Кирилл Перхулов
Московские заметки
[Ивану Махалину]
Экспрессивный жест транспорта в город Москву, где обещана встреча двух прежде знакомых по текстовой форме.
В метро. Взгляд находит примерную ветку: от Курского, собственно. Вскользь Революции Площадь. Арбатская: сход на поверхность, и Башня Кутафья. Вон там, на стене, горсть туристов удит впечатлений. Однако же: вот телефон – клок изодранной связи; вне – голос под рост человеку, который повыше меня, обещает с час-двадцать отсутствия (с этим условились ранее).
Девушка: чуть вознамерилась быть вторым компасом (к слову, поломанным: крен топологии), да не свободным по частности: как-то из памяти выбилось.
В книжный намёткой спешевствовал вскорости по – направлению. В сторону. Нет. Не туда поворачивать.
Тесно. Жилища скрывают от бога; сплав неба, отброшенный к темени (словно у черепа или от узости общего света и воздуха). Ширятся: пешие смежности; щепоть авто поразительна. Сталось, строение справа от сердца, прямей интуиции – нàмывок выступов, òтверзь дверей входа/выхода – короб какой-то. Внутри: шелест говора, смятость блуждания, скомканость чтения и нечитабельность личности, взбитой листанием дерева в плод размышления. Выкинем в скобки (цветное и дикое) с тем, что бросалось в зрачки: они-де развинченны, жаждут спокойствия. Мгла ожидания. Вечность. Второе лицо задремало; исправилось: выросло телом затем в направление к лестнице. Это Иван: выше мужеством. Шѐстерни речи поддались от точки начала пути с магазина – ход далее.
Всё в относительной близости. Дом тот – квартира-музей Бори Белого или Андрея Бугаева. Взвивом спиралеступенчитость в старой постройке с булыжной дорогой. Крыльцо. От застывшей пружиной степенности в – апартамент всей семьи математика: это чудовище папой пришлось изначально писателю (листики, книжки, учтивые стёклышки, снимки – имеются здешним последием). С мамочки строгой – её красота в мягкой ретуши, да уголок интерьера. Всё прочее – сын. Инсталляцией кадров усмешка эпохи, что быт разворован житьём коммунальщиков. Но: бутафория – том «Символизма» (не библия); тяжкий рояль, по обоям тоскующий. Более –. Фолио первых изданий. Огромные схемы ничтожных событий из комнаты стрелками тащат как будто к рисункам (они – источение яви создателя – шарж на себя длиннотелого в праздном исподнике, ногу под стрелки чернильные давшего; злобный Мандро воздымил бакенбардами рядом с сутулым Коробкиным). Бакст: на стене выжидает – портретами автора. Личные вещи: из них – фотографии Котика в образе девочки (частая практика: как, например, Сологуб), вычерт здания в Дорнахе («Антропософией Штайнер мозги взбередил»), сон пенснэ с тусклой оптикой, что-то ещё. Так из детской до самого выхода: с жизни – назад. Примечателен Пушкинский адрес: у них с туалетом одно направление.
Гоголь. В пороге унылая женщина; слева (в музее) абсурд: «Вы только сюда проходили. – Неправда. Мы с улицы. – Что вы на улице делали? – Шли». Нам направо. Не очень, но помню, что был Николай с Михаила («Мцырей» написавшего), серен как Кьѐркегор (Сёрен который), пышнел Грибоедовым Шуркой (который). Музыка страшно унылая. Маска посмертная – на электричестве. Книги, как то и положено. Стылый диван. Одичалая скука удара слепого в религию. Мутное зеркало – помнило.
Где твёрдое место имел переход?
Переход имел место везде, где бы вздумалось нам совершить переход.
А куда?
Переход?!
Переход (с раздражением).
Дай же подумать... в одну из сторон, что лежит супротив предыдущей.
Так, что из себя представлял переход?
Переход есть и будет двужильным сплетеньем оттуда-туда.
(Вопросительно)?
И: "Ты. Да, ты!", то есть я,.. То есть… э…
Где то было?
