Дмитрий Дедюлин
МРАК ТВОИХ ФРАЗ
СОБРАНИЕ ВЕЩИЧЕК
«…я, понимаете ли, недавно философ, автор труда «Жуть и Трепет», – так тихо сказал мне мой загадочный, как фугитив, незнакомец, наклоняясь ко мне и внимательно заглядывая и видимо и загадывая мне в лицо. И мне ничего не оставалось, как громко промолчать, не промолвив, не промышляя, не примолвив в ответ. «А по совместительству и состоянью я ещё и искромётный королевский коллекционер, и в свободное от трудов время собираю кабаки, коллекции и собрания и промышляю», – продолжил и разложил, промямлив, нашу беседу мой позитивный поздний бедный бродяга, как бедуин, и притихший и откровенно багровый посетитель. Пламя костра бросало пёстрые и острые, как хлопья, блики на наши одинокие лица по совместительству. Я сидел один в чёрном лесу, и зажёг хворост или костёр, и совершенно неподвижно сидел один, и смотрел на огонь, колеблющийся передо мной, как какая-нибудь обольстительная рыба, выброшенная на берег и раздувающая жабры, как какая-нибудь индийская весталка, восставшая, посвящённая богу любви и разгребающая и разбрасывающая снопы своих искр по озарённой и озадаченной бледной луной умилительной душещипательной поляне, как вдруг появился или выявился сзади, как силует, этот странный загадочный незнакомец и стал мне рассказывать отчего-то свою историю, а ведь я его об этом не просил совершенно, постольку поскольку люблю сидеть один и смотреть совершенно свободно неподвижно на, в загадочно и совершенно колеблющееся, как отдых, передо мною в синем мраке мирное пламя и племя костра. Так или иначе, но он продолжил свой рассказ: «Живу я и скромно смирно и в стороне ото всех и совершенно уединённо максимально, как страж, и никто бы не узнал обо мне, если бы не произошла со мной совершенно странная справедливая или чудовищная, как кара, и загадочная удивительная история. Как я вам уже докладывал: я в унынье коллекционер и собираю и выбираю коллекции… Как-то раз мне предложили посмотреть или просмотреть одну коллекцию, естественно, с целью её моей покупки – отбора. Что-то я запутался. Но это не важно. Итак, я собрал весь необходимый для этого инструментарий, то есть для её осмотра, что-то я путаюсь и путаюсь, надел шляпу и своё шёлковое кашне, взял трость в руки, надел пальто и пошёл или вышел. Коллекция находилась нелепо недалеко, и к тому же я люблю пешие прогулки. И вот я подошёл к одному знакомому значительному дому и постучал в дверь, мне открыли и впустили и пригласили вовнутрь. В прихожей с меня максимально снимали и сняли пальто, взяли трость, кашне и шляпу, и я стал, на веру, подниматься, как патриот, как аристократ, наверх по знакомой мне мраморной лестнице, в нишах повсюду стояли статуи, у ног их стояли горшки со цветами, дом был очень богат и нелеп. И вот, и то ли от благоухания цветов, то ли от чего другого – может, я просто переутомился, поперхнулся, покачнулся – и мне показалось, как некролог, и почудилось, что я перепил и перегрелся, что я нахожусь в картине или в витрине, которая сейчас мирно рассыплется на мирные мелкие кусочки, а на её месте обольстительно образуется одно какое-то, как сгусток, выгодное чёрное зияние и сияние. Но потом всё миновало, как зуд, как поезд, как ручей, как кино, как рукой сняло, и я выпрямился, посмотрел в зеркало, выправился, смело оглядел ещё раз свою одежду и смело, как масло, или скромно вошёл в большую весёлую робкую гостиную. А находился я в малой гостиной, там, где и случилось со мной данное происшествие. Хозяева нестерпимо нетерпеливо встретили меня весьма радушно, усадили меня, напоили меня благородным чаем с благодарным вареньем, которые подавали лакеи, потные и трясущиеся руки которых были в белых американских перчатках, и занимали меня трепетной приятной беседой, то есть хозяева, а не лакеи, бои, кули, а не кули. Потом чайный хозяин встал и, чайным царским благодарственным жестом распахнув дверь, пригласил меня следовать за ним в его кабинет, дабы осмотреть и совместить и соблюсти коллекцию. Я приготовился или приуготовился, предвкушая приятное алое зрелище. Мы проследовали по коридору, устланному ковровыми дорожками, освещённому прославленно и ласково высокими светильниками бра, как бриллиантами, и хозяин растворил передо мною, как открыл гром, двери кабинета из тёмного ореха, имеется в виду цвет двери. Я вошёл и остолбенел – вот так коллекция, каждой вещи буквально цены не было, вы меня не съедите, уж я-то разбираюсь, вы мне поверьте и поверите, и не прочеркнёте, я на этом ртом собаку съел, и не важно, что это были за славные вещи, вы в и на этом всё равно не понимаете, как не поднимаете, как не подпрыгнете, и не поймёте, как не поймаете, и не поимеете, и не посмеете и без труда и без посторонней разносторонней и односторонней помощи вы всё равно не разберётесь, и не нарадуетесь, а уж я-то на и в этом знаю толк, на этом много чего молча съел, а объяснять было бы долго и затруднительно, да и не нужно и неважно это вовсе, уж вы мне поверьте, я на этом как говорится… помолвлен… да что там говорить, всё это не составляет косного труда, но уж вы мне поверьте и проверьте, я на этом, как говорится, но всё это не составляет труда, или, а без труда, как говорится… и мне это затруднительно волнительно внимательно и долго вам объяснять, да и нетрудно, не в этом суть дела, это нежно, это лестно, это толерантно, это неважно. Главное, что каждая из этих вещей и стихий не имела цены. Я захлопотал, и захлопал веками, и принялся курить и объяснять хозяину значение и ценность каждой вещи, а он только стоял и сыто молча улыбался, потом я попросил его позволить мне повнимательнее осмотреть каждую вещь, на что он милостиво мне кивнул. И я стал снова и внимательно осматривать, вынимая свои контактные линзы, каждую вещь, как печать. Этим вещам не было цены. Согласитесь, моё положение было затруднительное, но мне страсть как захотелось приобрести, приобресть эту коллекцию. Сбавить цену я не мог, да это было бы и нелепо, ведь было понятно, что этим вещам нет цены. И я спросил загадочно хозяина: «Сколько вы хотите за них?». И он ответил, мягко мне и как бы печально улыбаясь: «Но вы же сами знаете: этим вещам нет цены». Что тут сделалось со мной, сердце моё зашлось, и я не смог сердечно вымолвить ни слова из нутра, и я быстро распрощался и распростился с хозяевами и распространил, жестами объяснив, как декламируя или декларируя, что мне стало плохо, что медицинская помощь и её мощь не нужна и что все необходимые лекарства находятся, освободятся у меня дома, и я надел пальто и схватил тросточку, шляпу и кашне, и выбежал нелепо, как в цирке, на улицу, как пудель. Не знаю, как, аллейно, дошёл домой, перед глазами у меня было какое-то загадочное цветовое умопомрачение. И я алчно, как будто что-то шёпотом соделалось со мной, шёл и бормотал: «Этим вещам нет цены, этим вещам нет цены…». Потом я кое-как отворил, отвернул дверь, разделся, разгадал, как ересь, сам себя и упал на кровать, забывшись, забившись сном».
