Александр Мурашов
Крики нежности
1.
город – ворох
допустим, ворох обгоревшего кома газетной бумаги
перья на сложенных крыльях черного лебедя
шорох, фонари нанизавший на черные нитки
медленно истончается в заглушенном стеклами звуке
черною ниткой, и двое любовников в этом ворохе, то ли гуляющих
до утра по наледи улиц, то ли просыпающихся
посреди постели разбережённой, где бельевая веревка, армейский ремень, прищепки, ошейник и
……………………………………………………………………………………………………………………………
черные нити пронзительны.
на торжище страстей у акций любовников всегда колеблется курс
до керенок, до конфетных бумажек, годных лишь завернуть жевачку и взметаемых ветром
набирает на клавиатуре выверенными прикосновеньями
насекомоядных пальцев часовщика
кто-то маклерам оголтелым на ветру спекуляций:
«душа человека, освободившегося от страстей подобна луне, вышедшей из облаков»
и ветер состоит из кислорода, чего-то еще и углекислого газа
потому что, говоря один о другом, о себе
любовники выдыхают удушливый газ, это важнее слов, это удушит всех
и один вспоминает, как лежал, одетый по-зимнему, с проломленной головой
в наполнявшейся дождевою водою ванне посреди весенне-пасмурной свалки
– кто-то другой незнакомый и: «Помираю», - думал
город один, и каждый из любовников один
но первый напоминает второму рокотом мочи в сортире или подъезде
что ночь они разделили, как раскрывают книгу пополам
чтобы прочесть одни и те же слова, но каждый как-то, неведомо как, по-своему
2.
это не ландшафт души, скорее ландшафт слепой пустоты
остающейся нам в других, за вычетом их ощущений, эмоций, мыслей, понятых, прочувствованных
……………………………………………………………………………………………………………………………
нами
казалось бы, он должен быть сплошным белесым туманом, и не бело-серым, а блекло-белым
но в тумане открываются охряные проплешины, иногда и с бурой травою
если это и пейзаж, то пейзаж другой планеты
в пятна проплешин вступают люди и обмениваются странными репликами
и мы почти не понимаем, что говорят вполне известными словами они и о чем,
не понимаем предполагаемой действительности, над которой они произвели череду невообра-
зимых
умозаключений
чтобы обмениваться странными репликами
не понимаем, существует ли предполагаемая действительность вообще
зачем они пришли на пустошь белесой пустоты произнести неудачно центрированные реплики
и откуда они пришли, и куда уходят, неясно, они отступают в туман
то чуть виднеются, то пропадают их силуэты, мы уже не знаем, кому силуэты принадлежат
ибо речь происходит из молчания и трещин в его фарфоре
и эти ландшафты скрывают целые вселенские пропасти молчания
но мы, уверенные, подобно лунатикам, не боимся в них нечаянно упасть
поскольку такая явь пробуждает в нас от забвенья сновидцев, и мы считаем ее лишь сном
3. Перрон
в камине рога оленьи бегут
львиным медом древесных лактаций червоточины тлеют сосцов
и мы лежим на пледе у камина, больше дымящего, чем согревающего
курим наперекор словам, и огонь играет в твоей обнаженной стеклистой коже, сестра
похожей на кожу дощатой обшивки, сестра
и брата нет у нас
возле камина, час за часом, сестра, и сутки за сутками, сестра, и год за годом, сестра
мы лежим у камина, в комнате с окнами на снега
обнаженные оба, странно, что еще не случилось кровосмешенья, сестра
но его не произошло потому, что ты во мне, сестра
видишь себя, сестра, а я в тебе, сестра, – себя, сестра
а не другого человека на колючем, проеденном молью клетчатом пледе
лишь четырежды в сутки у нашего перрона останавливается поезд
один из двадцати и скольких там, громыхающих мимо этого полустанка
загодя я одеваюсь и выхожу на перрон, мое дыхание белым барашком застревает в длинной ости
……………………………………………………………………………………………………………………………
воротника
мы видели
как мясники-закаты с их медными мускулистыми шеями
развешивают на ржавых крючьях огромные освежеванные туши разверстые бычьи
их окатывали водой, которая, порозовев у них внутри, окропляла снег у нас за окном
мы видели
как всадник неведомой орды скачет и приветствует степь, испуская крик
убивающий птицу на лету, и какое-то время она как прежде, парит
на раскинутых крыльях безжизненных, по инерции, после падает у нас за окном
мы видели
как гаснут старые дряхлые звезды и разгораются свежие, юные и благоуханные