Да тут, у того перехода: безумец святой с переплетом сектантского чтива весь зримо желает меня исцелить, но встречает отпор атеизма на выдохе: брань.
Несовместность религий апостолу: явствует скверною очень душевною травмой?
Ещё бы!
Музейность. В утробу восточной культуры: вхождение. Ныром в карман – гардеробная бирка: аналогом с теми двумя (нелояльность столичной погоды). Квартал удовольствия: красные формы условного дерева, сжат тугостой атмосферных цветов: под художества выставки от: тысячашесть – сот (при излишке) – потомственность графики. Сцены из бытности; с ней – безонравия (тоже сама себе нравственность) сборища женщин: лицо трафоретом с подводом разрезов, где взор и речения с горстью чернильной зернистой эмальности; волосы – чёрные: собраны, или распущены пунктом к регламенту похоти в час для рабочего плотоделения с жадным до прелестей женских вассалом, блокитной залысиной (счёс по плодилищу гинкго), анфасом похожего с прочими. Живопись очень занятна. Две-три ксилографии, суть – контаминация вялого блуда и прелести, как то: – «Сопоставление бёдер, изящных как ивы в снегу» – нагости женские в рòсцвети скрытых стыдливыми жестами впадинок (приторность хуже, чем пошлости в детских мозгах – своевременно); в центре же – бабка обвислая, тоже – вниманием тешится нàскоро; сноски – перпѐн-дикулярным смежением плоти двоих в объективе понятия «сюнга»: изящнейший акт гуманизма среди человеческих нег. Иллюстрации «Заводей» (Мао Цзэдун – страстный кормчий – любил эту книгу: – китайская классика). Шалые взгляды актёров Кабуки в символике красок несут амплуа: цвет характера, маз возрастной эмблематики (в женщинах: прятались те же – ояма – мужчины для женского образа только, чтоб нрав не упал окончательно). Залы смахнул – оскорблением чуждого умственной сцепке Китая с Японией. Древностью плитоукладчиков, весом Индийской духовности глинных телес (окромя лишь устройства для скрада неспешных бесшумных созвездий, но это приятные мелочи), вскользь – от Ирана с темпѐро-глазурной металльностью, мимо ковровых покрытий Кавказа, Пиросманишвили с его «Кутежом» (в каждой морде усеющий Сталин): – брезгливо взрастил небрежение (прочее помнить в себе отказался). Монголия мельком, Корея Иваном подчёркнута; в копи с Тибетом и Рерихом (лысым и смазанным, с гладким двухствольчатым дымом с лица: вспышка старости) – глухо, невзрачно. Китайская зала во всякости: самый период её всеохватнее (из пиетета, – нет, – натиском павшей истории: плотью вещественность в – поползновениях сверх непомерна) культурно – шестнадцатый век до распятия (ну, – вы – естественно поняли!). Всё: от предметов бытийности – и – прикладной бесполезности, до живописной наглядности – и – нарезной безыдейности. Те шельмецы извратили слоновые кости в инстинкт расхитителя плохо лежащего чуда, а с ними: бамбук – и – нефрит – и – булыжники вязкие). Складен бессильный снаряд типа палки, мотыги, слесàрных зачатков; металлы, фарфоры, шкатулки с другой безымянностью: при сопряжении строгих позиций красиво и жалобно смотрятся с прошлого… Грудой рассыпчатых черт терракоты – Го Сян, старый друг, углубившейся в психике страх от заставки пред «Полем Чудес»: он сейчас добродушнейший, ласковый увалень Даоса в скòбах ушного гротеска, отъятого графикой – (тот, кто содеял постыдное, был – умерщвлён – по счастливой случайности): жаба на месте (трёхногая) как проводник к сферам космоса – или – прохладная шапочка, чтоб избежать отсыхания помыслов). Барышни, знаете, вечно стремились попасть под раздачу давно подыхающей моды (кто первая дура – из тех, что стадами влачит за собою не страшных, но, к безобразию склонных, девиц?); тут Китай не прослыл исключением: дамам с изнеженных лет бинтовали стопу, формируя отличие знатное в виде копытца (несчастная жертвенность в стаде красивых). Однако Япония: скопы орудий труда и ремёсел, домашняя утварь, чета двух хаори, военного толка предмет-продолжение всех самурайских конечностей: виды холодного, как то: катаны – одати – и – танто – и – тати – и полые ножны способны сразить наповал (стоек дух самурая,/а сердце от чуда/ всегда в тишине); роспись ширм: беспокойное море; вот две обезьяны, ловящие в водах луны отражение; блекнет пейзажная лирика с цаплями: всё разрисовано тушью; внутри – память времени: трепетом – ширь декадентского ужаса, но... Пустовавшее место (один экспонат в реставрации) приступом смутных расчувствий (Иван в авангарде) изьято зрачком фотокамеры. Если бы маски от Острова Смерти, так нет: скорлупа выражений – ничто перед прелыми тряпками. С мелких – невзрачных – народов – невнятные ощупи пресных вещиц, словом, рябь: бессловесная. К выходу: шаг от истории в сумерки лучшего в нас.
