Олесь Барлиг
ХАЙБОРИЙСКИЙ ЦИТАТНИК
ПЕСНЯ СНЕГОВ
Дугласу Брайану
Мой отец духовой пирожок
с комочком малого ливера в серединке,
когда-то там были рисунки:
космо-графика
(дядьки в скафандрах,
тени на сферах,
на куполах ракет,
на бластерах
(чаще всего они
сами осколок тени
- не чёрный,
нет,
бархатно-грифельный
сталактит
с обмытым остовом…);
потом батя мой накренился
и так предсказуемо
там ожидаемо опрокинулся
на всякое фентези…
Что там в начале?
- Андре Нортон?
не помню,
не спрашивал,
но пророс деревом Сефирот
несчастный,
о, несчастный какой,
неприкаянный,
бедный,
малыш и боксёр
Роберт Говард.
В сраку Кулла-завоевателя –
всё это проходное,
для разгона пера,
только Брэн Мак Морн ничё так,
да и Конан, по сути, –
воробьиное пёрышко,
теплИться сердцем к нему, это что –
латентное пидарство?
Впрочем, Бобби ушёл,
Бобби не мог больше ходить,
а Сефирот всё равно
приносит плоды.
Вы знаете, что такое:
«Феномен русского Конана»?
О, вы не знаете что такое «Феномен русского Конана»!
Со многих всё начиналось,
но ещё бОльшими всё закончилось,
но вот на горизонте есть имя:
«Дуглас Брайан»,
я говорю его вам полушёпотом,
я говорю его призажмурив глаза.
Там было столько
столько пиздецовой красоты,
столько, что хотелось свой член
ещё находящийся в стадии роста
и утолщения
дрочить и дрочить,
вот, поглядите сами:
«У меня была дочь. Я зачал ее обманом, подобно тому, как много лет назад зачал меня ты. Моя девочка, Соль с золотыми волосами. Она мертва. Они убили ее. Они вонзили деревянный – кол прямо ей в живот. У нее был гладкий красивый живот, как чаша цветка, только что расцветшего посреди реки... Я нашел ее на рассвете мертвую, и она уже не ответила мне, кто сделал это»;
или вот ещё:
«Единственный, чей образ был навсегда выжжен в его памяти, был Синфьотли. Конан знал, что никогда не забудет первого насилия над собой: Синфьотли был первым, кто схватил его за волосы и связал ему руки, Синфьотли первый попытался поставить его на колени. Этого человека он будет помнить. Если бы киммерийцу сказали, что первая ненависть сродни первой любви, он бы рассмеялся этому идиоту в лицо»,
но вот всё просрали,
всё на хуй просрали,
и что остаётся?
Я заглядываю в старую
розовую
клетчатую тетрадку
и там строчки намёток,
фразок,
названий,
гендерных изысканий
между качками и ведьмами,
метафизическими
андрогинами,
и кучей другой мудозвони.
Я заглядываю в зеркало,
и что там?
Там пирожок доходит в духовке.
Я отправляюсь на кухню
чаю попить и покушать печенья
и Бога прошу по дороге:
«Боже,
только б не ливер,
только б не ливер…»
СКРИЖАЛЬ ИЗГОЕВ
с любовью Кристоферу Гранту и Натали О’Найн
Как и положено
всё начинается с Цернунноса
он появляется неспешно,
вот так, к примеру:
«…Живая лавина струилась по земле – медведи и рыси, волки и лисы, барсуки и белки…
…Трава тщилась вырваться с корнем из почвы, расползтись в стороны, попрятаться в норы, подобно змеям, лишь бы не попасться под чудовищные копыта.
Воздух свертывался подобно скисшему молоку, и дождь тек вверх…».
Короче!:
возносится над
пирамидами сосен
с коричневой кожей атлант,
огромный и сильный зверь с лоснящейся шерстью
гордо несущий на голове
рогов – острую пятилетку гледичии.
Под кожей его пролога полнятся
пот источают
сонмы душ обездоленных.
Вот об одной из них
небольшое
лирическое отступление:
«Вздохнув и поправив на груди черный кхитайский халат, Амальрик выглянул в окно…
…И в его опытных руках эти отчаянные храбрецы и задиры, мнящие себя искушенными и пресыщенными, но совсем не знающие подлинной жизни и подлинной жестокости придворные, оказывались беззащитны ….