Что мне вам ответить на это? Позвольте, вам, мой достопочтенный и внимательный, как рай, собеседник, я вам расскажу свою историю. Вот она.
ЭВТАНАЗИЯ В РОДЕ ФАНТАЗИИ
эрекция
У великолепный у меня был дедушка, как желудок, как философ или главенствующая молния – эрудит. Он ругался, автоматически мычал, мочился, и сквернословил, и сквырно словил – этот герой. Этот дед совсем меня достал, как стиль, молча. Мало того, что он забрызгивал всё слюной, так он ещё пукал и страшно шумел водой в туалете – валет. В общем, я решил его, родного, убить. А делалось всё так и эдак. Я отмерил святотатственно время, как в аду, как расстояние, растроганно для убийства, намеренно нумеровано номенклатурно, литературно, потому что оно должно было строго произойти в неопределённое время. И измыслил, как пасьянс, формальный определённый и оттенок и способ убийства и его содержания, который флегматично фрагментарно форменный оформленный феноменально тоже должен быть строго определён, как созерцание, так как убийство должно произойти в строго определённое корректное кормящее время и ощущение. Для этого всего я изготовил мучительно весело обводную двойную удавку, как время, или веселящую выдумку. И я придумал, как всё сделать или выделать. Всё должно татуированно произойти и изойти, когда дедушка будет пить, как трагический негр, утомлённый утренний автоматический кофе. Для этого ещё нужны топор и нежная, как жена, пила. Я ещё приготовил, как пить дать, целлофан, пару быстрых целлофанов, в который, в котором, в которых буду заворачивать и разворачивать разрубленные награбленные нарубленные части и кастрированные куски ледяные, как арабески, дедушки кроткого, как абориген.
И дедушка проворно развернулся и появился-таки молча и мучнисто на багровой на утренней, как кофе и алоэ, кухне со стереотрубой с неутёртым надтреснутым носом с утренним кофе, как пастух с остатками. Я набросился молча на него и стал его душить, как вышний или помешанный. Дедушка брыкался, хрипел, визжал, брызгал слюной и пытался хищно, как птицы, отбиваться: вот так, как во сне, как восток. Но так у него ничего не получилось и не получалось, и он затих и опозорился. Я вытащил задумчивое тело дедушки из нашего изящного упавшего, как жезл, набок кресла-каталки, как звезду, и потащил его тело и мучительный член и ужас и участок или бестолковый щиток и участь в наш общий, как бокс, санузел и душ и объём. Там, недолго думая, я стал пилить его, как танцевать, небрежно констатируя, нежно пилой и во весь голос рубить его топором. Потом я всё это аккуратно интригантно преступно отдельно запаковал в отдельные целлофановые пакеты или брикеты или полуфабрикаты: ноги отдельно, голову отдельно, руки отдельно, пузо изящно отдельно – отбитые и т. д. А потом сложил весело всё сложно это на тележку и отвёз всё пузырящееся в общую, как психиатрическая обритая дистиллированная, пользу, как это на нашу общую городскую свалку, где играют, играючи, с пируэтом, пируя, как петарды и шутихи и шептухи: вот так, в салки-каталки, как патриот, как патрон, как катрен. Вот вам и вся мокрая сакральная залихватская моя отдельная история и монета. А вы, инцест, ещё говорите во всеуслышание, как во сне: «коллекция».
СОБРАНИЕ, СОВЕЩАНЬЕ ВЕЩИЧЕК
«Итак, я расскажу, как сойду с ума, о том, что было раньше», – продолжил свою заманчивую задумчивую историю, очнувшись от такой долгой задумчивости, мой страшный странный и старинный загадочный незнакомец, – мне приснился, как знакомец, как маяк, сраный странный и жгучий жуткий сон, как будто я нахожусь на собрании, в событии, как в забытьи, вещей.
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасную вещ
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасную ве
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасную в
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасную
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасну
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужасн
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужас
И тут выступила одна вещь и сказала одну ужа
И тут выступила одна вещь и сказала одну уж
И тут выступила одна вещь и сказала одну у
И тут выступила одна вещь и сказала одну
И тут выступила одна вещь и сказала одн
И тут выступила одна вещь и сказала од
И тут выступила одна вещь и сказала о
И тут выступила одна вещь и сказала
И тут выступила одна вещь и сказал
И тут выступила одна вещь и сказа
И тут выступила одна вещь и сказ
И тут выступила одна вещь и ска
И тут выступила одна вещь и ск
И тут выступила одна вещь и с
И тут выступила одна вещь и
И тут выступила одна вещь
И тут выступила одна вещ
И тут выступила одна ве
И тут выступила одна в
И тут выступила одна
И тут выступила одн
И тут выступила од
И тут выступила о
И тут выступила
И тут выступил
И тут выступи
И тут выступ
И тут высту
И тут выст
И тут выс
И тут вы
И тут в
И тут
И ту
И т
И»
0:3
И тут я проснулся и очнулся в темноте и ничего не нашёл вокруг себя. Буквально ничего. В самом буквальном смысле и высшем вымысле. Я попытался приподняться, но ведь ничего не было. И я попытался встать. Но я и не знал кто я, где я и зачем я. И я вообще ничего не знал.
