Борис Херсонский
ЗИМА
Зима
* * *
Призрак разрушенного собора
держит небо на трех золотых крестах.
Четырехслойные звуки хора
стоят на своих местах.
Благослови, душе, во гробе зряще,
Господи, воззвах Тебе, — блажен муж.
В небе ни облачка, и слепящее
солнце сияет из черных луж.
Глаз не поднять. Впереди — мельтешение.
Оттепель — обманка посреди зимы.
Богу во славу, родителям во утешение,
себе на погибель выросли мы.
Плечи расправили, души расплавили,
дар отцовский растратили до гроша.
Никто не скажет — ошиблись, правы ли,
ни одна живая душа.
* * *
Хорошая рифма — гроб и сугроб.
Что кровь и любовь. Но встречается реже.
Бумажный венчик, холодный лоб,
молитва в руке. Явление: те же
и неизвестность. Идет на крыльцо,
косясь на венок, прислоненный к стенке.
Ветер срывается, морща лицо,
как на сдуваемой пенке
по поверхности горячего молока, —
мне мерещатся издалека
пахнущий карболкой школьный буфет,
синий в царапинку пластик стола.
Щербленное блюдце, обертки конфет,
белковая пастила.
Тихоня-калитка, железный засов,
судьба отчизны на чаше весов,
будильник на семь часов.
Рифленый сапог, зеленый погон,
добряк-прокурор, суровый закон,
портреты — со всех сторон.
Подробности жизни, которой предел
положен позавчера.
Во дворе десяток подвижных тел,
недвижное — вон со двора.
За что горел — за то и потух.
И тащит душу добрый пастух,
как ягненка сквозь темный лес.
По снегу бежит безголовый петух,
что горлу — процессии наперерез.
* * *
Саночки, саночки, по снегу хруп-хруп.
Малого мальчика в санках везут.
Валенки, шарфик, цигейка-тулуп,
в детский сад, что на страшный суд.
Овчинка-спинка, сдвинулась вбок
ушанка, промерзший слюнявый шнурок:
бантик, двойной узелок.
Он видит лишь спину перед собой,
крест-накрест перетянутую платком,
да еще стоит на углу седой
инвалид с фанерным лотком.
На лотке шарики — цветная фольга —
на резинке: дернешь — и прыг! скок!
На запад идет живая нога,
культяпка — назад, на восток.
Саночки, саночки по снегу скрипят,
кошечки, кошечки на душе скребут.
Справочку, справочку печатью скрепят.
А ты не махай — не тебя гребут.
Ты молча стой, или волком вой,
стучи культяпкой по мостовой,
тряси седой головой.
* * *
Засунем сосульку поглубже в рот:
крутое детское порно.
Иней на створках чугунных ворот.
Собака лает задорно.
На тротуаре раскатан лед
черною полосою.
Скользит, чертыхаясь, прохожий люд.
Водку в авоське несет инвалид,
сверточек с колбасою.
Колокольчик бренчит — привезли керосин.
Вывозят мусор — заскрежетала
лопата. Ведрами папа и сын
уголь несут из подвала.
Порядок растопки — газетный ком,
лучина, дрова. Когда разгорится,
подсыплем угля железным совком.
Дверца чугунная затворится.
Упрись ладонями в кафель. Тепло
перерастает в жар, обжигая.
У печки от обуви натекло.
Лампочка светит, мигая.
Через два часа выгребаем золу.
Крупинки черные въелись в кожу.
Войду в прошедшее. Сяду в углу,
здешних жильцов не тревожа.
* * *
Не понимаю, как это мы
остались среди зимы.
Среди покосившихся старых домов,
среди поврежденных умов.
В промерзшем, загаженном парадняке
на ледяном сквозняке.
Даем прикурить. Бережет ладонь
слабосильный, нервный огонь.
Сидим с врагами за общим столом.
И им, и нам — поделом.
Смеемся, пока ледяной узор
не покроет наш общий позор.
* * *
Что ты глядишь, ведь тебя уже нет
в этом мире несколько лет.
Рассеянный зимний свет.
Вчера — два года, сегодня — пять,
послезавтра — не сосчитать.
Вечность приходит как тать.
Вот старик у письменного стола
говорит: «У нее в расстройстве дела,
с тех пор как она умерла.
Всюду — груды одежды, пыль по углам,
на полках разложен ненужный хлам.
Кто скажет, что делать нам?»
«Не выбрасывай лампочку! На нее
натянем носок, и затеем шитье
штопку на все житье.
В стопку сложим белье.
Потом мастикой натрем полы,
растянем простыни за углы,
покуда руки теплы.
Мыло — на терку, заварен крахмал.
Ты еще слишком мал».
* * *
Где-то зима — снег.
Покрытый инеем лес.
Ясный короткий свет.
Вещи теряют вес.
Четкий звериный след
ведет до кромки небес.
Там человек с ружьем
думает о своем.
На расстояньи руки
годы мои прошли.
Бог говорит — прореки!
Пророк говорит — внемли!
Нет подо льдом реки.
Нет под снегом земли.
Прорубишь лунку во льду —
крючок с наживкой в аду.
Не садись — замерзнешь! Не спи!
Тоже замерзнешь. Хрипи,
но дыши. Кашлем давись.
Осторожно! Затянет высь.
Это — единственный путь.
Только бы не уснуть.
Особенно — навсегда.
Тем более — без следа.
* * *
Лапкой заячьей золотую фольгу
кладут на белый левкас.
Словно отклик солнечный на снегу —
Матерь Божья, молись о нас
теперь и в последний час.
Затвердевшее тело вбок повело,
где совести быть — чернеет дупло,
просвети, там станет светло.
Кистью беличьей выбелена плавь,
штрихи в уголках глаз.
Богородица, не оставь,
Благодатная, молись о нас,
теперь и в последний час.
Слой олифы, венец, оклад,
не грусти, все пойдет на лад,
все пойдет на лад, все пойдут в барак,
там скрежет зубов и мрак.
Заточку в тряпочке — под матрас.
Матерь Божья, молись о нас
теперь и в последний час.
Тьму сечет прожектор во всю длину.
Чешет на ночь пятки петух пахану.
А под утро — то ли пахан храпит,
то ли смертно петух хрипит.
Выхода нет. Есть подкоп и лаз.
Расшалились мы. Глаз за нами да глас:
Матерь Божья, молись о нас
теперь и в последний час.
* * *
В последние годы боюсь зимы.
Думаю — пережить не смогу
рано наваливающейся тьмы,
свиста в ушах. На каждом шагу
окурки, стынущие плевки,
снега белесые островки
под буроватой присыпкой песка.
Смерзшаяся тоска.
Я ношу свой страх под пальтецом,
прижав ладонью, чтоб не обронить.
Смотрюсь в витрины. С таким лицом
старухи слюнявят нить.
Как будто хочу дыханья тепло
протащить сквозь ушко декабря,
но пальцы судорогой свело.
Манекены глядят сквозь стекло,
ни слова не говоря.
2004-2006