…Ему нравилось соблазнять их, таких жаждущих быть соблазненными, одного за другим, и наблюдать затем, как прячут они глаза, случайно сталкиваясь с посланником во дворце…»…
Только с Валерием всё по-другому –
вам жалко Валерия?
Я скажу про него вот такое:
он дырявый кувшин
с росписью невьебезной
подносящийся к празднику
(вижу:
румянятся гости, куражатся,
будто бы перламутр
белки глаз (всё блестят и блестят)
и повар спешит
наливает в красавца вино,
а тут – такая оказия!);
он панно ручейка и фонтана
на отвесной стене
погибшего замка
в сердце пустыни
пред взором случайного путника;
он сломанный меч
в разгаре звенящей битвы
(глядите!:
умирает красной слюною давясь
какой-нибудь бородатый
Изгнир
или может Вармодер,
и ты переводишь дух
ещё не впитав в полной мере
взглядом клинок
рукоятку покинувший
гроб из клетки грудной
себе уготовив);
он любовник в первую свою ночь,
что не знает
как совладать с этим телом
и всеми его отростками,
а девица тоже ещё –
вся дрожит,
дыхание затаила,
ждёт новой боли
и крови;
весь он такая,
как Амальрик сказал?:
«Сумрачная сдержанность»…
Вот ведь выдумщик!
Вот ведь,
поэтическая натура!
Валерий (всего-то!) –
карасик серебренный в водах стоячих
душу отдавший хауранской принцессе…
«…С первых дней, как принц появился в Тарантии, немедиец ощутил к тому безотчетную симпатию…
…Однако горький опыт с давних пор приучил барона подыскивать себе спутников лишь среди тех, кто в душе ему глубоко безразличен, и сторониться немногих, к кому он мог бы искренне привязаться, поскольку это было небезопасно…
…С Валерием же он держался особенно настороже, ибо тот обладал тем редким качеством, – трепетным сочетанием ранимости и силы, почти болезненной напряженностью души, – что делало его в глазах Амальрика практически неотразимым. Вот почему так редки были их разговоры…
…и каждый раз барон затевал их со сладостным ощущением запретного наслаждения…»,
но, как и положено,
всё обрывается Цернунносом
и Конан – профиль точёный,
совсем не рязанская рожа,
пусичка, бусинка, лапушка,
где, поглядев, скажешь,
что уже далеко за сорок?
Нет,
это вам не Борис Валеджо
(а Андрей Арискин какой-то).
Трах-тибидох
Бога-Оленя
золотом чистым
и нету его…
Всё,
истекает сказ,
сказу приходит конец.
- Как же! Как же! -
слышатся голоса,
- Ведь будет ещё
чёрное сердца у Аримана,
будет ещё колдун –
Ксальтотун
(гнусная мумия),
будет лимфа,
пожарища,
тени служителей запрещенного бога
и красавицы,
гроздья красавиц –
для каждой главы по ягодке…
Не хочу, отстаньте!:
пусть расскажет об этом
Бобби –
он в романах своих не любил людей,
он любил чудовищ:
запредельные монстры стоят,
красуются
полюбуйся, тут у каво что:
хоботы-щупальца,
шерсть на загривке зелёная,
зубы длинною в локоть…
Я спущусь на ступеньку ниже,
постою в стороне от тронного зала,
пусть колона укроет тело,
пусть колона не пустит крик
в мои уши…
Время жалящих стрел
пронзает Валерия,
час дракона
Амальрику острит копьё…
С лиц родных как с цветов
лепестки на ветру выгиная
облетает печаль
делая их на минуту
персонажами жанра
яой-хентай.
ДРЕВО МИРОВ-1 (НОЧЬ ПЕРЕД РАССВЕТОМ ТЕМНЕЕ)
Андре Олдмену
«- Хо! - прогудела одна из теней, надвигаясь» -
это мог быть идеальный,
нет! –
гениальный моностих
про нашу сухую,
будто вагина старухи;
жёсткую как
кожа вомера
(того и гляди –
не порежь зрачки);
холодную –
в духе прозы
какого-нибудь
Ивлин Во –
Кали-Югу!