ОТДЁРНУТОЕ ПОКРЫВАЛО
…и в моих руках находится чёрный новый диктофон, и оттуда какой-то новый бубнящий невинно невнятно монотонный будничный голос продолжает, как будто продаёт, как пароль, рассказывать, захлёбываясь: «И я побежал сквозь скрозь лес к реке, только она одна почему-то манила меня, но вот вдали и показались, как в наказанье, и василиск, и озеро…», – и, как пальцем в рот, и тут рассказ прерывается, и я вижу картинку отдельно: весь какой-то расстёгнутый и бледный, как луна, коллекционер, как милиционер, бежит к реке, как к раю или краю, но нет, он бежит, как слеза, к озеру и там же тонет, пропадает, как серебристый след метеора, то есть он падает в воду и там же скрывается и срывается… он пропал, как какая-нибудь светящаяся точка, как аристократ, как милая искра и икра, из тех, что роем, как герои, раем взмывали, изнывая от костра, и растворялись, как марево, и претворялись в нательном ночном внимательном синем небе…
ДЕРЕВО СТРАХА
Древо страха растёт на юго-востоке Африки, на самом его конце, на юго-восточной оконечности и недалеко от моря, это дерево, километров примерно за двадцать от берега, изрезанного крутыми уступами и выступами, изобилующего мысами и мысками, но это к слову.
Так вот, дерево это растёт на громадном поле, вокруг него, дерева, нет никаких дерев, и даже кустарников почти никаких нет, трава одна (особливо мелкие есть, да и то в малом количестве – кусты), так что вокруг одна трава да и то редкая, горелая и пожухлая, так вот одна трава кругом или кругом.
Вообще к этому дереву нельзя приближаться менее, чем на один километр (эти границы священны, и их установили ещё аборигены), и специалисты говорят об этом, что под деревом и вокруг дерева на разной глубине, иногда совершенно невообразимой, простираются его корни, диаметр же окружности, которую образуют эти корни, забирающиеся слишком далеко в поисках пищи (а что служит им пищей? об этом потом) (а дерево – центр этой окружности, конечно, условный центр этой условной окружности, весьма неровной окружности), составляет по скромным подсчётам десять, а то и пятнадцать километров, вот как далеко забирается это дерево, согласитесь, немало для дерева, забравшегося слишком далеко в поисках пищи, и что же служит ему пищей? – а всё, в том числе и люди, и животные, почти всё так сказать материальное и биологическое или «зоологическое» – сказать? Продолжая этот опус, мы повествуем о том, что европейцы наткнулись на это дерево только в 19-м веке. Они, конечно, узнали от туземцев, что это проклятое дерево поедает людей и животных, и что вход туда, на эту территорию, запрещён, и что оно иссушает другие дерева, обезвоживает их, так сказать, губит посевы и т. д. И что траву оно сохранило только для маскировки умопомрачительной умиротворённой, чтобы хватать своими цеплючими корнями что ни попадя и что годится в пищу. И, тем не менее, европейцы, как всегда, не поверили туземцам и попёрлись туда: результат был плачевен, все опасения их – кого их? – европейцев, оправдались и полностью и небезрезультатно и нереабилитированно, они, эти опасения, превзошли самих себя. Так вот, продолжаю: теперь въезд в этот парк, ибо теперь это государственный парк, охраняемый законом, – дерево и близлежащие леса, строго ограничен: примерно с десяти утра и до того момента, когда лёгкая тень упадёт на вершины этих гор, находящихся невдалеке от этих равнин, и правил, и провалов, на деревья, на траву, словом, на всё, что находится в пределах этого парка и за его пределами, то есть до вечера. Ибо когда лёгкие тени ложатся на эти холмы и равнины, дерево становится особенно опасным: кто-то зазевается – и сразу хвать свою жертву, и поминай как звали, и только в почве остаётся лёгкое углубление и бугорок, по которым можно определить, где же выполз корень, а потом даже костей не найдёшь. Аборигены вообще считают это место, месиво одной гигантской могилой, в которой живут одни змеи, пауки, скорпионы и мертвецы, они, правда, употребляют какое-то другое слово, вместо могила, значение которого я запамятовал, но это не имеет значения, так как слово «могила» достаточно хорошо передаёт основной смысл этого слова, а как оно произносится, это слово, это сочетание, этот набор звуков, я забыл. Корень же этого слова совершенно непонятен, филологи бились-бились, ломали себе головы, и ни один не смог разгадать, я тоже пытался и тоже не смог; поэтому отказываюсь от почётного филологического наименования, от почётного «звания», хотя меня до сих пор так называют и гадают, как в прятки играют (странные люди?! – чудаки и путешественники). Так что давайте вернёмся к нашим корням и к нашей округе. Птицы и звери живут здесь, в этой окружности, тоже только днём удовольствуясь (и только некоторые виды, конечно, дневных животных), и с наступлением сумерек исчезают в наступающей темноте – только вот куда? – убегают в другие леса или попадают пополам в цепкие лапы дерева? Я думаю, что можно склониться и к той и к этой точке зрения, и даже к обеим сразу.