и утрачивают, мужая, силу аромата
наше отчаянье с пышной, широколиственной кроны туч, по извилистым сучьям молний, хлынуло
выросло корнями вниз, разветвленьем землю пронизывая
наше отчаянье всосалось в почву, и стоит ее вскопать – темные рыхлые комья
нас обдают сумеречной влажностью, которой дышат пауки и мокрицы
насельники пустых черепов на заброшенном кладбище
с покосившимися крестами и замшелыми плитами
мы видели
как на перрон выходили, словно игрушечные, словно фарфоровые
пассажиры красивых вагонов, во френчах и белых платьях
мы видели
как отчаянье наше текло с широколиственной и пышной кроны туч, по сучьям извилистым
……………………………………………………………………………………………………………………………
молний
возвращаясь с перрона, покинутого поездом, я думаю о тебе, сестра
и почти принимаю решенье, сестра, что трагический грех совершится
но никогда не приступаю к осуществленью, потому что, видя тебя, сестра, я вижу себя
и брата нет у нас
львиным медом древесных лактаций червоточины тлеют сосцов
в камине огонь пробегает острыми пальцами по обугленным струнам поленьев
платье цвета оленьего смеха надел на себя, как дерево – осенью, мелкий огонь
и танцует, как висельник, не умирающий в петле
о, мы танцуем, словно висельники, не умирающие в петле, и называем это походкой, сестра
4. Романс
любимая, умри, погаснет чай в камине
синеватым шелестом крон переливчатый ветер сверкает
фейерверк лоснящихся капель на стеклах: степь отпоет
шуршат кринолины листвы, отрубленные головы кивают на пиках мальв
в сигаретном дыму ласточка минет – и снова она пролетает
осталась лишь груда остывших углей на стеблях роз, стаканчиков разбитых не сберешь
колоннада пуста, на мраморных туловах пятна распада и пролежни мха, пушистой плесени серой
……………………………………………………………………………………………………………………………
лебяжий ворс
деревья качаются вверх
приходит, в холодных бледных пальцах букетики хилых цветов-поганок
пораженье нельзя забыть, забываются только победы
она свежа как будто куст жасмина, окаченный утренним ливнем
но под веками у нее монеты погибших империй, и на одной из грудей аккуратных нет сосца
любимая, умри, погрязнет сон в иссиня-синем хрустале глуши ветвистой
углебает в резьбе испанских воротников кружевного барокко, в отягченных шатрах отживающей
……………………………………………………………………………………………………………………………
готики
свет, обнимавший доломитовые вершины, сходится книзу пасьянсом
проницая потемневший витраж розетки – фейерверком лоснящихся отблесков стекол
и вдаль – облаков усталый караван
5. Хлебобулка
день куклой соляною, упавшей в зыбь лазури, за днем
соляною куклой, упавшею в зыбь и глубь голубиную
все утра мира – встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос – безвозвратны
что соляная кукла чувствует, растворяясь в соленом небе?
канатоходец, падающий в небо и уловляемый землей: канатоходец, – он чувствует нечто подоб-
……………………………………………………………………………………………………………………………
ное
……………………………………………………………………………………………………………………………
………………………………………………….
иду на кладбище Введенское, и рядом пасмурный гремит, погрохатывая, трамвай
тусклый воздух словно весь в оспинах, в крапинах
а юность это дым погасшей сигареты, и нет другой в пачке
пробирает холодом зрелости, и римские платаны у Тибра дугами стоят
недолго думаю, куда бы окурок бросить, не прятать же в карман
и теплый Тибр далек, и тусклый Мансанарес печальных испанских королей, и узкий, саблевидным
……………………………………………………………………………………………………………………………
шрамом в скалах Тахо
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………..
я люблю забытые могилы, на которые никто не ходит, а разве еле приплетаются старухи
люблю людей, столетье как переступивших, обжившихся там, в неизреченном уютном отсутствии
– отсутствии места и времени
мертвые не молчат, они разговорчивей нас, но они говорят о том, для чего у нас не бывает слов
о том, что в этом нежно-лазоревом безбрежном серебро-слоистом сиянии
где ломкое, тонкое, хрупкое, вольное, зябкое, легкое, смертное, волглое, дольнее, тленное
зыбкое, робкое, гибкое, гиблое обретает устойчивость форм, не знаем – каких
и только хилая пленка яркого сыроватого мха на дороге у креста, и только плеск
сырой ни-
……………………………………………………………………………………………………………………………
зины Тибра
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………….