Он применим ко всему,
вырежьте из него трафарет,
поднесите к любой детали,
видите?! –
Как ложатся все эти выемки
и зазоры
на гаечки и болты?!
Для такого моностиха
втулка любая –
будто родная.
Только Андре Олдмену этого мало,
он молодчина – хочет большего:
БЫСТРЕЕ! ВЫШЕ! СИЛЬНЕЕ!
вот,
смотрите,
сейчас вылетит птичка:
«Повар отворил дверцу парадной залы, откуда выпорхнула белая птичка, неся в клюве хрустальное сверкающее яйцо на зелёной ленте. Поднявшись над городом-пирогом, она выпустила свою ношу – яйцо упало на миндальный купол в центре пирога, купол рухнул и выпустил стайку канареек с маленькими пирожными на голубых и розовых ленточках. Птицы устремились к столам – на каждый упало по лакомству в виде причудливого цветка»,
вспышка,
яркая жёлтая вспышка
выхватывает у запредельности
скулы, упрямые подбородки,
монеты блестящих
от сальных желёз
висков.
Кто за кинжал схватился,
кто сжимает магических посох,
кто с пирожком во рту
неполнозубом
застыл… –
дочерняя забегаловка
от мадам Тюссо
покорно страницы своей ожидает,
абзац предвкушает
для отмеренной мизансцены.
«Пух!»:
опускается на макушки
чудодейственный порошок
Урфина Джуса.
Живите скорее,
мои драгоценные пупсики,:
речь пробуждает нервные импульсы в буквенных мышцах,
нет, это не день седьмой,
это глава новая книжки,
отступы от полей
- белее жёлтого
ангелы
в трубы дудят
и поют:
«И бредём дорогой белой –
Слева лёд, и справа лёд –
На губах заиндевелых
Слов несбывшихся полёт…».
Твари небесные
как и земные – ликуют.
Речь достигает верхушки тела,
пробивается сквозь
непролазные чащи горла,
брюхо своё скребёт
об сугробы зубов.
Вот вам,
получи фашист гранату:
«- И не называй меня просто Яйцом, дерзкий юноша, - продолжал Тавискарон, не слыша предостережения духа-хранителя. – Просто "яйцо" звучит как-то глупо. Звёздное Яйцо – куда не шло, а ещё благозвучней мой полный титул: Познаниями Обременённый, Пути Ведающий, К Власти Стремящийся Тавискарон Звёздное Яйцо Беспредельности».
Понты-понты,
галимые понты,
на них ведутся тёлки, лохи и менты,
(мишура-паеточки…).
Отходит уже ладья,
ногти покойников с обшивки сыплются…
Духи-хранители:
маленькие, не удаленькие
в кафтане одного из коржей французского средневековья
(небось, ещё с вышивкой)
ящерки.
Что они могут?:
Пишать-пищать!.,
Но зато хоть красивые…
Ладно,
к чему лишнее словоблудие?
Вот подноготная всех несчастий:
глупой отчизны,
государственных переворотов,
кризиса церкви,
высоких налогов:
неожиданная предыстория
единожды потерянной любимой:
«- Я проделал опасный путь, чтобы разыскать и вернуть к жизни свою возлюбленную, и вот, застаю её возле холста, толкующую с каким-то гнусным колдунишкой о живописи!
- Я понимаю, что гордость ваша уязвлена, - сказала девушка и щёки её вспыхнули, - но сердцу не прикажешь! И недостойно вас, человека благородного, так отзываться о более удачливом сопернике. Эвраст вовсе не чудовище: он очень милый и заботливый, он подарил мне чудесные краски»…
Больно, так больно…
И что может помочь в этом случае?
Ведь сердце его
(как и моё, впрочем),
не бойца,
а возлюбленного.
Оно, глупое,
глубоко и свободно
биться не может –
оплетено, опутано цепями страсти…
И как в такую минуту мир спасать, скажите?
Как на бой выходить перед войском тёмным?
И снова по-прежнему всё:
жрецы запрещают науки,
жёны травят мужей ядовитыми грибами,
прохожие калечат ноги о вывернутые булыжники мостовых.