Я продолжаю наше повествование. Несмотря на всё это, а именно, подстерегающую опасность, и, может быть, благодаря именно этому, парк довольно парадоксально-таки посещаем очень многими туристами со всех сторон света: сюда едут и очень пожилые и пожившие люди, которым хочется перед смертью чего-нибудь остренького, и просто богатые путешественники, которым хочется позволить себе особенно богатое приключение (в смысле очень дорогое, в материальном смысле, в финансовом смысле – въезд в парк стоит очень недешево, к тому же он, парк, охраняется егерями, то бишь солдатами, так что пробраться в него просто так просто невозможно – пойманному на месте туристу грозит крупный и успешный штраф и высылка из страны без права возврата сюда в течение трёх лет, а пойманному местному – от одного до двух лет тюрьмы и тоже крупный денежный штраф, но мы уклоняемся и отвлекаемся от темы), хиппи, для этой цели, то есть для осмотра этого места, этого дерева – то есть этой цели, толкнувшие, возможно, особенно крупную партию героина или марихуаны, а также видящие (они, эти хиппари) в этом дереве, как в зеркале, отражение, отторжение всех своих будущих безумных чаяний и надежд и т. д. и т. п. Так вот, я тоже там бывал как простой путешественник двуличный, не более, и осматривал местность, окружность, и осмотрелся-таки, поэтому вам и рассказываю об этом – о причинах и последствиях своего осмотра, а также о его результатах, а также я фотографировал дерево: за это отдельная плата, так же как за видеосъёмку, за аудиозапись и т. д. Некоторые любят записать шум листьев этого дерева, когда на него нападает сильный ветер, ну это к слову. Так вот, я был бы не я, если бы я не решил рискануть, – и я перелез через ограждение, довольно быстро это сделав: в толпе всегда легче это сделать, то есть нарушить паршивое правило – простой такой металлический турникет, не составляло труда его перемахнуть, и оказался на поле. Вам не передать это ощущение, это нечто незабываемое, ощущение победы и полного отсутствия страха перед смертью, но меня тут же водворили обратно: егеря-солдаты ловко пользуются лассо и ловчими сетями, к тому же у них есть на всякий случай пистолеты, заряженные надёжными пластиковыми пулями, дубинки с электрошоком и прочими прелестями и следствиями, а также водомёты на опорных башнях, которых несколько, этих, как шуток, башен, расположенных по периметру или, если угодно, окруживших эту километровую зону, не говоря уже о ружьях различного калибра и различной системы, и гранатомётах, оснащённых по последнему слову техники оптическим прицелом и прибором ночного видения и стреляющих гранатами со слезоточивым газом, а также без оного. Ну это так, к слову. Отступление от оного, то есть слова, или обязательства. Так вот я и оказался обратно за оградой, храбро отступил под натиском превосходящих сил противника, хотя особо и не сопротивлялся, зная, что участь моя решена, а можно даже сказать, что вообще не сопротивлялся (а зачем?) – опосля чего подвергся крупному денежному штрафу, делу и высылке из страны. Ничего, пройдёт полгодика, и я снова окажусь там и тогда уж основательно изучу предмет нашей беседы – но это отступление. А обязательств я никаких не давал. Ничего, в следующий раз я не так нарушу правило. Так вот, в тот момент, перед тем как меня выволокли обратно, эта тварь успела выхватить у меня из рук фотоаппарат (о котором впоследствии я очень долго жалел – цифровой), причём это произошло так быстро, что я даже не успел заметить и только потом осознал, понял, глядя на свои пустые ладони и понимая, что у меня уже в руках нет фотоаппарата, что то, что внезапно мелькнуло у меня перед глазами, так что я даже не успел это как следует разглядеть и вроде как щёлкнуло, как кончик бича и бумаги, и было одним из корней этого древа. В общем-то повезло, дёшево отделался. И, тем не менее, я продолжаю нашу историю: это дерево высотой примерно 450 с лишним футов, ствол в обхвате 200 с лишним футов (можете себе представить? – вот и я тоже не мог, пока не увидел собственными глазами), а диаметр сферы, которую представляет собой крона, примерно, по данным аэрофотосъёмки (кстати, к дереву нельзя приближаться с воздуха менее, чем на 300 метров, естественно, над деревом, с высоты, этот запрет, естественно, касается исследователей: одни такие горе-исследователи уже летали туда на вертолёте (и получили разрешение!), так вот они, чтобы получить лучшее разрешение для аэрофотосъёмки, а может, для чего другого, а может, по другим причинам, я не знаю, подлетели к нему слишком близко, метров так на десять менее, чем положено, и тут же получили удар судьбы: дерево тут же схватило и оторвало шасси вместе с колёсами и, говорят даже, с кусками днища и обшивки, но правда или нет – не знаю (конечно же, сучьями, вот какие у него сучья!), вертолёт чуть было не рухнул, но пилот как-то сумел сманеврировать, причём вертолёт крутануло на 180 градусов, и вылетел из опасной зоны, и даже сумел посадить вертолёт где-то, где попало, на поле. Говорят, когда он вышел из кабины, он шатался, как пьяный, и тут же сел на землю, на траву (после этого, говорят, он бросил летать и стал инструктором в одной лётной школе); а трое других? – один из них умер от разрыва сердца, там же в вертолёте, другой сел на наркотики, третий сошёл с ума. Вот такую вот историю мне рассказали как-то в баре. Но не будем отвлекаться; кстати, некоторые религиозные христианские фанатики, общество защиты животных, а также борцы за гуманизм предлагали сжечь это дерево, сбросить на него бомбу, но им быстренько возразили (печатно и непечатно) печально, что это дерево представляет особую ценность, что оно единственное в своём роде, что род его неизвестен и теряется в глубокой древности, и что ведутся исследования мессианские с целью изучения этого вопроса, и что просьба не мешать им, тем, кто занимается и производит следующие исследования, вследствие того и как следствие имеющие вполне определённые и неплохие инстинкты и перспективы приобресть результаты, и к тому же туристический доход, который приносит это дерево, кормит почти всё население нашей маленькой мыслимой африканской страны. Что тут поднялось? И ничем это не закончилось. Кстати, об исследованиях я хочу сказать: вдоль окружности, опоясывающей определённую зону этого места, расположены базы, напоминающие армейские, и это и есть базы, где ведутся исследования этой зоны, проникнуть куда невозможно, ни в эти базы, да и в зону в определённое время, а также в любое время суток без контроля соответствующих органов и программ наблюдения, слежения и охраны. Несколько зон доступа вокруг этих баз. И если тебя там задержат – это грозит неприятностями посерьёзнее, покрупнее, чем денежный штраф и высылка из страны. Так поговаривают. И ещё говорят, что там заправляют иностранные советники какой-то другой страны, которая имеет влияние на эту африканскую страну, и на её-то средства, этой африканской, тьфу, не африканской страны, и ведутся исследования. Но я не знаю, что вам на это ответить. Чего не знаю, того не знаю) более 1000 футов – можете себе представить? – и я тоже нет, пока не увидел. Да. Примерно, потому что конфигурация сучьев, как счастья, или, лучше сказать, дополнительных стволов, потому что некоторые из них как стволы, постоянно меняется, причём ежедневно: и днём и ночью и в сумраке, как мне рассказывал один из тех, кто обслуживает эти армейские базы, я познакомился с ним в баре: «Причём очень трудно уследить, когда происходят эти изменения и какого рода, почти невозможно». Но так или не так, я не смог проверить это на личном опыте, как вы уже хорошо поняли. Что же мне ещё осталось вам сообщить напоследок (ведь мне следует завершить этот рассказ)?
