Марк Перельман
Свечой двуречной
* * *
Н. Ж.
Свечой двуречной, млечной и вечерней,
сиреневой – не ангел под мостом,
но ты вчерне рисуешь долгий дом,
и тем вернее, чем неимоверней.
Из вечера твой почерк не избыт,
разбрасывая заревые комья
под гнетом глаз и ребрами орбит
из царства птиц в обитель насекомых.
Улиткой в море движется Улисс,
сшивая швы из волн себе на память,
а ты летишь, и улей лисьих лиц
не в силах бой небесный обесславить.
И это может значить, что ничья
душа не остров, но твоя – отверста
семидесяти солнечным ветрам
слепящей скрипки – от весны до веста.
НОЧЬ. ЗАТМЕНИЕ
Черт не запомнить, но, подойдя к откосу,
не вычитай запятую из точки зренья;
ленный ландшафт, отбрасывающий кожу,
гимном грозы наращивает оперенье.
Отмель застыла, не утолить толикой
из песочных часов, – не высыплется ни грана,
дождь принакрылся медленностью безликой,
дремлет береговая охрана.
* * *
Научи жить в мире. Не могу,
я и сам стою на берегу
мира, но расти внутри его –
нет, не пожелаю и врагу.
Выполни желание. Метель
занесла уже твою постель,
и теплей не станет, холодней
станет в ней в теченье многих дней.
Нарисуй мне загнанных зверей
и на поводке лесного зверя
приведи. Но нет в тот лес дверей,
да и в сказки больше я не верю.
Так отдай мне посох и дуду,
я пойду на горную гряду,
буду петь и горевать по небу.
Там хотя бы голос твой найду.
* * *
...now look around you,
schau aber gleich nach vorne*
расплачусь ни одной слезы не уроню
но контуры расплылись в чистой форме
где мы растём и существуем
на берегах стеклянных башен
исключительно
где шёпота и эха одного
достаточно чтоб треснуло стекло
и мы остались бы погребены под ним
не телом глины и зелёной терракоты
а светом от поверхности пульсара
так не останемся погребены под ним
и так язык, от века близорукий,
изустный, воплощён и вплавлен
в твои черты
и так творца
не греет сотворённое, но служит
ему последним оправданьем
_________________________________
* оглянись и немедля посмотри вперёд
* * *
Тигр, о тигр! Легко и звёздно
чья невидимая сила
вспыхнула внутриполосно
сотней ампул керосина?
Как твоя тайга, Можга
эти джунгли подожгла?
И карбоновая ртуть
рябью в облике блеснуть
норовит? И горн, и молот
взглядом пристальным расколот?
Нервным током чья тоска
точит когти для броска?
С кем охотиться вольней
между марсовых полей?
Из каких земных окон
льнёт к тебе Лаокоон?
Наконец, когда в зенит
опрокинут голос твой,
что за зверь нас озарит
всполохом над головой?
*
Первоначален рай подъезда,
но быть в нем долго неуместно:
в одну из двух сторон
отсель – на солнечный, неяркий,
какой-то мартовской прожарки
свет, если выйти вон
и воплотиться в каждом шаге,
когда колышутся не флаги,
а тень в чужом окне,
чье тело – лимб, стеклянный, чистый,
растущий голосом хориста,
пробившимся вовне, –
туда, где слово «расстоянье»
сожгло себя, свое названье,
сбежав из словаря,
из менделеевой таблицы
и заново ее границы,
как в первый день, творя.
* * *
Миры, сходящие с ума
или сбивающие с толку, –
уж лучше молодость сама,
просыпанная в кофемолку
жужжаньем глянцевой пчелы,
чьи крылья дважды перебиты,
а ты всё просишь: почини,
пока смещаются орбиты,
и мёд расплавленный и яд,
не отличить от капли каплю,
в окне полуденном дрожат
бессонной радугой и рябью.
...Да, это можно залатать,
сказал, прислушиваясь к звуку,
и вместо спутников летать,
представь, летать начнёт по кругу.
* * *
Когда неизбежностью бережность искажена,
гремучее озеро гроз акустическим током
уронит вокруг оглушительная тишина,
покажется градом и садом камней ненароком.
Но если конвой звуковой застилает глаза,
и рой насекомых, чернея, сливается с телом, –
о, швейной машинки бестрепетная стрекоза,
в горсти ты уместишься плачущим пламенем белым.