И никто не может навести порядок! –
Одним словом –
Кали-Юга,
(йоб-вашу-мать)…
И только ближе к концу романа,
когда все мы знаем
что всё закончится хорошо,
любовник, царь, колдун, фехтовальщик
Да Дерг
с острова Инис-Фаль
огорошит ещё одним,
но уже неумелым
моностишьем примерно такого плана:
«Опасность нависшая над миром, куда серьёзней, чем твои жалкие потуги его покорить».
ДРЕВО МИРОВ-2 (НАВАЖДЕНИЕ)
Ну, опять-таки Андре Олдмену
Откручивай краны!
Там – в трубке стальной копошится
раненой птицей скребётся
разве не время?
Разве не время на ветке
Дерева мирового вызрело
и теперь зависает,
лучится,
сочное,
с кожурою не плотной
и треснуть готовой?
Прыгай!
Прыгай!
Почти что кончиком
настежь ладоней распахнутых
прикасаешься –
лишних каких-нибудь сантиметров
нехватка,
и всё тут –
жди, пока вырастишь
или само вниз на голову шмякнется?
Нет, не говорите, что:
«Надежды юношей питают!»,
рот порву –,
моргала выколю –,
тут с середины горестей
можно с десяток назвать
признаков времени:
вот Дамбаэль дионисийский
дудку свою
за просто так,
(за здорово живёшь,
так сказать)
вдруг
руки молочные сладкие протянув
дарит
царевичу не позволив
стать частью леса;
через поры вылазят
потом прикинувшись
Воды Забвения
и вот уже локапалы красавцы
каких поискать:
«Шерсти не осталось ни одного клочка. Могучий торс, толстая шея, крупная голова в серебристой короне – пожалуй, лишь по выдающимся скулам, тяжёлым челюстям да красным искрам, мелькавшим в хитроватых глазах, можно было признать прежнего Кубер-Нора. Серебряные подвески в виде звёзд и полумесяцев украшали его грудь и бёдра, серебром сверкали поножи и браслеты на широченных запястьях».
- Смотрите и восхищайтесь нашим блеском и могуществом! -
за себя и за братьев лепечет уверенно
Кубер-Нор
на обложку «Men's Health» громоздясь…
(подарите ему Надю Мейхер в торте, в рюшичках!);...
Но это всё для экзотики,
а есть и привычные уху:
- мертвые из могил
(правда не вдоль дорог, а…
не знаю как, там не указано),
- брат против брата
(нет, это уже брехня!
Ннок не предатель,
Небесному Вепрю он
присягнул понарошку
смотрите, как это было:
Когда «Колесницы королей Лейнстера и Улада плыли над головами ратников,
словно чудесные птицы посреди тихого озера…»
(представляете эту
неспокойную гладь? –
волны – точённые (или отлитые –
не разбираюсь совсем в кольчуге)
шарики,
иглы торчащие в пене
багряных, зёлёных и синих плащей…).
Так вот, когда плыли они,
а люди и монстры смешались на бранном поле,
и Лишённые Сердца покорно несли своё мужество
в чудищ кромешных
без зазрения совести
обернувшись,
тогда
Красный Вепрь Неба
продолжая реветь,
сотрясая копытами землю,
начал медленно опускаться с холма
чтобы погибнуть,
и вызвать в Юдоль Всего Сущего
Небытиё само,
всё закрутилось,
всё отчаянно завертелось,
все разуверились в принце,
но вот он явился
и Зло поразил Копьем,
и свадьбу потом сыграли,
и все до упаду плясали,
и всем по усам потекло,
а в рот не попало.
Казалось бы:
Время, ах, время!
Время звёздное, звонче пой.
Время, ах, время!
Время звездное, будь со мной!
Но Скрипченко Таня
на холм Мрака и Слёз забравшись
пишет в стихе про «Конь»
среди остального, такое:
«И это – признак времени, которое вернёшь
Со временем, которое не-время», -
и всё опять,
и снова всё,
надежды юношей питают…)
ПОЛУНОЧНАЯ ГРОЗА
Олафу Локниту
И кто бы подумать мог,
что от союза вампира и гнома
дети родиться могут?!