В Африке есть деревья и побольше этого, но ни одно из них не обладает подобными свойствами. Учёные считают, что этот вид или этот единственный экземпляр (как ни странно, оно не размножается, и этому дереву бог знает сколько лет: учёные до сих пор не могут определить его возраст, как всегда в таких случаях это вопрос дискутируемый, спорный) возник в результате какой-то определённой мутации, определить которую они никак не могут. А пора бы уже. Ведь, говорят, скоро уже конец света.
СТАРУШКА ИЛИ СОБУТЫЛЬНИЦА
… «Чай, милок, много за твоими глазами?» – спросила она меня и я только улыбнулся, смог – смог, и не смог дальше, далее говорить от волнения. Было что вспомнить. Но далее: я и сидел за столом и пил чай с одной – Старушкой, собутыльницей, мы с ней, давеча, выпили на двоих одну бутылку красного на вид вина, но бутылку большую, и вино было крепко и я всё приговаривал ей: «Пей же ты, моя подружка?..». А Старушка хитро ухмылялась и поднимала корявый выгнутый крючковатый палец свой, и он так и зависал в воздухе.
Старушке можно было дать на вид семьдесят, а то и все восемьдесят. И она была подружкой пожалуй того самого Пушкина, о котором я ночью почти не знаю, и не узнал бы, если бы не она.
А она рассказала и рассказывала мне всякие смешные случаи и истории, которые приключались с ней и с Александром Сергеевичем, с ним, именно. Начнём по порядку: как-то раз Старушка и Александр Сергеевич пошли гулять вдоль Москвы-реки, было тепло, ночной воздух носил с собой запах уже созревших яблок, и звёзды зажигались над Москвою-рекой, как вдруг нежданно-негаданно со стороны *** Вала к ним повернула карета, двигаясь, тёмный в вечерних лучах заходящего солнца кучер, торопясь, заходясь, хлестал коней, сквернословя громко на всю улицу. Пушкин заинтересовался происходящим и остановил карету со словами, с возгласом: «Куда же ты торопишься, голубчик? Или тебе не видно, что здесь дамы? А ты говоришь вслух оскорбительные вещи». Вот как-как. А надо вам сказать, что Александр Сергеевич был человеком необычайной смелости и мог запросто схватив под уздцы четверню, остановить повозку. Кучер смешался и не захотел, а может быть даже не смог ничего отвечать и не смел отвесть очей с А. С. Пушкина, как в тумане. Как бы то ни было вопрос был задан. Пушкин, подойдя, распахнул дверцу кареты. За нею сидела красавица столь неописуемой красоты, что даже Старушка, особенно в те годы, тогда, редкостной красоты девушка, задохнулась и побледнела смертельно, уронив на землю свою шляпку, или что там у неё было, коротко, которую она надела для вечерней прохлады, так как, всё-таки, приближалась ранняя осень. «Что ты делаешь здесь, прелестное дитя?» – спросил Александр Сергеевич, невольно улыбаясь, ибо вид у красавицы был чугунно-сумрачный, и она была бледна, как раньше говаривали и говорили, неестественной бледностью и смущена. Александр Сергеевич решил успокоить её, а потому вновь заговорил тихо, обращаясь к ней: «Что с тобой? Или злой рок гонит тебя, и твой тёмный томный и умный возничий несёт тебя неизвестно куда, выгодно, в неведомую даль?» «Истинно так, сударь» – отвечала красавица, и расплакалась, закрыв лицо руками, тихая девушка наша. «Ну, полно, полно» – сказал Александр Пушкин и, подсадив Старушку в карету, заскочил и сам и крикнул: «Трогай» и назвал адрес своего «бивака», не называя своего тайного убежища – так Александр Сергеевич любил называть на местном наречии места своего пребывания. Кучер нехотя повиновался, и карета тронулась. По пути и дороге красавица рассказала свою историю. Оказалось: она – цепь её злоключений началась издавна, если можно судить о давности срока в отношении столь молодой и блестящей, модной, как роза, девушки.
Итак, мы продолжаем рассказывать ея историю и негу. Некий господин, влюбившись, предложил руку и сердце ей, но она отвергла его притязания, будучи увлечена и уверена или уведена другим молодым человеком, с которым они и собирались пожениться вскорости. Уже начинались свадебные приготовления, как вдруг случилось несчастье и совпадение, молодого господина нашли утопшим в реке. Как это было – славно случилось, никто уже ума не мог приложить, да и не куда его приложить, ума, и ведь он ни капли в рот не пил, в рот не брал, и к тому же он был сильный и стильный молодой человек словоохотливый: отличный наездник и начальник и фехтовальщик и пловец, но да видимо, да оскользнулся, ведь дело-то было ранней осенью. Труп был одет в модное платье, в петлице же была белая роза, изрядно изрытая помятая и размякшая мрачно выцветшая бумажная, хотя покойник никогда не любил искусственных цветов и даже простых, то есть цветов не любил. Красавица погоревала – погоревала, погрустила – погрустила, и решила с матушкой, а кроме матери у неё никого не было, выйти в свет, ведь прошло уже полгода и настало время весенних балов, которые давала в то время княгиня Марья Алексеевна, известная всем. Ну-с, порешили на том, и стали готовиться к балу, примерять наряды.
