Александр Василенко
Боткинский цикл
Предисловие
Эти тексты материализовались в моём блокноте во время пребывания в Боткинской больнице в октябре 2020 года. В то время как Питер накрывала вторая волна COVID-19, я попал туда по совсем другим причинам.
В таких экстремальных местах достаточно много узнаёшь о природе человека, а ещё больше — по возвращению из них. Наверное, да, именно о природе человека, ведь то, что из себя представляет территория больницы, интерьеры корпусов, близость Александро-Невской лавры, её перезвоны, доносящиеся с железной дороги звуки — всё это лишь колбочки, комнатки, коробочки, декорации для проявления сугубо человеческого.
В данном подборке собраны несколько ключевых верлибров, которые приходили один за другим. До сих пор не понимаю, почему они так легко рождались. Писать было неудобно из-за проваливающейся саму в себя кровати, света было мало, и я фиксировал строчки почти вслепую, а выходить в коридор лишний раз не хотелось из-за плохого самочувствия.
Я сомневался, останусь ли я жив, в то время как образы, приходившие ко мне, не оставляли никаких сомнений. Написанный в тяжёлых условиях, через боль, этот цикл стихотворений стал одним из самых лёгких и честных произведений моей жизни. Я благодарю за вдохновение болезнь и своих близких за тепло и заботу.
Комариная дахма
Стена — дахма для комаров.
Где тут взяться птицам,
которые склюют эти трупы?
Надежда на воплощённую
в женском теле со шваброй в руке
кровь Чингисхана.
Но она забыла Тенгри
под сиянием великолепного полумесяца.
На стенке кратеры, выбитые цоканьем времени,
и выцветшие узоры трав, ветвей
и квадратных цветов.
Я бы хотел увидеть взгляд и руки художника,
который выращивал чудный французский сад
красками, как мог.
Предвидел ли он комариную дахму в этом ансамбле?
Боюсь, это будет не тот ребёнок,
молящийся неумелой кистью руки
самым простым и скромным цветам.
Терпение в вечности
Пятиглазая обезьяна с плюшевым языком
в костюме Mario.
Монгольская маска на курьих ножках.
Чёрная тень, поглотившая все детали.
Они стучатся в дверь,
но это заметно лишь мне.
Со мной больше не разговаривают,
будто меня и нет.
А, может, так и есть?
Нет —
это картина терпения,
в которой отсутствует место
для счастливой жизни.
Крохотная монетка,
крутящаяся где-то в космосе
без звука.
«Здесь и сейчас» не бывает
таким страшным.
Ом…
Аум…
10 ум 9 ум 8 ум 7 ум ...
Терпение в вечности
не имеет наслаждения.
Зелёная мадонна
Дежурная Зелёная Мадонна инфекционки,
я не знаю, что означает твоя улыбка,
но мне легче от неё.
Как ты терпишь всех этих нытиков,
называющих твою обитель бомжатником?
ШАВ-Е-Е-Е-Е-РМА! —
ласково пропеваешь, ставя капельницу
слившемуся с простынёй засранцу,
объятому жирным пламенем тошноты.
Твой сонный взгляд и сутулая походка пацана —
лучшее противорвотное.
Боже, как ты прекрасна…
Прекрасна, как язвы крошащихся стен.
Дежурная Зелёная Мадонна.
Кал, слизь и кровь перед обедом.
Разные виды бумаг —
пишешь весь день.
Смеёшься по-вороньи —
и страдания вянут, как сорняки от керосина.
Стесняюсь перед тобой показаться с туалетной бумагой,
но ты, слава Богу, даже не смотришь на меня.
Сколько у тебя было таких засранцев?
А я ухожу
Проиграл —
Маленький Геббельс наткнулся на шип,
поранил свою улыбчивую ядовитую присоску.
Экран облучения «Россия-1»
облизывает своего раненого щенка.
Сколькими из вас инфицирована Земля?
Трясёте ручками, будто Ад восторжествовал,
а я ухожу от яда новостных лент.
Вокруг меня цветут папоротники.
Моё сердце — амфора, наполненная любовью.
Выливаю содержимое в маленький пруд
с карпами мыслей.
Щёки мои приподнимаются,
как горы Фудзи.
Моя улыбка — улитка,
ползущая на обе вершины сразу.
Тут рассыпаются буквы закона подлости…
Синее и красное
Две маленькие птички уселись на пост:
синяя и красная.
— Новое говно — спела одна тихонечко.
— Новое говно — спела другая погромче,
а мимо, как зомби, проплывали больные.
Или это они и есть новое говно?
Птичкам виднее.
Умывальник направил крючковатый нос
в мою сторону,
глаза его смотрят отрешённо, сердито,
мимо, синий и красный.
Напоминает Дэвида Боуи —
квадратно-кафельного.
Советский квадратный робот Боуи
в роли Мойрукисмылома.
Какой глаз, чтобы забыть?
Какой глаз, чтобы узнать правду?
А птички?
Одна из них приблизилась к двери.
— Та, с которой забыть?
— Та, с которой узнать правду?
Путь домой
Палата — корабль, несущийся
по морю Ана́мнез.
В иллюминатор видно, как
корявыми лапами,
похожими на деревья,
тянутся за нами чудовища.
Шёпот и хрип шин издалека.
Сова укает сигналами поезда.
Подъём, мерим температуру!
Белое перо шутки смахивает ужас.
Путь домой:
незнакомые берега
всё ещё прячутся от меня
в серых туманах.
Это — процедуры.
Это — мысли врача…
Хрипло смеётся
ночное небесное зеркало,
чертит холодный путь
из светящейся ртути
чёрт знает куда
по угловатым, по острым волнам:
ещё недельку плыть, недельку —
не меньше!
Слева и справа опадают цветы сакуры,
обнажая деревья плечей.
Ветер шепчущих страхом ртов
заставляет наклоняться в направлении
судьбы,
но он не вырвет с корнем
напитанный благородностью сад,
который вот-вот вспыхнет листвой.
Пушкин в золоте
Через окно в облупленное
прямоугольное яйцо худощавой палаты,
разбивая в бриллианты стекло,
вошёл в золотом от листьев костюме
Пушкин.
Он — гигантский, встал передо мной,
разорвав кумачовый плакат
НАШЕ ВСЁ,
и стало понятно,
он — Солнце.
Сел на край моей койки
и закурил трубку churchwarden,
как Гендальф из Африки.
Из чаши меня накрывал туман
от курева марки Joie de vivre.
Я втянул аромат в ноздри
и растворил суету
пациентов и медперсонала.
Пушкин пригласил меня прогуляться
под люминесцентными потолками
битого лабиринта с есенинскими берёзками
и церквушками на стенах,
и рисунками, как из советской
детской поликлиники.
Пушкин был рядом
и бил лучами в каждое окно.
Мы срывали мёртвые листья болезней
и каждая палата становилась голой ветвью.
Листья гнили под ногами,
но давали жизнь.
Погас свет.
Я обернулся — Пушкин исчез.
В потухшем коридоре
со стенами из внезапной наледи
я встретил монаха в белом.
Как твоё имя? Как твоё имя?
Из него вырвалась вьюга
белого сна.
Автор благодарит за помощь в редактуре текстов Алексея Франческу.