Сер Никитский бульвар: в пресмыканиях камня по обе свои перспективы, сбивая пресыщенный глаз пестротой геометрии, выпуклый складень построек. Трескучую поступь отдав по Тверскому бульвару, с речами о судьбах России, покуда она не <…> {в ветру парамнѐзий взвихрение псевдоцитации, лишние выкладки умных цепей – ни к чему}… Многозначная перипатетика: столь утомительна, право! Поверх: Тимирязев, возвышенно, мантией Кембриджа, в-точь Ангел Смерти (подмечено спутником). Малость туда, т.е. в сторону, где: Фаланстэр в закоулке. Обычнейший рай букиниста, с поправкой на спектр предпочтения. «Видишь, (какой-то – не в меру упитанный дядька) сидит?». Ну и что? Я не местный. Мне можно не знать. А ты, видно, хотел отпустить меня с книжкой? Увы, в моём доме стоит непочатым лихой килограмм. Долгота – сопредельно шатаниям: душно. «Но, но! Витгенштейн – пошлота», или нет: «все его поиздёргали, собственно» – чёрт с ним. Себе покупаешь журнал философского вектора; транс/цендентàльно минуем порог.
К «Циферблату»: присесть и отведать приветливый воздух: – так тут – время-деньги (античный вещественный космос в делах); жёлтоцветием красит зигзаги пути – электричество: в два этажа жжённой хроники; нам – Элоиза: бездушный будильник (на подпись); вертвлённая бѐзточь раствора из персти – густой поворот: вот – тут так – слёт клочѐния гласных вразброс (может, парами); угол с диваном, столом – три субъекта в пропитке шумов: троецветие: волосы, вихры и патлы (зелёные, красные, русые в воск): лижут чай за тортами с конфектами, сгрудившись в рыбьем глазу телевизора; в заверть живого дыхания вкручен вопрос разрешения сесть – за древесную масть пианино – взыграть своей музыки (нет, не моей; друг Иван): будто тактом на такт – та-то кажется песней квадратного – влага, песчаник минуты, безветрие комнат на вскормке; тактильными пальцами стланное гаснет мгновение – отзвуком матовых нот в отщерблённом свечении лампы. Едва довершив мановение – вверх, где в кустистых тенях место трапезы. Людный хроноптикум глохнет, досуг дотлевает еврейским расчётом: пора красноречия выданных цифр.
Тверская: темнеет; кафе – сизым вечером в стать фонарям: распухают цветным междометием. Семьями, группами, частью отдельного особи: всюду разбросана поступь. Вкрапление музыки: выпростав рыхлый мотив сублимацией в лёгкие деньги; сердечный оплавок для масс: разогретый, продажный. За голосом: хват атмосферы безволен, ничтожен и пуст за пределами звучного облака; с ней доживавшими день элементами тьме моей памяти отдано в росщуп забвенное, лишнее: сор от вербальности до неизбежного спуска в метро –, и отринув закон пунктуации выйти к перрону с его До свидания мыслями слыть вне себя от вины неопрятным без этики прочь по кого за случайности косвенно нрав хорошо приезжай электричка из города Мос
2016 – май
2017 – октябрь –