И красавица стояла перед зеркалом. И только красавице показалось, когда она прихорашивалась, что сзади неё стоит чёрный незнакомец, нет, ниоткуда возникший и неизвестно куда пропавший, она вскрикнула, обернулась, но, конечно же, никого не увидала, и только ей показалось, что какая-то тень, как покров, накрыла собою светлый месяц, «наверно то была птица». «Начиталась старинных романов и теперь всякое мерещится» – с досадой подумала красавица и чуть не топнула ножкой и ушки её покраснели еле дыша, как будто на её груди была подушка. Но как бы там ни было, они собирались на бал.
И на балу было чудно хорошо: бал был великолепен. Княгиня Марья Алексеевна мастерица на все руки, ломота, правда, да и не только, во всю расстаралась. Гостей было множество, и они всё съезжались и съезжались, оставив свои шинели в прихожих. Конечно же, я вру – гости съехались в экипажах. Это вам не съезжая, а бал княгини Марьи Алексеевны… бал княгине Марье Алексеевне. Так случилось, что на балу оказался один молодой красавец, граф В., неженатый, – нежная мечта прямо всех московских и не московских и накрахмаленных барышень и щеголих, в прошлом евойном известный повеса, мот и дуэлянт, картёжник, теперь искренне остепенившийся и, как говорят, искавший хорошей партии, хотя получивший очень и очень приличное, даже солидное наследство и состояние от своей безвременно умершей незамужней тётушки, в оное время, старой девы эдакой, сестры его матери, помянувшей его в своём завещании: это были великолепные подмосковные имения, не говоря уже о прочем. Так вот этот вот, один из первых богачей, один из героев наполеоновских войн, окончивший последнюю кампанью в чине *** и бывший в отпуску, приглянулся красавице на балу, а самое главное, он сам не спускал с неё своих очей, они лихорадочно сверкали так, что наша красавица смутилась и покраснела, и он тоже был бледен неестественной бледностью. Ну, ну, вот начались танцы и он, один из первых пригласил её, и наша красавица, как конфекта, с радостью согласилась и они закружились в кадрили или что там у них было… «С тех пор, как я увидел Вас, моё сердце разбито, сам я стал несчастен, мне довольно одного Вашего слова, Вашего вздоха, одного Вашего взгляда, который недвусмысленно говорил бы мне, что я любим, чтобы я обрёл снова спокойствие и так же уверенность в своём счастии, в Вашем участии и в моей участи. Иными словами – это объяснение в любви. Примите его, это объяснение, как оно есть. Этот безыскусственный дар сердца – удар Эрота.». Так он сказал ей, наклоняясь и склоняясь к ней, сверкая очами и весь бледный. Наша красавица потупилась и покраснела, потом она, наконец, ответила ему, вздохнув и еле слышным шёпотом: «Вы мне милы. Что Вы наделали? Но ведь Вам надо сначала познакомиться и переговорить с моей матушкой. И потом, Вы ведь мне совершенно неизвестны. Пусть она пригласит Вас на чай». С этими словами и наш граф обольстительно выпустил нашу красавицу из своих объятий, так как кадриль кончилась, незаметно пожав ей руку, а другую положив на своё сердце, так что она совершенно смутилась и стала совсем багровой. И тут же он с помощью общих знакомых был представлен матушке, обворожил и очаровал и шармировал её, и было договорено, что в следующую среду он непременно посетит их и выкушает у них чашечку чаю и может даже не одну, с вареньем или пастилою, как ему за благо рассудится. И московские модницы, классики и красавицы тут же начали громким шёпотом поздравлять нашу красотку с успехом, а её матушку с выгодной партиею. Наша же красавица была вне себя от счастия.