на обесцвеченных, бежево-мутных обоях покоробленных топорщатся мозоли
грязный звук из соседской квартиры пришел
благолепие наледи на оцинкованных водосточных трубах берет свое
– снаружи чище, чем внутри, и так и во всем
новогодний праздник – это мандаринная кожура на чистом снегу
вершина расточительства, не пущена в цитрусовое варенье
советское детство как британское воспитание при Георге V
и нужно быть понятным, да. Быть, к сожалению, понятным
……………………………………………………………………………………………………………………………
…………………………………….
и я люблю простой и яркий снег, без копоти и мандаринной корки
и однотонную и мягкую лазурь, как замша, и едва привеянную примесь к простым цветам
я прохожу среди людей, как раскаленный нож сквозь масло
и зимний ампир в сомкнутом бутоне черепа, когда говорят: «Да что у тебя в голове?»
каждой зимой
– наверное, потому, что нет у меня ни сына, ни дочери –
мне хочется упасть лицом в морозный снег, не оскверненный снег, в кристаллический горний хо-
лод у меня под ногами
упасть и плакать и ощущать, как слезы замерзают и глаза
6.
больной, небритый, полусонный, с каким трудом волочишь оплывшее тело
хорошо, что достало ума сойти со сцены
затвориться в своем католическом одиночестве
но вспоминать не стыдно: я любил тебя до усрачки
самому смешно, предлагал друг другу изрезать лица
еще молодые, еще не эти одутловатые маски
искромсать, как шлюху в кустах, дрожащим лезвием
чтобы больше не увлекать собой никого, принадлежать один другому и только
а еще хотел впиваться зубами в тело твое
отрывая лоскутья плоти от впалого живота и выплевывать, изжевав
самому смешно, однако такая правда, никому не нужная, ни тебе, ни Богу
не принудишь стыдиться, я накаюсь еще наплачусь
горько моих грехов, а пока я готов кричать
я любил тебя до усрачки, я тебя любила, хотела зачать от тебя ребенка
пускай невозможно, самому смешно
такому небритому, грузному, мрачному, с изжеванной сигаретой
как нуаровый сыщик, как труп своего прошедшего
***
книги о вкусной и здоровой пище червей
полезно скрашеные однообразием, расходятся бойко с лотков, в одной – пранаяма
в другой – зодиаки матрешек на векторных тренажерах
почти везде рекомендуемая диета
но покупающим книги эти страстно хочется жрать
вылить в наваристый суп пакета два майонеза
и хлебать, хлебать его, закусывая чебуреком, сочащимся жиром
а потом шпикачки, оливье с колбасой, сметану с двумя столовыми ложками джема
они хорошо и полезно едой пополняют тело всякими минералами, прочими веществами
как будто бы вправду заботились о червях
но нет же, каждый второй предпочитает кремацию
Царь-Давид
Господня любовь Господней ненависти страшней
вселенское прощенье философствует молотом, дробящим на куски любимые безделушки – не
……………………………………………………………………………………………………………………………
может лгать
как не может не быть бесконечным, сверхзвуковым, сверхсветовым, на куски
и отвага смешна, поскольку горы – огромные безделушки, моря умещаются в капле блестящего
……………………………………………………………………………………………………………………………
ногтя
кто играет на арфе моими костями, кто беззлобно сплевывает в мою глазницу
черепа на паучьих ножках, давно опустевшего
я никого не хотел утешать
я пел о том, что ужас на вершинах гор, ужас на вершинах звезд
над каждою головой многопудовая глыба льда, в которую вмерзли младенцы-циклопы голые и
змеи
полые
не хватало, возможно, чувства юмора, где закрома побед
но я носил корону, назывался царем
простить недостаток ригидности, я перескакивал саранчою мысли
словно отблеск, но мысль оставалась одной и той же
сегодня огнь, выжирающий коровье вымя
завтра молнии, раскраивающие чрево, разделяя двойню
преступленья случайны, временны, может не быть преступлений
сердцевина сквозиста совести и свистит
и ужас на вершинах гор, ужас на вершинах звезд
я говорил об этом, только об этом
приходит, и настигает, и распластывает по велицей милости
я говорил об этом
и я не Бродский, чтобы писать рождественские открытки
я своим мечом отсекал ступни пытающимся убежать от Господа
я носил корону и назывался царем
играл на арфе ради высшего, ухищренного, пламенеющего искусства страха
ибо купаясь в жемчуге, наряжаясь в пурпур и яхонты
забывать об ужасе на вершинах гор, ужасе на вершинах звезд
я никого не хотел утешать
я провидел пустыни морозного кала, праха и льда
пещеры фосгена и мокрые, заплаканные, обслюнявленные плахи
где пытались подняться по черному ходу к несбыточному Господу
но я понимал, что некуда умирать
куда умрет печаль, куда умрем прилепленные к земле
если некуда умирать