Дмитрий Ларионов
AMARE
ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ
Можно слушать секундную стрелку,
не признавая электричества сподручный шум
в квартире. Вплоть до запаха, до камня, до молекул —
возвращаться в некое себя; и оставаться человеком,
что вопреки судьбе вышагивать не волен.
Что вне семьи — и в горе — он не воин,
а в поле — одинок. Подобен
внеречному голышу...
I
Это — мера меня: череда ускользающих слов,
непомерная радость и букв вереница.
Лишь пристойная речь донесет о любовь
невесомую синь; с каждой страницы —
всю — отбросит — тебе. Ни числа, ни совета
/говорить, говорить/... Здешнее коротко лето,
зачастую дожди на оконном экране;
мир был тогда целым, а я — таким ранним.
Даже в долгие зимы /и они скоротечны/
мы были — одно, и немногое знали.
Делили судьбу на крутом междуречье
/где-то между Москвой и Казанью/.
Но шумят голоса. Емлет город в таблицы
и списки: заносит то одних, то других вперебой.
А, все-таки, знаешь, я буду с тобой,
покуда небо — бескрайне, а ласточка — птица.
II
Всю городскую ночь: нам сыплет. Сыплет
в чернильное окно; а за окном — необитаемый район.
Наверное, соседи убыли в Египет
на Рождество. Не слышно их. Я потушил айфон,
водопроводною водой заправил чайник.
Всю городскую ночь — ревут ветра протяжно,
качают провода; и если уезжать, то надо брать такси.
Но я смотрю, как снег, почти бумажный,
полощет сам себя. Пью чай /что точно эликсир
в такое время года/ — выбор не случаен.
Хотя, куда теперь без коньяка и литра кока-кол?
Что есть поэзия такое? Поэзия — глагол.
-----------------------------------------------------------------------
Подставишь губы, вышепчешь мотив,
смешав в гортани белый цвет и запах,
и — Рождество — ухватишь в объектив:
вот — снег, звезда, над ней — лампада...
А у ларька, напротив, мнутся пастухи,
где скорый ангел выпачкан шалфеем.
И прочий синий — им — начертан от Луки,
и белый — нам обоим — от Матфея.
ИЮЛЬ И МОЛЧАНИЕ
... там падают
все наши поступки,
прозрачные как стекло.
Туда, где нет иного дна,
кроме нас самих.
Тумас Транстрёмер
I
Ни одной большеглазой слезы обо мне
не вытянешь. Окажешься в далекой стране,
на Адриатическом побережье,
где свойственно думать о прежнем
лишь в порядке сравнения — с мыслью вздохнешь,
губы ладонью прикроешь; там вода сплошь
льнущая к телу жажда фиалок ночных.
Вспомни, бывало, с тобой говорили о них
глазами. Всякий божок хранит тебя
в черепичном городе Будва.
Я в России. Смотрю голубое утро,
выдыхаю табачный дым; птица, паря-
щая над кварталом, кричит: «Всё иначе
теперь! Большеглазая — не заплачет...»
II
Сорваться некому в бездну голоса
общего. Внесены ударения
на каменистых дорогах Родоса;
там, где ты стала стихотворением.
Его не пропеть. Взять бы выше чуть?
Только здесь я один тебя вышепчу.
Вот и деревья наполняют скверик,
точь бьющие волны в песочный берег.
III
Повторенья не будет вовек.
Смысла нет, посему, ей учить эти строки.
Я ведь, кажется, был человек
легковерный, а она была с поволокой
в глазах. Памятен пятый этаж;
таки да, памятно каждое время суток.
От счастливой слезы макияж
растекался... ношу в себе этот рисунок.
Волочу до сих пор здесь арбу,
что бесплатно досталась в прямое наследство,
льдинка жизни коль дрогнет на лбу:
не вернусь. А приду к ней — из книжки, из детства.
Всё, что я так любил, что лелеял и трогал:
сейчас мне — и этого — много.
* * *
Память – секунды апреля
бериллового; не моя, не твоя, не чужая...
Стремится туда, где на первых качелях
тебя к облакам приближаю.
Вспоминаю тебя, что грозу из детства:
размытые контуры, цвет голубой,
твою речь и улыбку. Смена последствий
приводит к искомому. Но за тобой —
далеко < … > я выжег болотную сырость,
тополиную память. Слух впредь — не остр.
Откуда сейчас это всё объявилось?
Слышу с дерева запах твоих волос.
Ни режим пропускной, ни график рабочий,
не сладит порядком уже ничего.
Неоном цветут среднерусские ночи,
и смеётся луна — бохарый монгол.
И всегда будет помнить отрок недавний,
как в жизни он слушал добытый прибой;
ему остаётся — язык очертаний.