Долго ли коротко ли, но всё сладилось. И наш граф стал постоянным гостем матушки и нашей красавицы, и стало готовиться дело к свадьбе, причём сам жених торопил и настаивал на том, что бы и чтобы как можно более приблизить сроки сего праздничного торжества, вот она какова – пламенная любовь, и в самом деле, эта любовь как будто с каждым днём его, графа, и точила иссушала, и он делался всё бледнее и бледнее, и только глаза его ярко сверкали тёмным нежным пламенем, как некие драгоценные камни, и жаркие слова срывались с трепетавших, с трепещущих его уст и градом сыпались вниз, как будто чистейшей воды жемчуга – земчуга, на золотое блюдо, и он смотрел, слова к нашей красавице. И старинные кумушки печально шептались, любезничая меж собою, что не к добру это: такая пламенная любовь, да и слыханное или неслыханное ли дело, чтобы красавец-богач, из первых женихов, сделал предложение бесприданнице, пусть даже старинного, но захудалого роду. Дар. Удар. Между тем меж тем время приблизилось, крадучись: настал срок свадьбе. И гости съезжались на дачу, потому что торжества должны были происходить именно на ней, на этом настоял граф, эта дача находилась в пределах одного из его подмосковных имений. Потом, после обряда молодые должны были переехать в барский дом, как ни странно это, но граф не захотел впускать никого из гостей в этот дом, здание, терем, как в память об умершей тётушке, гости оставались пировать на даче, а молодых в этом доме ожидали только верные и варёные в кипятке событий и красные, как раки, лакеи графа, нашего этого жениха. Невеста же ни в чём не перечила своему суженному, она уже обожала его, что бы ей ни говорили разные досужие сплетницы. Как бы там ни было, все уже были в церкви. Граф был круглой сиротой. Отец и мать его померли давно. Он уже сам их не помнил, тётушка, как известно, его, его померла, более родственников не было, поэтому с его стороны были его приятели по службе царской. Итак, все были в церкви, начался обряд венчания. И тяжёлые торжественные и дарственные слова медленно падали в глухой тишине, все почему-то замерли. И никто даже не шептался и даже не шевельнулся, даже не шевелился, даже вздохов не было слышно, даже шелеста платьев, и они падали, слова, тяжело, глухо, как драгоценные камни на каменное блюдо. Когда обряд закончился и все вышли из храма, зашумев, зашелестев платьями, зазвучали голоса; и они двинулись к коляскам в блеске – в всплесках света вечернего солнца. И тут граф весело улыбнулся, и, взяв невесту (уже жену) под руку, отделился, удалился от толпы гостей, и, усадив невесту в экипаж, крикнул, приказав, вознице: трогай, и стремглав четверня понеслась, как стрела, к графскому барскому царственному дому, видневшемуся далеко в дали, в лучах заходящего солнца золотилась зеркальная гладь пруда, которая нанесена (если можно, так сказать) (а почему бы так не сказать), и появились какие светлые то ли червячки, то ли змейки в волнах пробегавшей неподалёку реки, мелькающей, как крики деревенских мальчишек, едущих в ночное или ведущих стадо с водопоя домой. Всё было видно с пригорка, на котором стоял храм. «Вот какие живописные эффекты создаёт закат» – сказал мне один знакомый художник, я тоже был телом среди приглашённых на свадьбу. (Это уже я мельком цитирую мемуары одного известного в 19-ом веке человека. Они каким-то образом вкинутые, вплелись в рассказ Старушки, т. е. в мой рассказ. То ли Старушка в этом виновата, то ли я – сам чёрт не разберёт. Прим. рассказчика.) «Вот такая вот история и судьба – повезло счастливице-бесприданнице» – вздыхали дамы, глядя вслед удаляющемуся экипажу. «Но я отвлекаюсь» – как сказала мне мисс Старушка в этом месте своего рассказа – повести, слегка запнувшись, и продолжила его – её. Итак, карета графа неслась по направлению, прямо, к усадьбе. И кони были лёгкие быстрые. Глухо гудели копыта. И звенели птицы в небе. Красавица же наша была вне себя от счастья, и только смотрела на своего суженного, пытаясь угадать – о чём же он думает – размышляет, безутешный. Граф, между тем, был спокоен, печален и молчалив, и он думал свою думу, и, может быть, даже он, походил на своё мраморное изваяние, которое когда-то воздвигла ему обожавшая обожествлявшая его тётушка. Итак, кони неслись к усадьбе. И вот они уже влетели в широкий и царственный двор, и вот они уже остановились, запнувшись, у крыльца. И лихой кучер нехотя слез с облучка и отворил дверцу и скинул ступенечки, а потом и снял шапку. И граф сошёл сам и помог сойти молодой. И вот они уже стали приближаться к крыльцу и невеста, уже жена, пылающею слабою своею уже дрожащею младою рукою оперлась на сильную руку мужественного графа, как вдруг она заметила, и вскрикнула, и пошатнулась, и чуть не упала, и неподвижно став, неподвижно стоявшего возле цветника, того самого господина, предлагавшего когда-то ей руку и сердце и цветок, он стоял со спокойным и задумчивым и ясным и благостным видом, и он странно напоминал того странного незнакомца, который являлся ей в зеркале, когда она готовилась к балу. И граф, оставив и отстранив свою жену, направился прямо к нему. Что тут случилось и сталось с нашей красавицей? Она задрожала вся, побледнела, стала белее полотна белого и, трепеща, как осиновый лист, несомый осенним буйным ветром, бросилась бежать, но куда она не знала и не ведала. И вот она уже выбежала через какую-то алую калиточку из сада и бросилась по просёлочной дороге, едва успевая, несуразная, задыхаясь, как вдруг вдали показалась карета или экипаж. Это был кучер графини Д., по приказанию её направлявший свой, её, экипаж в Москву из её подмосковного имения в один из её московских дворцов. И наша красавица, вне себя от счастья и уже задыхаясь и дрожа, бросилась к нему и умолила его и упросила его, сняв с себя серёжки с бриллиантами и, предлагая их ему как плату, взять её с собою в Москву. Так как матушка её после обряда вернулась в белокаменную. И он согласился и не возражал, не подозревая ни о чём. На этом и завершается незабвенная первая часть нашей истории. И начинается другая её часть, а именно эта небывалая. История красавицы кончилась именно тогда, когда они подъехали к биваку А. С. Пушкина, там, где он квартировал. И А. С. Пушкин сразу распорядился: он послал дворового мальчишку за обер-полицмейстером, известным всей Москве своими храбростию и сообразительностию и распорядительностью, он приказал своим двоим бывалым лакеям Григорию и Егорию – Григорий ходил в одиночку на медового медведя и даже на свойского сохатого, или чего-то в этом роде, а Егорий был неженатым солдатом наполеоновских войн, егорьевским Его Величества полным