|
| ПРЕМИЯ - 2004 | ПРЕМИЯ - 2005 | ПРЕМИЯ - 2006 | ПРЕМИЯ - 2008 | Главная страница | АВТОРЫ Тимофей Дунченко Аня Логвинова Ксения Щербино Маруся Климова Евгений Ракович Олег Юрьев Павел Гольдин Сергей Круглов Виктор Полещук Doxie Николай Караев Лариса Йоонас Ника Скандиака Юрий Цаплин Мария Вирхов Елена Генерозова Александр Грачев Ольга Нечаева |
Номинация от журнала «РЕЦ» № 44, 2007
Выпускающие редакторы Арсений Ровинский, Федор Сваровский Автор: Сергей Круглов Биография:
Родился в 1966 г. Живет в городе Минусинске Красноярского края. Учился в Красноярском университете (отделение журналистики), работал в городской газете «Власть труду». В 1999 г. принял сан священника и ушел с литературной сцены. В 2002 г. по публикации в антологии «Нестоличная литература», суммирующей более ранние подборки в «Митином журнале», альманахах «РИСК» и «Вавилон», «Новой литературной газете», вошел в шорт-лист премии Андрея Белого; в 2003 г. была издана книга избранных стихотворений 1990-х гг. «Снятие Змия со креста». В 2006 году новые стихи священника Сергея Круглова стали появляться в печати.
Чипполино Молодой дьякон, вбегле хиротонисан, С плачем просыпается: приснилось ему, Что служил он лихорадочно, среди каких-то кулис, И пахло мышами, а сцена ползла во тьму. Что служил он с потным позором, в одних трусах, В ораре, прикрепленным скотчем к плечу, бледнй, как мел И голос дрожал, а в уничтожающий ответ ответ Хор незримый «анаксиос» гремел. И вот проснулся; и трясся, – сердце где, А где селезёнка! – и так дьякон рыдал: «Моя мразь наставляет меня в ночи! Я не вычитал правила, Господи, я так мал! Христе мой! Душат меня сопли, а платка чистого нет, Отпусти меня, Господи, нет мне, грешнику, прощёного дня! Мне снилось, что правили вальсамоновы стражи: повалили, рыча, И, риза за ризою, облачение содрали с меня!» И Господь присел, утешая: «Клирик ты лукоый, опять не спишь! Ну не плачь ты, милый, ну прости ты их. Что ж ни силы, ни славы не можешь ты удержать!.. Ох, руки твои дырявые – вроде Моих. Ну содрали стихарь, ну подрясник с бородой, Ну тело, душу, – ну что? Всё равно не твоё. Это – Моё. А сердцевинка-то луковки – гляди! – цела, Вот она! И уж никто не дерзнёт её. Се, чтоб родилось дитятко, сдирают с него послед, И мать снимают с него; и – чист, грязи грязней. Так, слой за слоем, за любовью любовь – тебя Одену Я светом, луковка, яко ризой Моей». * * * Во второй половине августа юг Сибири – Как север Италии: сколько плодов, сыти! На площади аграрного городка – праздник томатов. Дали улиц – и те Сочны, пряны. Асфальт прободая, Всякая поздняя зелень прёт помирать к солнцу. Почти непристойны Трещастые, жёлтые кракелюры На семенных огуречных колоссах, Обло облиты тыквы, Рассол и маринад полнят площадь по кромку, Глинатропные туземцы тетёшкают деток, Уцелевших в демографических войнах, Сыто урчат микрофоны, гукают марши, И даже потный усатый мэр, короста во языцех Полынного этого городка, свой среди своих сегодня С глазами, как вишня-песчанка, С малосольным пиаром, с свинцовым донцем, А пейзанская его психея в урбанистическом фраке – Как кедровая шишка, фаршированная повидлом, И тридцать его четыре Мерседеса эскорта – Как стая веялок, ночующая в стрекочущем поле: Дверцы распахнуты, забыты Забитые последними насекомыми лета кондиционеры, Метеорадио Уловило в автоприёмники спелый холод Арктического массированного рагнарёка, И агрономы красношеие скотниц растащили по скирдам…. Ах, сельское, вечное! Пусть роятся, каменеют Рим, Антиохея и Александрия, Филадельфия уходит под воду, да и мерные обороты Вавилон набирает тысячеязыкий, Пусть лоно земли скудеет, – Но во второй половине августа Есть, вижу, ещё небо. Неба Предосеннего состояние схоже С состоянием постника, скоромящегося для смиренья («Ради же любви пременение закона да бывает») – Ещё по-знойному совестно, но сквозь совесть Умирающе свежо, слёзно, – Голубым небесным бедром сквозь рубище непогоды, – Сквозит надежда. Армагеддон И так стоят друг против друга, молча и неподвижно, и всё не начинают. И вряд ли начнут: все силы были израсходованы на подготовку к этой битве. Остались только добро и зло как таковые. Вон, взгляни, их до сих пор видно, и даже отсюда – никто не шелохнётся. Ветер шевелит обвисшие хоругви (что достаточно странно: откуда бы взяться ветру в абсолютном пространстве, где нет воздуха?). За Марк Твеном (Издательство «Детгиз», обложек нет, страницы мягки и пепельны) Два знака изобличают этот ушедший в макулатуру стиль, два назойливых: детство, зеркало. Два мальчика, принц и нищий, смотрятся в зеркало – и видят там нечто, и немеют в восторге. В восторге, боже! когда впору от увиденного онеметь со стыда!.. и теперь, вот теперь, – как можно, спрашиваю я, так стыдиться и все же не сметь отвести взгляда, теперь, когда последний восторг