нет нет да и вспомнишь о том, что ты есть. Дай ка, устраним все помехи: чик-чик и танцуй.

Или в книжке вычитает среди букв про мамбринов шлем: и берешь кастрюлю на голову надеваешь, под пальто засовываешь противень, на велосипед садишься и едешь, с начала к учителю своему. Да, есть еще и учитель, просветитель души: он и курить научит и пить. К учителю едешь учиться, а потом к возлюбленной своей вот ведь какое слово-то бывает. И научаешься любить свою смерть, скорость ее сокращая, а сам про себя думаешь как бы все плотским, половым человеком стать, мужскую силу как доказать. И боишься этого больше всего на свете, и видишь невозможность этого. А иной раз так уже и к свадьбе дело идет: бреешься перед зеркалом и думаешь, думаешь, а потом про тебя прочтут: и на путь меж звезд морозных полечу я не с молитвой.

Но иногда и без свадьбы обходится, дульсинея твоя сама боится и себя не знает. И вот ты мнишь себя в прекрасном замке, а при этом сам находишься все на постоялом дворе, и название тебе одно: мудак ты и больше никто. Это только называешь ты себя платонистом, так что спрашивают тебя: можно ли к тебе прикасаться? А учитель-то что делает: плоть свою умерщвляет, бражничает и с нищими целуется, а говорит, что вниде в раи. А потом подожжет квартиру свою, а сам дверь на ключик замкнет. И идет жить у добрых людей, закодируется, и постепенно начинает от этого как сыр в масле кататься, а сам называет себя каныгою, приживалом, и повторяет про себя: таких людей как ты называют пидорасами, и учит: не высовывайся, но все равно доставай и показывай: одному мудаку говорит пей, циклоид, до синих чертей, над другим мудаком смеется: чтож не выебал ты эту блядину, а сам живет как святой, и пищей ему - акриды и дикий мед.

А ученики его ему каждый по своему вторит: все наши мудацкие книги пошли от истории моих бедствий и исповеди жанжака; никто со мной не хочет брачные отношения заводить, сосок достаточно, открываю записную книжку, все они там; ехал я 12 часов в маршрутке и смотрело на меня во все глаза прекрасное существо, смотрело оно смотрело, а потом я ей возьми и скажи - я отец двоих детей и супружеский долг свой исполню и уйду не оставив даже телефона тебе; я всю жизнь буду дядей куней, потому что боюсь ребенком обзавестись. И получаются из этого одни святоши, одни лжесвятые, учитель у которых пидорас, а сами они все мудаки. Что еще сказать хочу: хуй вам всем!