кавалером, унтер-цером, так вот он приказал им, предварительно, выбранив их за то, что они играли в карты, он застал их за этим занятием, сказав им: «Это до добра не доводит, это не до добра доводит, а приводит только к худу. Это ни к чему, ни к чёрту, не приводит. Уж я то знаю». И, говоря эти святые слова, он, А. С. Пушкин, почему-то улыбался про себя: вот так. Так вот он приказал им взять обоим острые топоры и его, Пушкина, заряженные пистолеты и стеречь обеих красавиц до прихода его, скорейшего А. С. Пушкина. А сам направился в один приход, к отцу Николаю или Никодиму известному всей Москве своей своими святостию и набожностью священнику, творившему чудеса и исцеления. К нему со всей Москвы шёл, стекался болезный народ, удивляясь ему и прося у него исцеления от всяких маломощных умалишений болезней и бед и происшествий и немощей. Всем ясно, что стряслась беда, и поэтому и А. С. Пушкин решил попросить у него помощи и совета, так как понятно, что здесь необходимо нужно было вмешательство не только светских, но и духовных властей и пр. И он, А. С. Пушкин, предварительно перекрестившись, направился к святому отцу Николаю или Никодиму, к нему, к этому. Кстати он успокоил наших красавиц, перед своим таким неожиданным болезным уходом (одна из этих красавиц дрожала как в лихорадке и была бледна, и одна слезинка стекала по её ланите, другая же была мрачнее ночи и чернее тучи, глаза же её сверкали ожесточённо, как молоденькие молоньи), так вот сказав им, чтоб они подождали его в гостиной, и что он быстро воротится. Итак, наши красавицы остались одни, не считая лакеев, да. А. С. Пушкин направил острые стопы свои, оборотившись к духовным властям, к отцу Николаю или Никодиму (предварительно перед тем отпустив кучера графини Д., этого прощелыгу и побирушку, и забрав у него серёжки с бриллиантами, он отдал их красавице, и крепко выбранив его за то, наказав ему передать графине Д., что не отказывается от ея приглашения и просит прощения, и благодарит ея, и что он будет на ея рауте, а также небрежно бросив кучеру аж целковый на водку или чай или что, наказав ему не пить более). Итак, продолжение сей истории: когда А. С. Пушкин, с отцом Николаем или Никодимом, оказались вновь со святостью возле своего или его дома, то весь его дом был в дыму и в огне. «Пожар, пожар?!» – кричали все, как доброжелатели, по двору обстоятельно бегали и суетились какие-то малые люди. И обер-полицмейстер был уже тут, он оказался обстоятельным и добрым малым, ведь он прибыл с целою пожарною командою и уже распоряжался ими. Пушкин ринулся в дом и уже через несколько минут был в гостиной, пробившись сквозь уже угасающий огонь, но не там то было, сквозь застилавшие, глотая, ему глаза слёзы и дым, он увидел такую картину: оба лакея его лежат без чувств, Старушка в углу прижалась к стене и недвижима, а в потолке зияет чёрная дыра, пробивающаяся сквозь крышу, то есть она была и в крыше, и сквозь неё, это ядрёное отверстие огненное, видно, как сквозят, скользят в чёрном ночном небе круглые зелёные крупные звёзды, ночные и мрачные, как будто их кто-то украл. И Пушкин нахмурился и крикнул команду обер-полицмейстера (имея ввиду пожарных и прочих), отец Николай или Никодим крестился, бормотал и вздыхал, так усовещивая себя, красавицы же нашей и след простыл. Впоследствии рассказывали никто не мог вспомнить и уразуметь, что же произошло и вышло. В роде кто-то явился, потом гром, мрак, и забвение. Сколько обер-полицмейстер и Пушкин не расспрашивали их. Конечно, обер-полицмейстер дал везде суровый указ искать везде нашу красавицу и невесту. Но нигде её не могли найти и прочее. И отец Николай отслужил службу во здравие, но тоже не помогло: я имею в виду, найти её. И уже А. С. Пушкин мрачнее тучи и кусая губы или ногти, ночью рыскал, как сыч, по всей Москве, но ничего не мог поделать. После этого дело вскорости предали забвению. Что же случилось с нашими героями и другими персонажами и прочими? Мать нашей красавицы умерла от горя в этом же году, немного погодя. А графа В. нашли, и в тот же самый день, когда наша красавица сбежала от него и другого, утопшим в пруду, в пруду, который был в его же собственной усадьбе его же собственностью на поверхности коего плавала белая бумажная роза уже размокшая. И порешили, что он наложил на себя руки, т. е. утоп. Кстати, я расскажу о лакеях, потому что судьба сиих двух несчастных малых безусловно волнует и просвещённую и читающую публику. Оба выжили, не иначе. Григорий принял постриг и ушёл в отдалённый монастырь, а потом в скит, и тот и другой, находящиеся в Архангельской губернии. Егорий же остепенился и протчая, остервенился, женился, завёл своё хозяйство, и стал жить в деревне, разводя курей, гусей и уток и прочая, заведя малых детушек и хозяйку, расписную красавицу, такую молодку развесёлую. Вот вам и вся история.
Да, но не всё так то просто. Старушка рассказала мне то, что она никому не рассказывала, как она мне поклялась мыслимо-немыслимо, одну неприятную историю, эту – т.е., что там, в действительности такой, произошло, когда предстал и возник перед нею, перед Старушкой, да перед ними всеми, как в передней, но не в переднике, как некий яркий призрак какой-то загадочный незнакомец – господин нелюдимый, которого они не успели разглядеть и увидеть. Вот что произошло в ту памятную туманную ночь: оба лакея замертво повалились на пол, когда, предварительно, один из них успел выстрелить, а другой замахнуться топором, и только, не более, красавица наша пропала в тот же миг, как растаяла, а в потолок взмыл огненный столп и пробил огромную дыру и другое прочиё, но за мгновение до этого, мгновенье, которое показалось нашей красавице – Старушке, вечностью, это существо, которое явилось, приблизило к Старушке, судорожно прижавшейся к стене и нелюдимой, то, что было у него лицом или сказало ей следующее, следующие слова, внимательно глядя ей прямо в глаза своими чёрными: «А, так ты из наших – проч! Смотри, внимательно наблюдай за своим господином, и береги его – вот так!». И с этими словами существо растворилось в бешеном воздухе, но Старушка не потеряла чувства чести или долга, не потеряла сознания, не упала без чувств или со знания, она судорожно ожидала своего господина и повелителя и, наконец, дождалась его бедного. Дальнейшее вы знаете без меня. И Старушка берегла его, следила за своим Пушкиным, как за лакомым дыханием, своим и его, почти всю его жизнь протчюю, но в день, тот, когда он поехал на чёрную речку, не уберегла, не смогла, и это был единственный раз последний. Дальнейшее слишком хорошо известно, увы. Даже мне.
Так вот в тот день Александра Сергеевича Пушкина посетил чёрт.