За таким только к гадалке и ходят…
Но разве это ещё чудеса?
Нет!
Но начнём всё по порядку:
«Бух!»,
«Бах!»,
оборотни-селяне
шерсть навострили,
лапы свои
когти выпустив
скрючили,
пена из рта(?)
хлещет…
Дрожит земля под ногами,
уходят под землю избы,
снова «Бах!»,
снова «Бух!».
Эйвинд, сын Джоха,
живущий в деревне Райта
зенки свои протирает.
Что, нету мамы?
Пропал папа?
Не плачь, неотесанный мальчик,
они в череде трансмутаций,
они – сгустки желе
с требухой зелёной внутри,
да,
Хозяин Небесной горы малахитом тебя не одарит,
вон, погляди –
трудятся
в нечеловеческом поте
молчаливые крепостные,
усердно копают в земле
тело его ракеты.
Ну, посмотрел – и хватит!
А теперь – в столицу,
в Тарантию,
тут королю подарили грифона,
нет, не брешу!
Самый настоящий грифон! Блестящий светлый клюв длиной с три моих ладони. Перья на крыльях и голове коричневые с белыми пятнышками. Если бы грифон поднялся на лапы, он оказался бы размером с небольшую лошадку...
И говорит по-людски. На аквилонском наречии. Мда-а...
Звук речи грифона смахивал на тихие удары гонга из храма Эрлика. Металлический голос. Не один человек так не говорит.
Кстати, у него есть имя. Его зовут Энунд.
Откуда тварь-то вестимо? –
Из Ямурлака – ясное дело!
Ведь Ямурлак –
эпический римейк на бестиарий Борхеса,
там кого хочешь встретишь!
Но кентавры и василиск – ещё детский лепет
в сравнении с главным перцем
кашу сию заварившим,
хотя, вот уже Борхес и сам вторит:
«В лесной чаще герой натыкается на каменную статую, которую он принимает за идола из древнего германского храма. Он прикасается к статуе, и она рассказывает ему, что она бальдандерс, а посему принимает облик то человека, то дуба, то свиньи, то жирной колбасы, то поля с клевером, то навоза, то цветка, то цветущей ветки, то шелковицы, то шёлкового ковра и многих других вещей и существ».
В общем,
Бальдандерс – это ряд чудовищ во временной последовательности,
и сейчас тоже
меж двумя стеклянными треугольниками, которые заполняли все пространство внутри раскрывшегося синего купола, лежало, свернувшись калачиком, маленькое существо размером, самое большее, с кошку. Пушистая белая шкурка, острая мордочка, отдаленно напоминавшая медвежью или росомашью, и короткий хвостик...
Хальк, сын Зенса, барон Юсдаль из Гандерланда
ручки к нему свои тянет,
как прыщавый юнец повёвшись
на красивые глазки; –
Какая прелесть –
умереть не встать!
Вот и Эйвинд, сын Джоха,
Живущий в деревне Райта
(ну, я гоню, –
нет ведь уже никакой деревни!)
лежит в саркофаге
(нет, он не знает таких умных слов –
это покойники местные
так изъяснятся его надоумили)
лежит, значит,
члены его неподвижны
только думы одни в голове
как пули у виска пролетают («Фить!», «Фить!», «Фить!»…):
«Неужели смерть и в самом деле выглядит именно так – бесконечной цепочкой страшных снов?..
Даже мёртвые имеют право как-то себя называть…
Я был так уверен, что стоит мне вспомнить своё прошлое и открыть глаза, как все беды сами собой кончатся. Вышло же совсем наоборот – стало ёще гаже…»
Ну, хватит уже чудес?
Маму с папой домой не воротишь,
Но хоть самого короля
(живого!)
увидел!
Вот как Борхеса потеснив
Эйвинд, сын Джоха,
живущий в деревне Райта
(тьфу, ты! – опять…)
сам повествует об этом:
«А в Аквилонии король – варвар. Самый настоящий, похожий на грабителя с большой дороги. И всё время распоряжается. А я от нечего делать бродил по дворцу и случайно на трон сел, но, кажется, на меня за это не обиделись…».