стоит за спиной, у того же зеркала в королевской опочивальне! «Вот, отвечает, милые лорды, вот Каинова печать – я колол ею орехи. Разве я сторож, сторож ли я принцу моему?» Оборотень Сентябрь; паутина, медь! Господня лица незамутненный профиль пресветло плывет из тонких миров на нерест, в верховья сфер (голубое, огненная слюда), – пора! всяк имеющий своего мертвеца, рой землю, клади мертвеца туда, предварительно вынув картофель. Кошка Навь учится, покинув забор, ходить по земле; а то и, выскочив в лесополосу, перекинувшись через пень с ножом, лишь грянет заря, выходит Явью из собственных пор, не выделяется среди сентября и славит денницу воем. Оборотень ест картофельное пюре, перебирает застежки хлада на одеялах последнего зноя, нюхает воздух в сторону церквей, грязет жухлый мех в одинокой норе, не зрит в снах ни дев избыточных кровей, ни стада, – лишь Пастыря, стадо ведущего, прощающего все – и то, которое. раз в сентябре, до утра, воет, в бессилье понять свой путь, имя, своих отражений пол; о Ты, милосерд, что остановил Колесо! ибо все есть прощенье – и осень, и осиновый кол, и пуля из серебра. Натан едет в поезде Как покинутый оккупант Натан в этой стране! Тадам-тадам – стук колес короток, ночь длинна. Сквозь родину как сквозь песню – километры, поля, поля, Воронья сажа, дымы, щетина рощ, Надрыв географии – ветер. Чернота отдает сиротством и лизолом. Плацкартная полка коротка – не вытянешь ноги, Досуг тягуч, давящ – «Боже мой, что сотворю!» – и Натан Выходит с мужиками в тамбур. Вся жизнь этой страны – в поездах, а душа жизни – В тамбурах поездов, в страстных, Необязательных разговорах, В слепых огнях папиросы. Натан пил вместе с ними, Тошную водку продавливал в желудок, Запевал, плакал, неверными руками братался, Открыл книгу Ктувим: Эйха – зачитывал Этим людям, о чем плакал Йермиягу – Об одиноко сидящем городе, некогда многолюдном – И плакали все. «Где ваша вера! – ликовал Натан, кашлял, И слоистый дым, вязок, качался – тадам! – на стыках, – Ваша вера – рабство, грязь – ваше счастье! Свиное свое сало зовете вы смиреньем, Покаяньем – вот эту вашу хвастливую водку О вы, необрезанные сердцем!» Слушали, ухмыляясь. Потом – били, Весело, подвесили с гаком: «Ах ты!.. Нна, нна!» Тадам, тадам. Натан повел шеей, разлепил веки. Уставил руки В пол, подтянул тело, оскальзываясь на мокром (Слюна, зараза, густа, прилипла, На губе висит – тадам! – качаясь), Слушая боли волны тупые, замер. «Эй, Боже, не спи! Твоя Шехина во мне страдает!» И Шехина в ночи к Натану сходит, В тамбур войдя, верного утешает, Отирает слизь, кровь прохладным покрывалом. «Боже мой, дай же мне сил, ярости, жизни! Я не могу жить среди них, Боже, А они не хотят умереть со мною, Огонь и серу на них, огонь и серу! не медли!» Шехина не отвечает, Вздыхает тихо, поворачиваясь, уходит. «Эй, куда?! – страшное подозренье! Неженск профиль сутулый, в руках дыры, – Кто ты?! А ну стоять! Стоять, сказал! Руки, Руки! Повернись, открой покрывало! А ну скажи «шибболет»! Уходит, тает. «Не может быть! – неподвижно Замерев на коленях, Натан смотрит, – быть Не может», – смотрит в место отсутствия ушедшего, уже пустое, Но полное света. 4.11.2004 Натан принимает сан Резиновым спиртом техническим небо До скрипа вымыто. На серых досках лиц как ногти – глаза. Полынь и крапива. Сип: «Жид!..» Помои – с крылец: нищий приход, В воскресную школу не ходят, скособочен храм. Рукоположен и сослан! Жара зияет, вечный Иван Купала здесь – ворота приперли И скалятся, бесенята! Богоносец Ласковым матом коровенку нудит – утром Прибудут сбиратели костей, скупщики шкур, Следами глин, перелесков рыща, сельцо отыщут. Чем, зачем жив, пейзанин!.. Дом, бревна. Золотой досуг потерян. Ватными, волглыми пеленами в ночи укутан, Язвят комары, каменно ложе целибата (Жена давно в Хайфе), в кассе голо, Свечной слежавшийся воск трачен мышами, Обручальное кольцо и две золотые коронки Перепроданы – деньги ушли в счет налогов На содержанье епархии, и неотвратимо Ежевечерне тащится к пряслу единственный захожанин, Сосед-совопросник, кашляет дымно, ехидно: «Отец Натан, вот ты мне скажи-ка!..» И никто, никто не попросит: «Батюшка Натан, помолись». Проснулся среди ночи: ох! Не сан был – сон (Как зашлось сердце!). Натан переворачивается набок, лицом попадает В теплое гниловатое дыханье жены нутряное, Ночь шуршит, заоконные фары Сдвигают в спальне предметы, тени, – Скукоживается, плачет: зачем, зачем крестился! Вот теперь не боец двух станов, оттуда и отсюда подстрелят! Помоги, спаси – я мал, узок, Я бедный оле, а эта страна Богоносна, Но если б я знал заранее, какой Ты, нести Тебя, тяжелый!.. Всхлипывает еще раз (слезы Натекли под щеку, впитались в перо подушки) – Ну что же, остается Быть стойким. Не зря они говорят про нас: у них стойкость – Замена святости. 1.11.2004 |