Разлёт проясняется: свет голубой...
ОТСРОЧКА
I
Прости, что не смог тебя уберечь,
что скупа моя талая речь.
Звуки — были небрежны и гулки.
Прости, что любил переулки
и площади. < ... > я гуляю один,
без гроша; как последний кретин
веду подсчёт обложных голубей.
Отнележе — мой ум огрубел.
Грядущего нет. Чужая жена —
та своим счастьем и прошлым грешна.
Чадо укроет, посмотрит в окно:
в уличном свете исчезнет фантом.
II
Есть в скором слове «навсегда»
слепое благородство,
но ты для времени — еда.
Твой волжский город — остров,
где и трамваи и метро...
Фиброзный колокольчик
кленовой патокой ветров
в груди застыл. Полночный
взгляд бросает <...> в уютный дом
пришел, отгладил вещи.
«Жизнь коротка, — шептал; и то,
что — Господу завещан.
III
Какая радость от того, что всё конечно:
интриги, ложь, строительство судьбы
и прочие — законы пения и речи.
А остальное — попросту забыл.
Забыл о том, чего враги мои не знали;
домой бреду, косясь на фонари.
------------------------------------------------------
Но где-то за двойным окном живет она и
два ангела, танцующих внутри...
НА ВСТРЕЧНОМ ПОЧЕРКЕ
I
1
То лето было без тебя,
посередине выспренных десятых;
смотрел в него из сентября...
когда хотел поехать стопом в Ялту.
Я понял, счастье — это труд.
И, в самом деле, не назвать привычкой —
что так-таки болело тут,
под белою рубашкою тряпичной.
2
Опять считаю до пяти
/передо мной стоит вокзал «Московский»/,
чутка подземкою пройти —
встречаю друга с поезда. Пиковский
Паша, спой! Брат, ты только спой
о том, какая в Питере погода...
Звени натянутой струной,
а бравый шуцман пусть идёт поодаль.
II
3
О, жизнь! — зелёная тетрадь,
в которой шифр; в ней почерк методиста:
«Дано лишь раз во мне застрять,
и выпить красного: “Вины — по триста!”»
III
4
<...> готовь назначенный обед
ему. Грусти в своей квартире новой,
болтай о всякой ерунде,
о блядской лжи — такой тебе знакомой.
IV-V
5-6
...................................................................
...................................................................
...................................................................
...................................................................
VI
7
Пусть я листал тетрадь сперва,
теперь дополнишь ты; родная, помни —
о чём — к чему — чем ты права
была — всего лишь — линия в ладони.
_______________
* * *
Рабочий посёлок в режимной зоне.
Январь. Карьер. Снежит.
Говоришь мне: «Ты ничего не понял.
Я — не хочу так жить.
И давно не живу». Бормочешь имя,
каждый в удушье слог.
Та обоюдно добытая миля
пала. У наших ног.
Весной /не забыл/ продавала обувь;
не удалось сгореть
в беспамятстве. Дикое сердце — голубь —
отпугивало смерть.
Вот смотрю на тебя, многое чуждо.
Молчу. Чего уж там.
Но жизни намного больше, чем чувства
в ней. А сейчас — устал.
Прощай. Да, прощай! Как с линейки класса...
пусть слабой солью быль
сахарит тебя. И Марио Касас
пусть пригласит — в свой фильм.
Опричь всего, лучше случайный образ —
потяну, точно блик:
сыплет, сыплет снег на родную область,
снег — в глубину земли...
«Прощай». «Что?» «Прощай!» Наигрался в прятки,
раз — в ноябре ослаб.
Ту, что декабрь мне подарил из Вятки —
я — полюбил в глаза.
AMARE
Льдинка жизни — у тебя на лбу,
которую — любил; которую — люблю...
I
Обманчивая плотность ожиданий
растёт во мне, а жизнь невелика:
переживут растения и камни
любовь мою; перетечёт река.
II
Слова уйдут. Перекочуют смыслы
в иную речь, в иное вещество —
и человек, которым небо мыслил,
тогда не скажет вовсе ничего.
III
Рассеянные путники исчезнут.
Отправятся по липовым делам.
Переведут на скорые диезы
часы свои; и вот исход тепла
теперь уже никак не обозначен.
И только дивный мир — гвоздим тобой.
IV
И как оно бы ни было иначе,
я верю в чудо. Чудо — есть — любовь.
................................................................
................................................................
V
Поле маиса под акварелью неба —
ты. Смотришь живыми глазами
на детей босоногих. И в час посева
муаровый ветер сползает,
как прежде, на твои тонкие впадины.
На локоны злаков цветущих,
что только мной по любви обокрадены
были. Вместе — выпили тучи.